4

Тьма порождает чудовищ. Но что делать, если эта тьма внутри, а не снаружи, если чувствуешь, что она течёт по твоим венам, заменяя кровь, и сердце набухает, словно почка на ветке, вот-вот готовая прорваться новым ростком? Что делать тогда? Ждать, пока чудовища внутри выйдут на тропу войны? Запереться в комнате и не выходить оттуда ни под каким предлогом? Но ты же понимаешь — ты ещё способен понимать — что никакие стены не смогут спасти тебя от себя. От той мерзости, что ты скрываешь внутри, хранишь в самых глубоких закоулках памяти, куда даже тебе заказан путь. А она, как клубок змей, шипит, шебуршится, растёт. Склизкие тела мелькают на миг и снова скрываются в непроглядной тьме… Под ложечкой начинает собираться горькая муть. Сейчас вырвет, вырвется на волю… Кто? Что?.. Нет ответа. Только слизь с кровавыми прожилками тяжёлыми каплями падает на дырявый пол и прорастает разноцветными весёлыми щупальцами в шутовских колпаках… Щупальца переливаются в изменчивом свете сорокаваттной лампочки и смеются. Заливаются смехом. Если бы щупальца имели пальцы, они бы указывали на тебя.

Ты больше не в силах слушать их смех. Ты забиваешься в угол, сжимаешься в клубок, до боли в висках зажмуриваешь глаза, но щупальца вырастают из стены и обвивают тебя, не прекращая смеяться. Ещё мгновение, и они разорвут тебя, превратят в груду окровавленных ошмётков. Твой прекрасный серо-голубой глаз закатится в одну из щелей и прорастёт разноцветным радостным щупальцем. И, да, он тоже будет смеяться над тобой. Ведь ты такой смешной в разобранном состоянии!

Ты начинаешь кричать, биться в истерике, брызгать слюной, а потом с диким смехом бросаешься в самую гущу врагов. Рвёшь их на части руками, находишь где-то на полу молоток. Работа сразу начинает приносить радость. Ты просто размазываешь их по стенам, остервенело топчешь колпаки. Щупальца взрываются, обливая тебя с ног до головы пунцовой краской. Ты уже весь в липкой и неприятной на вкус жиже. Радостный крик победителя срывается с твоих губ, а взгляд случайно падает на зеркало. Не зеркало даже, так — кусок стекла, прислонённый к стене. А в стекле отражаешься ты, кружащийся по комнате в диком танце, потрясающий в воздухе молотком. В абсолютном одиночестве. И безумие милосердной волной сметает тебя с берегов наскучившей до ломоты в суставах, обыденной реальности. А радужные щупальца вновь начинают прорастать сквозь щербатые доски пола…

— Ты смеёшься, Родгрейв? Но…

— Поверь, демон, ты бы тоже смеялся, если бы мог увидеть то же, что я.

— Так просвети меня, рыцарь. Попробуй рассмешить старика.

— Я видел радужные щупальца в шутовских колпаках. И каждое щупальце смеялось. Они были такими милыми, весёлыми, как в детской сказке… Я смеялся вместе с ними.

— И тебе совсем не было страшно?

— Нет. А чего бояться-то? Ну щупальца, ну в колпаках… Да что они могут против молотка?!

— А у тебя был молоток?

— Ну конечно был. Как же иначе? Неужели я бы пошёл на щупальца с голыми руками? Мне ещё жизнь дорога.

— Но ты только что говорил, что они были абсолютно безобидны. Как герои детских сказок.

— Я такого сказать не мог, демон. Они… Я отступал, закрывался от них руками, зажимал уши, а их становилось всё больше, звон бубенцов на колпаках напоминал угрожающий треск погремушки гремучей змеи. Сотен гремучих змей. А ещё этот смех. Он был жутким. Злым. Так смеётся скелет, клацая прогнившими челюстями… Нет, они наводили ужас. Я упёрся спиной в стену, но щупальца начали расти из стены… И если бы не молоток…

— Они бы разорвали тебя на куски. Я знаю. А теперь скажи мне, Родгрейв, когда тебе было страшнее: когда ты крушил молотком их склизкие тела или когда бросил взгляд в зеркало?

— Когда взглянул в зеркало.

— Почему?

— Потому что увидел, что абсолютно один.

— Вот мы и подошли к главному. Безумие — амброзия, напиток богов, волшебная дверь, за которой скрывается огромный, непознаваемый, яростный мир, но любое волшебство рушится, как только становится явным для кого бы то ни было, кроме тебя. Пусть даже для твоего отражения.

Безумец необычайно силён, свеж, стремителен, как не стеснённый никакими законами и ограничениями ветер. Ему открыты все дороги, все вершины мира стелются равнинами под пятой его. Нет стены, которую не под силу разбить руке его, нет девы, способной отказаться от ночи с ним, ни в небе, ни в океане нет глубин им непознанных. Он равен Богу и даже превосходит Его, но…

Но твоё отражение знает тебя. Знает, что намертво ты привязан к земле. Ею и станешь, когда придёт время. Что крыльев тебе не дано, как, впрочем, и жабр, что лицом ты далеко не Апполон и иной отрок даст тебе фору в борьбе на поясах. Под натиском знаний сих волшебный хрустальный дом бьётся на тысячи тысяч осколков, и ты остаёшься один на один с щербатым полом, кривыми стенами и беспомощным мешком костей, растерянно глядящим на тебя из зеркала.

Ты боишься не безумия, а неизбежного возвращения к опостылевшей до тошноты реальности, жизни, где ты никому не нужен и ничего не можешь.

— Ты, как всегда, прав, демон, — перед Родгрейвом из раскалённого воздуха появился кубок, наполненный кровью, — Последняя капля, да?

— Последняя, рыцарь. Готов ли?

— Готов.

Родгрейв привычным жестом опрокинул содержимое кубка в глотку, но впервые ничего после этого не почувствовал.