2

Ночь встретила меня огнём и холодом. Холодом и огнём. Причём холод был снаружи, а огонь разгорался внутри, растекался яростной, жгучей рекой по мельчайшим сосудам тела. Это было весьма приятное, а главное, новое ощущение. Я улыбался луне, ночи, случайным прохожим, заплутавшим троллейбусам и потухшим окнам — я любил этот мир. В целом и в частности. Не разбирая на винтики сложнейший механизм, не разбивая на своих и чужих, не отделяя зёрна от плевел. Я был чертовски пьян. Казалось, поднеси спичку и взорвусь, сгорю, испарюсь. Останется только пепел, который нещадно растерзает изголодавшийся ветер. Ну и пусть. Всё лучше, чем возвращаться к себе, в пропитанную пустотой лачугу.

Уже давно порог моей пещеры не переступала нога ни одного человека. Вход был разрешён только призракам да воспоминаниям, но они, как известно, разрешения не требуют. Просто открывают дверь, садятся за стол, смотрят в глаза и молчат. Постоянно молчат. А ты рассказываешь. Снова ковыряешься ржавым ножом в едва затянувшихся ранах прошлого, перетряхиваешь до последней косточки завалявшиеся в шкафах скелеты. Зачем? Нет ответа. И никогда не было. Была только тишина.

То утро тоже было тихим. И сонным. Тяжёлые шторы были задёрнуты. В комнате стоял приятный полумрак, навевающий лёгкие и светлые грёзы. Во сне я был с тобою рядом. Мы шли по тенистым аллеям какого-то старого парка. Ты, словно маленькая девочка, выдувала огромные мыльные пузыри и заливисто смеялась, когда я безуспешно пытался поймать их. В парке пели птицы, ветер играл изумрудной листвой клёнов, лазурное небо отражалось в слюдяном зеркале реки. Нам было хорошо вместе. Я держал тебя за руку и мог ничего не говорить — всё отражалось в моих глазах. Но аллея заканчивалась. Я знал, что сейчас ты уйдёшь, свернёшь с дороги, и я снова останусь один. Снова. Как всегда. Как было и будет. А настоящее — слишком скользкая субстанция. Его не удержать. Не поймать. Как тот мыльный пузырь. Зато можно поймать тебя. Поймать и больше никогда не отпускать. Ни на шаг, ни на вдох. Вдох. Выдох. Вдох. Утренняя гимнастика. Рука обвивает тонкую шею. Твою шею. Ты даже не успеваешь закричать. Только впиваешься ногтями в мою руку, оставляя глубокие царапины. Я лишь сильнее сжимаю свои объятия. Твои губы синеют, из раскрытого рта вываливается язык, по щеке скатывается одинокая слеза, по телу пробегает яростная судорога и, наконец, ты замираешь. Навсегда. Я осторожно кладу твою голову на колени, глажу по волосам, шепчу, словно мантру, «Больше не один. Никогда не буду один» и неожиданно понимаю, что это был не сон…

— Сэр Родгрейв, а вам не наскучило в моей скромной обители? Пейзаж здесь однообразен и никаких удобств. Да и, вижу я, облик мой вам весьма неприятен.

— Ваш облик действительно мне неприятен и от обилия огня меня бросает то в жар, то в холод, но…

— Никаких «но», мой друг. Ваш комфорт — моя цель.

— Мой — что?

— Комфорт. Ну… Как же с вами сложно! Хотя… Зачем тратить жемчуг слов, если всё можно просто показать?

Демон с хитрой улыбкой щёлкнул пальцами, и мир наполнили звуки старенького, расстроенного фортепиано, затем вступили духовые, затем ударные. Музыка соблазняла, звала за собой, накрывала волной и уносила в открытое море, туда, где оно сливается с безжалостно прекрасным небом, где рождается голос. Сначала робкий, как утренний прибой, но с каждой секундой, с каждым тактом набирающий силу, страсть. Вслед за голосом стали проявляться детали: словно бы из тумана возникли столики, между ними сновали люди с блокнотами или подносами в руках. Некоторые столики были заняты, некоторые пусты, и те, и другие были выстроены полукругом, своеобразным амфитеатром, вокруг сцены, где пела Она. Сверкающее в свете софитов платье глубокого бордового цвета с крайне откровенным декольте, жемчужное ожерелье, оттеняющее оливковость кожи, пухлые, сочные губки, чарующий, нежный голос, невинный, почти детский взгляд… Родгрейв был просто очарован. Смысл песни ускользал от него, но он определённо хотел, чтобы пение это веками услаждало его слух.

— Устроить это, конечно, можно, — ухмыльнулся демон, вновь принявший облик джентльмена пренеприятной наружности, — но боюсь через сотню-другую лет, если не дней, ты будешь умолять меня избавить тебя от её общества. Видишь ли, репертуар её весьма ограничен. В нём хорошо, если двадцать песен. Ресторанной певичке больше и не надо — клиенты всё равно по большей части заказывают одну или две.

— Но мне нравится именно эта песня. Я не понимаю, о чём она, но…

— Она о большой и страстной любви моряка к портовой шлюхе. Доволен?

Кровь отхлынула от лица Родгрейва, а затем прилила с новой силой — он смутился и отвёл взгляд от сцены.

— Давай-ка мы что-нибудь выпьем, смертный. Эй, гарсон!

Как по мановению волшебной палочки перед их столиком возник худощавый, подтянутый юноша в белоснежной сорочке, строгих чёрных брюках, с блокнотом в руках.

— Чего изволите-с? — голос у парня был тоже подтянутый, звонкий.

— Баранью ногу в брусничной подливе мне и моему другу, «Бордо» урожая тридцать первого года и чего-нибудь на закуску на ваш выбор.

— О, месье знает толк в еде!

— Месье знает толк во многом. Помимо прочего, он знает, как приготовить замечательное фуа-гра из печени не слишком расторопного официанта.

Худощавый и подтянутый юноша растворился в воздухе ещё быстрее, чем появился, а через час перед Родгрейвом огромная баранья нога исходила жаром и жиром в брусничном море. Поглощая пищу, причмокивая от удовольствия и пригубляя иногда вино из хрустального бокала на тонкой ножке, он окончательно забыл и о певице, чей голос взволновал его несравнимо больше чем её едва прикрытая грудь, и о Лоргриме, и о Сердце ужаса в непролазных чащобах Тёмного леса. К реальности его вернул надтреснутый, как старая грампластинка голос демона.

— Сыт ли благородный сэр?

— Твоими молитвами.

— Вообще-то демоны лишены чувства юмора, но твою шутку я оценил. Если бы не наш контракт, я бы с удовольствием оторвал твою голову, но не до конца — оставил бы тоненькую полоску мышц. Притянул бы твою черепушку к себе так, чтобы подбородок коснулся груди и отпустил… Поверь, до крайности весело смотреть как голова твоего врага раскачивается туда-сюда, словно головка китайского болванчика, всё сильнее и сильнее, сильнее и сильнее, пока не оторвётся к чёрту. Но давай ближе к делу. Что ты видел?

— Страшные вещи.

— Я предупреждал тебя, смертный. Помни, выбор всегда за тобой — остановиться или продолжить игру.

— Не ты ли говорил, что у вступившего на путь обратной дороги нет?

— Обратной нет. Есть дорога во чрево моё, не способное насытиться. Оказавшись там, ты обретёшь долгожданный покой. Но вижу, непреклонен ты. Тогда расскажи о своём видении.

— Я видел, как руки мои смыкались на шее невинной девы. Дева та была женой мне. Я убивал её, а она и в смерти была верна и покорна воле моей. Помню сон странный, где мы с девой этой бродим по закоулкам огромного сада, мы любим друг друга, нам хорошо, но во сне я нападаю на неё, словно коршун на беззащитную голубку и давлю, давлю, давлю… Сон и явь переплетаются, и я уже не способен различить, что есть что.

— А зачем ты убил деву невинную в видении своём?

— Чтобы не остаться одному.

— Ты боишься остаться один?

— Да. Очень.

— Почему?

— Потому, что слаб в одиночестве, беззащитен, забыт.

— Ты думаешь, одиночество — это состояние, которое наступает вдруг, как болезнь или смерть?

— Да, а разве не так?

— Нет. Вся правда в том, что от рождения до смерти ты одинок. От одиночества не сбежать, не скрыться, и лекарства от него нет. Вы приходите в этот мир одни и уходите одни.

— А как же любовь?

— Любовь… Красивое слово, не более. Две звезды смотрят друг на друга, наблюдают за движением своих орбит, спорят, кто ярче светит, шлют друг другу полные страсти взгляды, но не сближаются. И не сблизятся никогда, ибо сблизившись, уничтожат друг друга, превратят в пыль. Также и вы, люди, можете прожить жизнь с человеком, так и не узнав его даже на сотую часть. Вы пытаетесь отстроиться от одиночества стенами, брачными узами, детьми, но построить стену внутри себя невозможно. Каждый из вас одинок, потому что единственен. Другого такого же просто не существует, и вечный ваш поиск своей половины изначально обречён на провал. Прими это, и перестанешь бояться.

Последние слова демон произнёс уже в своём истинном обличье. Они снова сидели друг против друга на каменном острове посреди огненного моря, и перед Родгрейвом стоял наполненный демонской кровью кубок.

— Это уже третья капля, смертный. Ты на середине пути. Готов ли отправиться дальше?

— Готов. Мне жутко интересно, что ещё ты приготовил для меня.

— Кубок пред тобой. Что делать, ты знаешь.

Родгрейв кивнул и пригубил кровь, как вино в ресторане. Горечь и холод пронзили всё его существо. Он осознал и принял своё бесконечное, космическое одиночество. Неожиданно стало легче — страх и благоговение перед одиночеством исчезли, поскольку он сам стал им. А что толку бояться собственного отражения?