Глава первая. Бултыхнутый

Мост нравился ему. Как там он называется: Анечкин, Анечков? Глупое какое название! Подвезло же какой-то там Анечке. Чего она сделала-то интересного? Вот он, Володька, умеет многое, а в его честь никто мостов не называет, и вообще, называют его Вольским и ведут к директору.

— Ну что в очередной раз не так с нашим добро-Вольским?

Дурацкая приставка к фамилии прицепилась с самого начала учебы в новой школе, когда не в меру вспыльчивый Владимир Вольский поколотил своего соседа по парте и впервые попал в кабинет директора. Кто этот Добровольский, Володька и знать не хотел, но было в этом прозвище что-то сближающее его и директора, отгораживая от классной и придавая заговорщический дух посещению комнаты за дверью с табличкой «Директор. Костиков Б. В.»

— Подрался снова. — Евгеньевна тоскливо вздохнула и заломила свои перепачканные в мелу пальцы. Директор одобрительно хмыкнул, но так, чтобы только Володька это увидел, и тут же принял строгий вид, к которому обязывали галстук и присутствие тростинки по виду и металлической струны по сути — Евгеньевны, классной руководительницы Вольского.

— Итак, добро-Вольский, итак?..

— Он первый полез, — гордо задрав нос, провозгласил Володька любимую аксиому.

Губы директора тронула улыбка. Сколько таких вот «володек» приводили такие вот «евгеньевны» в его кабинет, Костиков Б. В. уже и не помнил, но каждый раз он вставал на сторону мальчишек. Ему нравились заводилы, они не давали школе скучать, а самому директору погрязать в бумажной работе, хоть изредка, но сталкиваясь взглядом с озорными детскими глазами и вызовом в позе. Конечно, многие ученики его боялись, но Вольский был другим. Что-то в нем настораживало. Чего-то в нем было много. Озорной, вдруг затихающий и серьезный, невнимательный и словно опасный в то же время, этот мальчик нравился директору. И, казалось, ученик отвечал Костикову Б.В. тем же:

— Куда полез?

— На меня.

— Почему?

— Откуда я знаю!

— Так, добро-Вольский, мое тебе последнее предупреждение. Потом вынесем вопрос о твоем поведении на педсовет. Понятно?

— Так точно. — Володька сник, но тут же дал себе обещание не драться в школе, чтобы не получить нагоняй от нервной и без того матери. А нагоняи бывали суровыми.

Погрузившись в невеселые мысли о потере карманных денег, если тема драки с Громовым всплывет на родительском собрании, Вольский поплелся из школы домой. Возвращаться в небольшую темную и запыленную квартирку совсем не хотелось. Было в этих двух крохотных комнатках, растянутых вдоль длинного коридора, упирающегося в кухню, что-то стесняющее Володьку. Переезд в новый район не прошел для мальчишки безболезненно. Он потерял старых друзей, любимые закоулки для прогулок, тайное место, в котором чувствовал себя защищенным, — закуток под мостом, где можно было рисовать мелком на каменной кладке всё, что пожелаешь, а, возвращаясь туда весной, когда спадала вода, начинать подмостовую жизнь с нуля. Прошло всего несколько летних месяцев, а прошлая жизнь, когда отец еще был жив, казалась вообще не существовавшей. Словно никогда не было бумажных моделей самолетов, коробка с ними потерялась при переезде, никогда не было семейных ужинов с жареной картошкой и сосисками, не было отцовского смеха. Вообще ничего, что могло бы хоть как-то связать жизнь прошлую и настоящую. Володька тосковал по прошлому. Всё чаще ему хотелось забраться на крышу нового дома, выйти на оживленный проспект, остановиться у церкви и прокричать, проорать просьбу все вернуть. Только Вольский никогда бы на это не решился. Наверное, потому что его желания давно не исполнялись, и теперь существовала только необходимость: хорошо учиться, не драться, не грубить и помогать матери, тоже осиротевшей после смерти любимого мужа. Но… — и тут Володька улыбнулся — у него есть бумага и карандаши: вот мир, в котором жизнь бурлила, свершались удивительные открытия, а люди оживали и возвращались домой.

Как-то неожиданно для самого себя Володька снова оказался на мосту, названия которого никак не мог запомнить толком. Он любил приходить сюда и наблюдать за привычной суетой людей, машин и самого города, каким-то непонятным образом успокаивающей. Здесь день ото дня мальчишка коротал часы. Нет, Володька не восхищался архитектурным и скульптурным изысками, никого не ждал, не выискивал в толпе одно-единственное лицо, даже, пожалуй, ни о чем не думал, но сама атмосфера была для четырнадцатилетнего парнишки целительным бальзамом. Иногда им служили глоток алкоголя, невкусного и дешевого, раздобытого новыми приятелями, или сигарета, которая никак не желала докуриваться, и Вольский отдавал её после нескольких затяжек. Сейчас не хотелось ни того, ни другого, хотелось просто вглядываться в разноцветную рябь и не возвращаться домой.

Вольский смотрел на воду и ловил взглядом вырисованные на поверхности ленивого канала солнечные закорючки. Вот проплыл нос физика-Мегавольта, вот это дерево из того мультика — как же он назывался-то? А вот Адмиралтейство. Точно! И шпиль вон! В какой-то момент «Адмиралтейство» как-то перевернулось, заставляя Володьку резко склонить голову набок, а потом предательски поплыло под мост. Упустить его из виду почему-то никак не представлялось возможным. Володька перегнулся через перила сильнее — и в мгновение ока оказался в воде. Серое полотно сомкнулось над головой, лишая возможности вздохнуть. Барахтаясь изо всех сил, Володька вырвался из холодного плена волн, вдохнул и поплыл к берегу.

Выбравшись на серый бетон, он перевел дух, отфыркиваясь, пытаясь открыть глаза, откидывая прилипшие пряди волос со лба. И обмер. Чего-то не хватало на оживленной прежде набережной. Все казалось обычным, но вот тишина стояла оглушающая. Дома вроде бы и не изменили внешнего вида, только вот жались друг к другу как-то плотнее, а в окнах верхних этажей плескалось лишь отражение черной воды канала. Обезлюдевшая улица замерла. Вольский непроизвольно поежился. Город застыл в недвижимом величии, словно главный его архитектор, завершив свою работу, забыл вдохнуть в творение жизнь. Храмы и дворцы безмолвствовали, наслаждаясь красотой и изяществом, брусчатка и более современный асфальт предоставлены сами себе, расстилаясь серыми лентами, обвивая дома причудливыми изгибами, затягивая и без того строгий в своем молчании город в корсет тротуаров и узорных решеток. Река в жесткой вене канала тоже не двигалась. Вода была черной и тягучей, как если бы её пульс и прозрачность впитывались в гранит и исчезали навеки в безжизненном городе. Деревья и кусты покрывались в свете заходящего солнца глянцем, приближающиеся сумерки полировали их, как краснодеревщик, уберегающий мебель от старения и наносящий слой за слоем прозрачный лак. К алеющим листьям не хотелось прикасаться, потому что они казались такими же ненастоящими, как и всё вокруг. Только иногда клеенчатые кроны шевелились, словно забавлялись игрой тени на мостовой; будто ветер существовал лишь для того, чтобы подчеркнуть невозможность что-либо изменить в застывшем одиночестве улиц. Тени, смешавшись на мгновение, возвращались к той точке, с которой столкнул их поток воздуха.

— Хе-е-е, это у меня, что, посттравматический синдром? — Володька сразу же вспомнил о каком-то враче по ящику — его щетиной еще вечно восторгалась сестра. Вот этот врач все говорил про возможные временные помутнения… или это не он говорил? — Не, не может быть. — Вольский сильно зажмурился, словно бы это могло помочь избавиться от какого-то синдрома. — А может, бомба. Нейтронная. Дома-то стоят. А я ныркнулся, и мимо пролетело. — набор каких-то отрывочных воспоминаний из заунывностей Мегавольта не принес облегчения. — Точно что-то тут не так… — стащив куртку, мальчишка принялся выжимать рукава. — Реалити! Точно! Ре-а-ли-ти! Ну и где вы?! — Володька встал, поднялся к улице. В кроссовках противно хлюпало и чавкало, но куда интереснее было узнать, как в такое короткое время телевизионщики умудрились народ разогнать. — От ведь технологии!

Однако осмотр ближайших закоулков и полное отсутствие транспорта заставили Володьку поежиться снова. Противный озноб вышиб испарину над губой. Что же это? Куда все, всё подевалось? А дома как? Со всех ног мальчишка ринулся к своей улице. Не думать, бежать, не думать, бежать. Автоматически Вольский затормозил на оживленном перекрестке, но, оглядевшись, понял, что оживлен здесь только он. Набрав побольше воздуха в лёгкие, Володька рванул бежать прямо по центру улицы. К черту тротуары! Еще несколько поворотов с надеждой за следующим увидеть привычный Петербург — живой, патетичный, полный спешащих сфотографировать всё туристов. Дыхание, учащенное долгим бегом, разрывало горло, обрывками мыслей — что-то о позабытом на мосту рюкзаке, но вот он, знакомый переулок, и — между домом N37 и домом N41 дома N 39 не оказалось.

Вместо него стоял какой-то голубой двухэтажный уродец, покосившийся и противно лязгающий решетчатой створкой ворот. Четыре окна второго этажа наглухо забиты досками. Почти лазурная и будто свежая краска фасада, словно нарочно, местами содрана, обнажая кирпичную кладку. Володька отчаянно хватал ртом воздух, голова шла кругом от быстрого бега, звонкой тишины и попыток понять, что же происходит. Сначала Вольский решил, что случайно свернул не туда и попал на какую-то другую улицу, но дома N37 и N41 будто бы добродушно смотрели на него, как на старого знакомца. Вот и магазин «Все для дома», и ларек, где тайком от матери покупал сигареты, и покосившаяся доска объявлений рядом. Только голубой дом был совершенно незнакомым, улица абсолютно пуста, и заходящее солнце выкрашивало собирающиеся тучи в несусветный лиловый оттенок. Казалось, если попробовать такую тучу, примостившуюся над новым архитектурным изыском улицы Некрасова, на вкус, то во рту останется противный металлический привкус. Все это Володька отмечал краем сознания, еще не успевшего застопориться в непреходящем удивлении.

— Бррр! — Вольский потряс просыхающими кудрями. — Что за глюки? — и перешел дорогу, опасливо заглядывая за причудливую кованую решетку. Она почти не скрывала темную арку, упирающуюся в кособокую дверь. — Если это всё киношники устроили, то должен быть блокбастер! Ну и пусть снимают, а я есть хочу!

Вступив под сень входа, Володька выдохнул и ускорил шаг, почти налетев на дверь, распахнутую ему навстречу незнакомцем.

— Ба! Да кто же это?! — лицо маленького человечка, похожее на крысиную мордочку, исказилось показным удивлением.

— Я, — ничего умнее в голову Володьки не пришло. Он уставился на человечка и быстро-быстро заморгал. Наверное, Вольский испытал облегчение — всё ж не один в этом мире. В то же время испуг и обида за то, что его ни о чем не предупредили, не спросили, заставили быть дерзким. Еще раз с вызовом Вольский повторил: — Я.

— Вижу, вижу. Ты. Ну, проходи, раз уж пришел. — горячая ладонь сомкнулась на локте, подталкивая, почти втаскивая мальчишку внутрь. Володька хотел сбросить пальцы омерзительного незнакомца, но хватка того оказалась сильной, а увиденное заставило забыть обо всем.

Вместо привычного заплеванного подъезда, покореженных и подпаленных почтовых ящиков мальчишка увидел несколько десятков грубо сколоченных деревянных столов, стулья, одинокую лампочку под низким потолком и широкую стойку, составляющие все убранство помещения. Воздух был липким и одновременно холодным. Володька сглотнул, ошарашено озираясь. За одним из столов сидел мужчина, низко опустивший голову к мятому листу бумаги. Пряди волос почти лежали на поверхности стола, и лица совершенно не было видно.

— Ёл, а, Ёл, смотри, кто к нам пришел!

Мужчина поднял взгляд и приглашающим жестом поманил Володьку к себе, даже не удостоив крысочеловечка ответом, и со вздохом произнес:

— Ну что, бултыхнулся? — в голосе слышалась улыбка.

— Вроде того. — Вольский хотел спросить, откуда мужчина знает, что Володька успел поплавать в канале, хотел возмутиться наглости задуманного сюжета и потребовать показать ему скрытую видеокамеру, но не смог выдавить из себя ни единого слова.

— Да садись ты, садись, — нетерпение явно сквозило в голосе названного Ёлом, он будто бы и рассматривал парнишку, и смотрел сквозь него, напряженно вглядываясь куда-то за спину Вольского. Володька даже обернулся, но ничего не увидел, кроме невысокого человека, открывшего ему дверь. — И чего?

— Как чего? — Вольский ничего уже не понимал. Под ложечкой противно засосало, но он все же опустился на стул, тоже рассматривая странно знакомое лицо. Вспомнить, где он мог видеть этого человека, никак не удавалось.

— Делать-то теперь чего? — Володьке показалось, что он испытывает терпение соседа по столу. Точно такое же выражение лица бывало у матери, когда мальчишка запирался в комнате и не позволял под предлогом приготовления уроков заняться уборкой. Так уж получалось, что Вольский любил рисовать в одиночестве; так уж выходило, что кухня и комната, где жили мать и сестра, блистали чистотой, а вот «мальчишеская» зарастала пылью, обломками карандашей и скомканными листами бумаги. Сморгнув непрошеное воспоминание, Володька спросил:

— А что?

— Вести, что ль?

— Куда? — к очередному витку реалити-шоу Вольский точно не был готов.

— Ну точно, бултыхнутый, — очередной вздох, и Ёл выехал из-за стола: инвалидное кресло с огромными колесами казалось больше самого Ёла, хотя тот и сам был массивен и грузен. Володька ошарашено моргал и молча открывал и закрывал рот. — Пойдем, Доказательство.

— Чего? — почему-то циркуль и лист бумаги со слегка загнутым нижним углом представились Вольскому.

— Ничего. Идем, говорю, — Ёл уже двинулся к выходу.

Человек с «крысиным» лицом ответил на взгляд парнишки кривенькой, но беззлобной улыбкой, забросил на руку грязное, покрытое темными пятнами полотенце (Вольский готов был поклясться, что видел такое сегодня утром в ванной) и удалился наверх по скрипящей лестнице. Володьке ничего не оставалось, кроме как последовать за Ёлом, который, быстро преодолев порог и арку, — как это у него так получается, на коляске-то? — уже заворачивал на пустынную улицу.