Глава вторая. Геометр

Первую часть пути они шли молча. Поскрипывали колеса инвалидного кресла, да неосторожно чертыхался Володька, когда оступался: ноги почему-то отказывались слушаться. С чего бы это? Всего лишь попал непонятно куда, непонятно зачем, непонятно почему, непонятно с кем. Подумаешь!

«Подумаешь!» Почему «подумаешь»? Такое уже случалось? Володька рассеяно поморгал, глядя под ноги и пытаясь вспомнить.

Случалось и заблудиться в новом районе, пока не попривык, случалось нарваться на злобных скинхедов, милиционеров, байкеров, реперов — с кем только ни приходилось встречаться, а бывало и драться, так что ж теперь?

Что теперь? Что было тогда, если теперь он хмыкает на происходящее?

Володьку смущало долгое молчание Ёла, слишком громкий скрип колес, абсолютная пустота улиц, приближающаяся ночь. Нервным покалыванием в горле нарастало опасение. Если он сейчас же не вернется домой, нагоняя от матери не миновать. А куда возвращаться-то? Вместо дома какое-то злачное место! Мать… Как же она выглядела, когда бывала рассерженной?.. Вольский никак не мог вспомнить, хотя думал с таким усилием, что чувствовал, будто шевелятся клетки головного мозга. Ведь у каждого есть мать, наверное, и у него есть, это вроде бы логично, только почему сейчас никак не вспомнить? Почему он волнуется за нее? Почему ждет взбучки? Мать часто ругалась?

— Володька, что опять произошло?! — темноволосая женщина с усталым взглядом голубых глаз встретила сына уже рассерженной.

— А что не так-то? — пробурчал Вольский, стаскивая ботинки.

— Татьяна Евгеньевна звонила… — Ирина сложила руки на груди, следуя за ним на кухню.

— Ну и что? — главное в такие моменты сохранять совершенно равнодушный вид. Если сейчас начать что-то матери доказывать, то можно схлопотать подзатыльник, а то и пощечину. Володька вжал голову в плечи, усаживаясь за стол.

— Что «ну и что», что «ну и что»?! — тарелка жалобно звякнула. — Ведешь себя, как черт знает что! Дерешься, уроки срываешь, что с тобой, Вов?

— Да ничего, они сами…

— Сами… — Ирина села напротив, подперев щеку ладонью: — Вов, хочешь, можем поговорить…

— Не, мам… — Володька доедал суп. — Я пойду, мне еще уроки делать…

Наверное, всё это сон, но как и где он смог так заснуть, что даже не заметил? Если это всего лишь сон, то стоит успокоиться — кто-нибудь да разбудит его: толкнет неловко локтем и извинится, похлопает по плечу и спросит, всё ли с ним в порядке, милиционер заподозрит в дозе чего-то принятого на душу и потащит разбираться… Рано или поздно это кончится, обязательно кончится, и он вернется домой, поругается с матерью, закроется в комнате и будет рисовать. Рисовать? А?

Тут Володька сдавленно охнул: рюкзак-то он забыл на мосту! Там что-то важное, очень важное, нужно вернуться, забрать! Что-то… что-то… Рисунки в большой черной папке. Если рюкзак потеряется, то и работы пропадут вместе с ним! Вольский остановился, хотел было вернуться, но потом глубоко вдохнул и решил: если спит, то рюкзак вовсе и не терялся, стоит где-нибудь рядом с ним, а если и потерялся, то дневник с указанием имени-фамилии-адреса точно вернет черную папку хозяину. А что же там в папке? Недовольное покашливание вывело Володьку из оцепенения, и парнишка быстро нагнал своего попутчика.

Сумерки, разбросанные неровными обрывками, все плотнее стягивались к центру города. Шпили пронзали серое, затянутое тучами небо, которое казалось лишь покрывалом для настоящей высоты. Низкое, прижатое к крышам несколькими слоями облаков, оно застыло в своей кажущейся неизменности. Тишина облепляла непослушные мысли Володьки и разворачивалась бесконечной чередой вопросов.

— Мы туда идем? — мальчишка неопределенно махнул рукой в сторону Дворцовой площади — и удивился. Если он и планировал что-то сказать, то точно не задать подобный вопрос. Ему хотелось прокричать «Верните меня домой!», позвать на помощь, выругаться крепким словцом, чтобы хоть как-нибудь скинуть то напряжение, что, казалось, звенело в воздухе, однако тихим и будто лишенным жизни голосом неуверенно продолжил: — На площадь?

— Туда. — Ёл даже не повернулся к мальчику, наверное, счел вопрос настолько малозначимым, что глядеть на вопрошавшего вовсе и не обязательно.

Володька попробовал совершить новый заход:

— А зачем?

— Ты чего, совсем заблудился, паренек? — кажется, Ёл только сейчас понял, что происходит с невольным подопечным, и бросил на него недоуменный взгляд.

— Да нет. Я дорогу знаю. Только пришел не домой, — растерянно пояснил Вольский.

— Дом — субстанция хрупкая, — глубокомысленно изрек Ёл и замолчал.

Еще несколько шагов в тишине. Еще больше вопросов.

— Это же Петербург?

— Он самый, — лицо Ёла не меняло выражения, словно воплощенное, высеченное из камня, равнодушие. Взгляд был сосредоточенным; проводник, казалось, ничего не замечал: ни ужасающих улиц, ни гримасничающих туч, ни изумления Володьки.

— А где все?

— А кто тебе нужен? — Ёл говорил так, словно мечтал пристукнуть мальчишку здесь и сейчас, только что-то очень важное мешало это сделать. Руки быстрее вращали колеса инвалидного кресла, заставляя Вольского всё ускорять шаг.

— Все…

— Так-таки и все?

— Ну-у-у, мама где? — осторожно осведомился Володька, надеясь, что конкретный вопрос всё же побудит странного этого калеку ответить или хоть как-то прояснить всю ситуацию.

— Так бы сразу и сказал. Дома. — Ёл махнул рукой куда-то в небо, и мальчишка проследил за жестом, словно его дом и в самом деле мог оказаться за одним из устрашающих облаков.

— А где дом?

— Дом — субстанция…

— … Хрупкая, я уже слышал.

Пройдя под аркой, они казались на скатерти площади. Володька зажмурился и выдохнул. Узнать место можно было, но сравнить его с тем, что мальчик знал о Дворцовой, представлялось абсурдным — слишком уж отталкивающа разница. Этажи Главного штаба втягивали мощеный камень, как показалось Вольскому, в воронку — захотелось убежать и скрыться от давящей силы камня. Чем ближе к Столпу, тем всё больше усиливалось это желание. Колонна стремилась к тучам, и на мгновение Володька увидел даже спираль облаков, вьющуюся юлой над головой ангела. Витиеватое барокко хлестнуло по глазам ядовито-зеленым. Дворец уныло глядел зеркальными окнами на мальчишку, словно спрашивая «а дальше что?». Архитектурное плетение билось о слои краски. Вольский кожей чувствовал лихорадочный пульс больной старухи-площади. Тишина здесь слилась с мишурой тумана, клочьями свисающей с черных ветвей деревьев. Темнота все сильнее сгущалась, Володьку трясло от холода в стылой одежде, так и не успевшей просохнуть до конца.

— Не трясись ты так, он же нормальный мужик, — Ёл пожал плечами. Его начинало порядком раздражать идиотское поведение пацана и вечные вопросы, страх и беспокойство.

— Кто?

— Геометр.

— Кто-кто?

Ёл вздохнул так тяжело, что Володька даже почувствовал себя виноватым и не рискнул уточнять что-либо еще, вместе с виной чувствуя то ли обиду, то ли смущение, то ли злость.

Желтое здание освещалось десятком фонарей. Мальчишка с удовольствием отметил про себя тот факт, что если фонари зажжены, то есть в этом мире кто-то кроме Ёла, человека с лицом, как у крысы, и некоего Геометра. Пока он продумывал весьма улыбающуюся мысль сбежать от странного проводника куда-нибудь к ближайшей электростанции, они подошли вплотную к стенам Адмиралтейства.

— Итак, запоминайте… Павлова, прекрати вертеться, ты не на прогулке с подружками, а на экскурсии, потребую описать всё, что сегодня узнаете, — и оценки поставлю, так что внимательнее… Ребята, соберитесь, — молодая историчка явно была не в ладах с восьмым «А». Создать дисциплину у нее никак не выходило, но так давно запланированная экскурсия по центральной площади города всё же должна была состояться. Зоя Ивановна смирилась с толпой разглядывающих что попало, только не памятники архитектуры, детей и продолжила вещать в пустоту: — Датой начала строительства Адмиралтейства считается 1704 год. Предполагалось, что это будет верфь для строительства русских кораблей. Лично Петр I разрабатывал чертежи. В военное время ключевые сооружения, такие как верфь, нуждались в особой обороне. Потому вокруг всего этого здания был возведен высокий земляной вал, вырыт глубокий ров и сооружено несколько бастионов для защиты. Однако башня со шпилем и фигуркой кораблика, которую мы можем видеть, была построена несколько позднее — в 30-х годах XVIII века. Автором ее был архитектор… Вольский! Вольский, ну хватит! Отдай ему папку, Андреев! Пусть хоть кто-то что-то записывает. Ты же записываешь, Вольский? Похвально… Так вот, архитектором башни был…

— Входим, — Ёл почти незаметным и быстрым движением открыл ворота и, опасливо озираясь по сторонам, сильной рукой втолкнул Володьку под свод и захлопнул створку. — Добрались, кажется.

Только сейчас Вольский заметил, как обмякла фигура Ёла, так напряженная до этого, как тяжело даются ему вздохи и с каким шумом — выдохи, насколько побелели костяшки пальцев, впившихся в дуги колес.

— Вам нехорошо?

— Стены строить, знаешь ли, не дом искать.

— Стены? — Володька оглянулся непонимающе: что, это Ёл построил? Да конечно! Нет… Это кто-то, когда-то… давно… кто-то ему говорил. — Стены?

— Они самые.

— Кто-нибудь объяснит мне, что происходит?! — Володька уже кричал и готов был убить того человека, о состоянии которого только что так заботливо осведомлялся. Куда привели? Зачем? К кому? Его отправят, наконец, домой или так и придется мотаться от одного памятника к другому, собирая какие-то ошметки то ли воспоминаний, то ли ощущений? Что вообще происходит?! — Кто-нибудь мне объяснит?!

— Да. Только не кричи так, мальчик, — тихий и тонкий голос незнакомца, словно вырезавшегося из тени, заставил кулаки разжаться. Дорогой серый костюм, коротко стриженные черные волосы, тонкие пальцы и невероятно прямая спина этого господина вселяли некоторое уважение. Володька даже одобрительно посмотрел на него, почувствовав, что кто-кто, но такой основательный по виду человек не сможет оставить его вопросы без ответов. Такие всегда всё объясняют. Спокойно, с чувством, толком, с расстановкой, такие никогда не совершают поспешных поступков — вон как воротничок отглажен! Наверное, незнакомец тут большая шишка. Серьезный и ровный, по всему видать. Определенно, теперь Володька попал в хорошие руки.

— А-а-а, вот и ты, — Ёл судорожно выдохнул еще раз и стер пот рукавом куртки, поношенной, местами в пятнах непонятного происхождения. — Выпью-ка я чего-нибудь. Они меня порядком издергали. Надо бы вернуться в «таверну». Только и делаю, что мотаюсь туда-сюда, обычно хоть не пристают, а тут так и норовили пристроиться, едва не порушили… И у Мана там свистопляска сейчас начнется, нужно помочь, а я устал, устал, да… Жили тихо-мирно, а тут… Ты понимаешь же?

— Понимаю, ступай, — незнакомец глупо хихикнул, разворачивая кресло Ёла к выходу, понимающе, сочувственно покачал головой и добавил: — Иди, друг мой, иди.

Затем он опустил руку на плечо Володьки, обращаясь к мальчику и отметая все возможные вопросы по поводу и без:

— Идем-идем, нам пора уже.

Странным был этот незнакомец. Двери открывались перед ним — Володька готов был поклясться — еще до того, как тот прикасался к дверной ручке. Коридоры были темными, освещаемыми лишь свечой, которую в вытянутой руке нес мужчина. Вольский сбился в счете поворотов, приписав зданию схожесть с лабиринтом. Сколько раз они вильнули, проходя из одной комнаты в другую, поднимаясь и опускаясь по кривеньким лестницам? По кругу, что ли, ходят? И куда придут? Тут мужчина резко остановился, провозгласив «О! Пришли!» так, словно сам изрядно удивился этому факту. Затем он открыл дверь, узким и длинным ключом — скорее для вида — поводив в замочной скважине, и протолкнул Володьку вперед себя.

— Ну, присаживайся.

Они оказались в небольшой комнате, освещенной блеклой настольной лампой. Вдоль стен от пола до потолка стояли стеллажи с папками: корешки некоторых из них помечены, некоторые никак не обозначены, какие-то — истрепанные, какие-то — совсем новые, словно никто к ним не прикасался. Единственное узкое окно завешено тяжелой шторой, совершенно не пропускающей свет, пусть и фонарный, с улицы. У окна находился стол, заваленный кипой бумаг. Вообще всё в этой комнате было завалено бумагой: пол, диван, стол, стулья, кресла. Кое-где из-под всего этого безобразия выглядывали дерево, металл, ободок фарфоровой чашки, кожа, но царили здесь огромные листы ватмана, обрывки, самолетики, вырезанные снежинки, смятые клочки бумаги, создавая невообразимый хаос. Незнакомец опустился в кресло, а Володьке указал на диван, куда тот и уселся с ощущением не самого мягкого удара в грудь.

— Я Геометр. И я ждал тебя.

— Зачем? — Вольский высвободил из под себя какие-то графики в числе трех, книгу, кажется, на французском, чайную ложку и сломанный карандаш.

— Зачем… — помедлив, Геометр сплел пальцы и бросил взгляд на часы. — А ведь уже одиннадцатый час. Ты порядком задержался.

— А?

— А-а-а… — хозяин забросил ногу на ногу. — Чайку?

— Спасибо. Только вы сказали, что объясните…

— Объяснения. Все хотят объяснений. А чай, между прочим, гораздо полезнее, — интонация Геометра была пронизана скорбью. Он всё глядел на часы, не отводя от них взгляда, обращаясь с репликой то ли к циферблату, то ли к стрелкам, то ли ко времени: — Ну что же ты так долго?

— Чего долго?

— Не «чего», а долго. Нехорошо. Нехорошо. — Геометр вскочил с кресла и принялся мерить комнату шагами, попирая многочисленные разбросанные листы подошвами лакированных туфель. — Я все черчу, выверяю, и все зря, все зря, никто не ценит, никто! Вот ты говоришь…

— Я ничего не говорю...- попытался вставить Володька.

— Это неважно! Вы все говорите! Все душа да душа, тонкие материи, ничего ты в этом, математик куцый, не понимаешь! Черти себе да черти, ластиком подотри! А кем бы ты, друг мой, был, кабы не Геометр?! — и он с таким укором посмотрел на мальчишку, что тому захотелось расплакаться, хотя отроду с ним такого не случалось. — Вот и я говорю, что Геометр чертит, Геометр считает, а никому и дела нет. Вот ведь ты сказал мне что?!

— А что я сказал?

— Что будешь в десять! В десять, понимаешь?! — Геометр даже не смотрел на Вольского. Он был словно бы рассеян, словно бы говорил сам с собой, позволяя Володьке лишь оттенять фразы, вовсе и не замечая мальчика, которого сам же и привел в свой кабинет. Если слова Геометра и были отнесены к кому-то конкретно, то точно не к Вольскому.

— Это когда это я такое говорил, я вас вообще впервые…

— Это неважно! — Геометр всплеснул руками. — Точность, друг мой, точность! Так ведь недолго и стену обрушить.

— Какую стену?

Тут Геометр вцепился пальцами в край стола и так пристально начал рассматривать разбросанные по его поверхности бумаги, что будь на их месте Володька, он бы перепугался.

— Вот! Вот смотри! Что это?

— Чертеж?

— Он самый! А что из него следует?! — Тонкая бумага, испещренная непонятными мальчику знаками, покачивалась в пальцах Геометра у самого носа Володьки.

— Следует, что…

— Вот именно! Следует, что он был не прав! А ведь я говорил! А он: «Если я смог, то и он сможет!» Смог? Ничегошеньки ты не смог! Ты понимаешь, Доказательство?

— Чего?!

— Да ничего! — Геометр с победным видом уселся на стол и совсем по-детски принялся болтать ногами, напевая что-то себе под нос.

Володька вздохнул, потер виски и попытался было открыть рот…

— А что ты можешь сказать в его оправдание?

… И тут же его закрыл.

Песочные часы мерно ссыпали порошок времени. Комната погрузилась в тишину. Геометр застыл, словно напряженно чего-то ожидая. И вдруг встрепенулся, уселся за стол и яростно принялся чертить что-то, с такой скоростью орудуя линейкой, что Володька невольно восхитился. Он перестал уже надеяться на то, что хоть кто-то что-нибудь ему объяснит, просто наблюдал за действиями странных людей в странно пустом мире и пытался убедить себя в том, что происходящее — всего лишь сон.

— Вот! Ну я же говорил тебе! — Геометр уже не просто говорил на повышенных тонах, он кричал. — Я говорил, что это попросту невозможно! И ты — Доказательство!

— Я?

— Нет, я, конечно! Я Геометр, и я доказал!

— Что?

Геометр восторженно присвистнул, взмахнул листком, испещренным математическими формулами, крутанулся на одной ноге и провозгласил:

— Что душу нельзя отделить!