Начало

Записки маргинала.

«39. Врата выбирают входящего,

но не человек».

Апокрифическое евангелие.

Хорхе Луис Борхес.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Разоблачение...

Какое точное слово — сбрасывание всех одежд и вид обнаженной сущности в результате. Что же, попробую расшелушить многослойную луковку своей жизни от иссохших лепестков и гнилых чешуек, боюсь только, что сердцевина будет едкой до слез.

Я родился в самой середине двадцатого века — в июне 1950-го года. Даже само место рождения отражало послевоенные перемены в жизни страны — я родился в Таллинне.

Семья наша переехала в Эстонию в 1946-ом году из Владивостока.

Отец развелся с моей мамой, когда мне еще и года не было. Мать вскоре вышла замуж вторично. Вероятно, второй брак был более удачен и продуман, ибо с отчимом они прожили до самой его смерти. Брак этот был скреплен моим родившимся в декабре 1953-его года братом Михаилом, несравненно более положительным человеком, нежели я.

К несчастью, он умер в возрасте сорока трех лет от сердечной недостаточности. Говорят, те, кого любят Боги, — умирают молодыми.

Мне очень не хватает общения с ним...

В пятидесятые годы прошлого века (мог ли я думать, что когда-либо буду писать такие слова?!) мы играли во дворах ржавым трофейным оружием, которое тащили с городских свалок. Только уж совсем маленькие карапузы могли включаться в общую игру с покупным игрушечным пистолетиком. У нас же накапливались целые арсеналы пришедшего в негодность оружия.

В соседнем дворе жил мой друг детства Лёня Курбатов, с которым мы отправлялись в далёкие пешие переходы до самого Пальясааре, где находилась «самолётная» свалка. Там мы проникали на её территорию, ползали по кабинам размонтированных истребителей и штурмовиков, выискивая завалявшиеся патроны к пулемётам и снаряды к самолётным пушкам.

И иногда находили.

А вот трофейное ржавое оружие мы таскали со свалки в Кадриорге. Свалка была чуть дальше нынешнего «D» — терминала (в сторону Пирита). Там были целые горы погнутых винтовок, битых осколками автоматов, обгорелых в огне пистолетов и прочий военный хлам, такой привлекательный для мальчишек.

Чего мы там только не находили…

Мои запасы были таковы: ржавый финский автомат, парабеллум со сплющенной прессом рукояткой, трехгранный винтовочный штык и несколько рубчатых, просверленных сбоку, металлических рубашек от "лимонок".

А вот у друга в сарае стоял неисправный пулемёт «Максим», в углу стояла ржавая трёхлинейка без приклада, а под картофельным ящиком был припрятан почти новый ручной пулемёт Дегтярёва с большим круглым блином патронного диска поверх ствола. Мы такую тяжёлую «машину» вдвоём еле дотащили.

Игры наши проходили в многочисленных развалинах, оставшихся после войны.

На городской барахолке, которая находилась в районе нынешнего автобусного вокзала, обитало множество искалеченных войной нищих.

Особенно мне запал в память высокий слепой парень в выцветшей солдатской гимнастерке. Он играл на сияющем перламутром трофейном аккордеоне и пел душераздирающие песни.

Когда я летом ездил от дедушки и бабушки в гости к маме, которая с отчимом и моим маленьким братиком жила в Пярну, то именно это воспоминание дало толчок моей первой попытке заработать деньги самостоятельно. Я взял свою игрушечную гармонь, офицерскую фуражку отчима, и уселся на травке возле дома, где родители снимали квартиру, оглашая окрестности сипящим пиликаньем отечественной игрушки. К тому времени, как соседи сообщили маме о моей новой выдумке, я успел набрать у сердобольных смеющихся прохожих пару десятков медных монет.

Мама увела меня домой и постаралась объяснить, в доступных для пятилетнего ребенка словах, мое недостойное поведение.

Ее слова запомнились, и мне действительно стало стыдно за свое поведение, но выводы, которые я сделал, были далеки от идеала. Дело в том, что я про себя решил при возникшей необходимости в чем-либо, никого об одолжении не просить, а нужное отбирать при помощи силы. Популярности среди моих сверстников такие выводы мне принести не смогли, вследствие чего у меня возникло чувство отвращения к примитивному стяжательству, которое я пронес через всю свою жизнь.

Мои первые воспоминания начинаются с той кроватки, в которой я прыгал, держась ручонками за верёвочную крупноячеистую сетку из которой была сделана высокая охранительная стенка. А вот матрасик лежал на странном металлическом основании из толстеньких проволочек и круглых шайбочек, которые образовывали пружинистый ромбический узор. Помню большого мужчину, который вместе со мной смотрит книжку-раскраску, а я чётко понимаю, как скучно ему этим заниматься. Так и не знаю — был ли это мой родной отец или отчим (да и нет особой разницы).

Следующее воспоминание — я складываю из бледно-голубых кубиков слово «МА-МА».

А потом — лежу на руке деда в кровати, и он читает мне книгу «Путешествия Гулливера».

До мельчайших подробностей помню иллюстрации в этой книге.

Вероятно, я очень мешал моей матери и отчиму наладить семейные отношения. Сужу по тому, что меня постоянно стремились куда-нибудь сбагрить.

То я жил у бабушки и дедушки, то меня отправляли на остров Сааремаа, где служил дядя Гена (муж моей тёти Вали — сестры моей матери). Мой первый полёт на самолёте — это перелёт на маленьком военном «кукурузнике» из Таллинна в Кингисепп (так назывался нынешний городок Куресааре).

Примерно в пятилетнем возрасте меня отдали в детский садик.

Находился он в самом центре города (там, где сейчас находится торговый комплекс «Виру Кескус»). Детский садик был эстонским, но выбирать было не из чего — в 1955-ом году в городе не так много было моих ровесников, разговаривающих на русском языке. Да и садик был всего в двух кварталах от нашего дома и я мог ходить туда самостоятельно. В садик я ходил два года, но ни друзьями, ни приятелями так там и не обзавёлся. Кроме меня в этом садике был только один русский мальчик, а эстонцы играли в своём кругу, совершенно не желая идти на контакт. Разговаривал я только с воспитательницей (а словарный запас был весьма невелик — не больше трёх-четырёх сотен слов). В таком юном возрасте целых два года держаться особняком (чувствуя себя иным, чем всё твоё окружение) — это накладывает отпечаток на формирование личности. Мне постоянно приходилось быть готовым отставать своё право на угол в песочнице, на свою часть игрушек, на своё место за обеденным столом и т.д. Кстати, если вы подзабыли — дети в таком нежном возрасте могут быть удивительно жестокими и хитрыми.

Попробуйте вспомнить это «золотое» время…

В детстве всей семьей (батя, мать и младший брат) ездили каждое лето на Украину.

Батины родственники жили в селе Адамполь (Летичевский р-н, Хмельницкой обл.) К нашему приезду всегда имелись запасы горилки для взрослых, вишневой наливки для женщин, и стол ломился от вареников, гусей, уток, пирогов, копченых окороков и проч.

В один из наших приездов мы увидели в хлеву симпатичного бычка. Целую неделю мы этого бычка подкармливали кусками свежего хлеба, ходили его пасти вместе с двумя дядькиными коровами (и несколько коров нам еще "подбрасывали" дядькины соседи). Бычок был симпатичным и принимал участие в наших играх — побегать любил и получал удовольствие от нашей совместной детской возни. Он облизывал нам руки и щеки, мягко тыкался теплым лбом в наши тощие бока, и радостным мычанием приветствовал нас поутру...

А потом, как-то вечером, дядька и батя притащили паяльную лампу, разожгли костерок из приготовленного стожка соломы, принесли большую жестяную детскую ванну, пару тазов, а нас, пацанву (у дядьки тоже сынок подрастал, чуть старше меня), прогнали гулять на пасеку. Мы, естественно, из-за проснувшегося любопытства вернулись и притаились за плетнем.

Нашего бычка ЗАРЕЗАЛИ на наших глазах!

Мне тогда было лет десять, моему младшему брату шел седьмой год...

Уж очень само зрелище было жестоким и кровавым: струя крови из перерезанного горла теленка, распоротое брюхо, тазики с внутренностями, запах паленой телячьей шкуры, гудение паяльной лампы и метание огромных теней в вечернем дворе.

Осталось в памяти самое страшное для нас: отрубленная телячья голова с вырезанным языком и туша теленка на дощатых козлах. Туша черная от огня паяльной лампы, торчат обрубки телячьих ног без копыт, а рядом уже пристраивают большую деревянную колоду и батя поднимает красный (в свете горящей соломы) топор. И гулкие, вязнущие в парном мясе (нашего утреннего еще приятеля) удары этого самого топора...

На следующий день никто не мог нас заставить есть наваристый украинский борщ с "кисточкой" (то бишь — "с косточкой&quot.

И говядину мы не могли есть месяца три-четыре.

Вот такая картинка из детства.

Рано научившись читать, я отдался этому занятию со страстью, не угасающей до сих пор, превратился в своего рода, "наркомана" от литературы. В первые школьные годы эта страсть мне помогала идти в числе первых учеников и родила в среде одноклассников прозвище "профессор", а также осуждение моих радостных порывов первым вытянуть руку, когда учитель спрашивал: «Кто из вас знает, куда впадает Каспийское море?"

Возможно, из-за того, что я уже в то время мечтал о поступках и событиях более интересных, чем окружающий меня быт, отношения мои с одноклассниками не сложились, и я до десятого года обучения был "белой вороной", хотя уже с пятого — шестого класса стал по отметкам идти в середине, а то и в "хвосте". Сказывалось то, что в первые годы мне учеба давалась чрезмерно легко, и я привык дома не затруднять себя длительным корпением над палочками и крючочками. Опять же — очень многое надо было прочесть.

Жюля Верна я прочел еще до школы, а потом пошли прерии Майн Рида и Фенимора Купера, снежные пустыни Джека Лондона и сказочно чистые отношения гриновских жителей Гель-Гью и Зурбагана. Все это поглощалось не отдельными томами, а полными собраниями сочинений. К тринадцати годам были прочитаны Чехов и Мопассан, Куприн, Рабле, Шолом Алейхем, Беляев, Уэллс, Стругацкие и многие — многие другие. Самой же читаемой и почитаемой книгой был однотомник Ильфа и Петрова с лукаво улыбающейся физиономией сына турецко-подданого на обложке.

Помимо беллетристики я был не чужд и заумным философским теориям.

К четырнадцати годам я был поверхностно знаком с наследием античных мудрецов, особо почитая киника Диогена и сократовскую диалектику в изложении Платона. Из современных философских течений мне наиболее близок был экзистенциализм. Вероятно, это было вызвано тем, что мне легко было читать наиболее ярких представителей этого учения — Жан-Поля Сартра, Симону де Бовуар, Ясперса, Хайдеггера и, конечно же, Альбера Камю. Именно его повесть "Посторонний" утащила меня в многомесячное рытье библиотечных фондов, чтобы выискивать цитируемые крупицы подлинных работ в пространных критических статьях.

Эта литературная мешанина превратилась в моей голове в очень взрывоопасную романтическую смесь, что отразилось на моем разговорном языке — мне стали делать замечания, что язык мой излишне книжен, а замечания — дерзки. Не след, мол, в столь нежном возрасте, отпускать поучающие реплики людям, прожившим на белом свете в два-три раза дольше тебя, а, следовательно, в два-три раза тебя по уму превосходящими.

И тогда, и сейчас вывод этот я считал и считаю ошибочным.

По своей самонадеянности в восьмом классе сочинение на тему: «Мой идеал" я уместил в одной фразе: «Мой идеал — я сам". Теперь можно было бы задним числом обвинить учителя в расплывчатости темы — идеал чего? Жизни? Семьи? Общества? Но я знал, что от нас хотят гладеньких фраз о Павке Корчагине и Зое Космодемьянской, Маресьеве и иже с ними, а во мне все противилось этой рутине, хотя сейчас, ретроспективно, могу сказать, что для меня идеалом был в то время мой дед — человек смелый и гордый, умеющий своими крепкими руками сделать все на свете, во всяком случае, мне тогда так казалось. Он сам делал лодки-плоскодонки прямо во дворе нашего многоквартирного дома на улице Кундери, в центре города.

Надо бы сказать пару слов о моей родословной.

По материнской линии корни мои уходят в село Станьково, которое в давние времена относилось то к Новгородской, то к Ленинградской области, а теперь входит в состав Псковской. Прадед носил имя Селиверст Демидов, у него был брат Алексей. Про прапрадеда я знаю лишь то, что у него была уличная кличка "Мальхан", по названию рядом расположенного озера. То ли он кого-то спас из этого озера, то ли сам в нем тонул, и его спасли — за давностью лет этимология прозвища не ясна. Прапрадед, благодаря дальней родственной связи с уральскими Демидовыми, получил соответствующее образование и зарабатывал на жизнь, будучи испытателем пушек на полигоне рядом с Петербургом. После очередных испытаний он ударялся в загулы, из которых его иногда доставляли в село под конвоем. Дед мой взял фамилию своего отчима — Анисимов Осип (Иосиф) Селиверстович. Его жена, моя бабушка — Анна Петровна, в девичестве — Попова. Она была родом из Омска, а познакомилась с моим дедом в городе Канске, где впоследствии родилась моя мать.

Прапрабабушка — Арина Константиновна Ковалева.

Прабабушка — Агафья Яковлевна Демидова, а в последнем своем браке, третьем в ее жизни, — Желонкова. Всех своих мужей она пережила, в частности — мой прадед — Селиверст Демидов, умер в семнадцатом году от последствий пулевого ранения легкого. Агафья Яковлевна умерла в 1964-ом году, в Таллинне. Официально ей было 96 лет. Вероятно, она свои годы преуменьшила, так как мой дед был третьим ее ребенком, а его Агафья Яковлевна, если судить по документам, родила в возрасте тринадцати лет.

По отцовской линии все сложнее, но об этом я расскажу позже.

Отчим — Александр Иванович Федоров — был артиллерийским офицером, уроженцем маленького села Адамполь расположенного неподалеку от Старой Синявы на Украине. Подростком он был "под немцем" и сохранил воспоминания о том, как немецкий врач спас ему ногу от воспаления надкостницы. Его отец был ветеринаром и перед войной не сумел вылечить купленного за валюту хряка-производителя, почему его и расстреляли. Сам отчим после женитьбы на моей маме работал электриком-осветителем в Таллиннском цирке-шапито, затем перешел на радиозавод "Пунане Рээт", где сумел твердо обосноваться, окончив вечерний техникум. Судя по всему, он был хорошим специалистом, так как работал наладчиком систем слежения за спутниками связи. На этом же заводе до самой пенсии работала моя мать. На этом генеалогическое отступление можно закончить, но оно тесно переплетается со следующим эпизодом моей биографии.

Дромомания...

Любовь к дороге была во мне с детства.

Я впервые убежал от родных с прогулки. Гуляли мы в парке перед нашим домом, мне было всего лишь три года, и, не смотря на столь нежный возраст, я нашел путь к дому дальних родственников, а уж они вызвали милицию и отправили меня домой на милицейском мотоцикле, чему я очень обрадовался и тут же дал себе слово повторить столь занимательное путешествие.

Но по настоящему удрать из дома мне пришлось только в четырнадцать лет. Вызвано это было тем, что пропал именной пистолет деда. Конечно, пропал он не сам по себе, а с активным моим участием. Перед началом экзаменов за восьмой класс дедушка и бабушка решили навестить свою вторую дочь, мою тетку, которая жила в Хабаровске. Когда они уехали, я быстро подобрал ключ к шкафу в их комнате и после очень коротких поисков нашел заветную кобуру с маузером образца 1937-ого года.

Увесистая игрушка меня просто околдовывала.

До этого мне доводилось держать пистолет в руках только тогда, когда дед занимался его чисткой. Выпустить маузер из рук у меня не было сил. Я таскал его с собой в школу, хвастался своим друзьям — приятелям, и, как и должно было случиться, в конце концов пистолет у меня сперли...

Однажды вечером, когда я возвращался с улицы домой, моя мать заметила отвисающий карман и захотела проверить, что там лежит.

Уж не бутылка — ли...

Я вывернулся из ее рук и спрятал пистолет в дворовом сарае, в ящике с елочными игрушками. Три моих тогдашних лучших друга знали про этот тайник. Утром я с ужасом увидел взломанный сарай и, все еще надеясь на чудо, долго рылся в хрупких цветных стекляшках, надеясь, что вот-вот наткнусь на холодную и такую надежную вороненую сталь...

Черта лысого!

Конечно, я пытался сам провести следствие, но ничего у меня не получилось. Между тем время шло, приближались экзамены в мореходку, куда я подал свои документы, но вместе с тем приближался день возвращения деда и бабушки. Не выдержав гнетущего меня раскаяния и, вероятно, опасаясь сурового наказания, я решил убежать из дома.

Дед никогда не поднимал на меня руку, тут дело было не в страхе физической боли (хотя этот вариант тоже не был исключен) — просто в тот момент сама мысль о том, как я буду смотреть в глаза деда, была для меня непереносима.

У меня была собственная сберкнижка, куда мать откладывала часть отцовских алиментов. Так как это были именно мои накопления, то я снял все собранные на книжке семьдесят рублей и купил билет до города Сочи.

Дорога в одиночестве отвлекала от грустных мыслей.

Она (дорога) сама по себе уже была приключением. За окном кружили в странном танце деревья. Ближние стволы, казалось, плыли в одну сторону, а дальние, отставая в движении, в другую. Новые, никогда мною еще не виданные города, показывали мне свои интимные привокзальные улочки, и, после коротких остановок, вновь укрывали их на долгие годы. Добрался я, конечно, до прославленного своими темными ночами города, и тут все заверте...

Были здесь и пляжи со стройными купальщицами, были и автоматы с дешевым южным вином, и заползающий прямо на балкон, на котором я спал, виноград...

Дни летели быстро, но деньги улетучивались, казалось, еще быстрей. И вот настал день, когда деньги просто кончились.

Пришлось чесать репу и думать о том, как жить дальше. Пришлось признать, что заработать себе на жизнь я не в состоянии — возраст не позволял работать даже на самой примитивной работе, а воровать я не умел, да и не хотел.

Пару дней подумав, я решил добираться домой зайцем.

Около двухсот километров мне удалось проехать незамеченным, но потом меня выкинули на какой-то маленькой станции, рядом с огромной платформой с карбидом. Почему карбид был на открытой платформе — не знаю — но именно я подрядился за какие-то гроши разгрузить эту чертову платформу. Представьте себе палящее солнце, мою спину, облитую обильным трудовым потом, и едкую, вонючую, съедающую кожу до крови, карбидную пыль.

Та еще халтурка подвернулась...

Хватило мне этих денег только на обед в станционном буфете, пачку сигарет, да осталось несколько бумажек, которых мне, впрочем, хватило на билет до следующей станции. Когда я проехал указанную на билете остановку, проводник вагона начал безуспешную охоту за мной.

Молодость и безвыходность положения заставили меня выйти победителем в этом поединке. После того, как проводник четырежды высаживал меня на мелких станциях и разъездах, а я неизменно оказывался в вагоне, как только поезд отъезжал от пассажирской платформы, он уже был готов пойти на компромисс. Проводник предложил мне раскрыть секрет моих возникновений в вагоне, несмотря на то, что соседние вагоны заперли двери, ведущие через тамбур в наш вагон, а у единственных открытых дверей дежурил сам проводник. Сошлись мы на том, что я раскрою ему свой секрет, а он, в свою очередь, берется довезти меня в купе проводников под видом родственника до самого Ленинграда.

Я раскрыл свою нехитрую тайну. Дело в том, что как только меня высаживали, я тут же бежал к другому концу вагона, нырял под вагон и поднимал один из двух мостков переходной площадки между вагонами. Тогдашняя моя стройность позволяла проделывать эту рискованную операцию достаточно быстро, ведь стоянка на маленьких станциях была всего одна минута.

От Питера до Таллинна — это уже рукой подать, под видом провожающего помог старушке занести чемодан, прошел на пару купе дальше, залез на третью полку и всю ночь на ней провалялся, обдумывая предстоящие мне тяжелые объяснения.

Вот я сам уже седой, а до сих пор чувство вины перед дедом заставляет меня вновь и вновь возвращаться в прошлое, снова прокручивать в голове те давние мои переживания.

Конечно, все утряслось, уладилось потихоньку, но время экзаменов в мореходку уже прошло. Пришлось мне возвращаться в шестую школу, где в девятом классе осталось всего четыре парня на тридцать шесть девчонок. В школу я стал ходить через день, дома, после этого случая, тоже старался бывать поменьше. Мысли мои уже влекли меня к дальним морям, в тайгу, к золотым россыпям и увлекательным приключениям, которые должны были начаться сразу же после окончания школы.

И уж будьте спокойны, приключений было — больше, чем достаточно!

Это было время первых романов.

В возрасте тринадцати лет моя тетушка познакомила меня со своим бывшим одноклассником, который проводил свой отпуск в Таллинне. Он работал на судах загранплавания в черноморском пароходстве и приехал навестить родственников. Тетушка попросила его провести со мной один день на пляже. Мы встретились в его гостиничном номере, где меня поразило обилие всяческой мужской косметики: дорогие одеколоны, крем для лица, какой-то лосьон, обилие коробочек с бриолином и всевозможных тюбиков. На такси мы добрались в Пирита на городской пляж и расположились неподалеку от пляжного ресторана.

Тетушкиного одноклассника, Володю, увлекали проходившие мимо стройные девушки и он начал разглагольствовать на тему пляжных знакомств, утверждая, что пляж — это лучшее место для начала романа. На мои недоуменные вопросы он объяснил, что только на пляже ты можешь оценить "товар". Здесь труднее всего скрыть физические недостатки, а для коротких связей необязательность продолжения пляжного знакомства как бы подразумевается.

Я внимательно слушал перлы мудрости тридцатилетнего Казановы, который был рад поделиться теоретическим опытом с подрастающим поколением и нашел во мне весьма благодарного слушателя. Он учил меня отличать женщин, которые желают знакомства от равнодушных "загоральщиц", определять с первого взгляда допустимые пределы, до которых будешь допущен в первый вечер, находить бреши в системе женской обороны от ловеласов.

Во время обеда мы пошли на открытую ресторанную площадку, где Володя заказал восемь порций шашлыка, пару бутылок сухого вина и тут же зазвал за наш столик двух проходивших мимо девушек. Здесь мне был преподан урок быстрого знакомства и искусство ведения застольной беседы, когда под легким покрывалом словесного кружева четко вырисовывается эротическая подоплека разговора и виртуозное умение поддерживать любопытство к собственной персоне. Володя электризовал атмосферу вокруг себя явным сексуальным желанием, ни разу не обозначив чего-либо близкого к этой теме в диалоге, который он не прерывал ни на минуту.

Я поглощал новые для себя знания, как губка, откровенно завидуя Володиным талантам. Девицы отправились загорать вместе с нами, а через пару часов Володя уговорил их провести вечер в ресторане и меня безжалостно высадили из такси рядом с родительским домом, перед самым интересным для меня моментом окончательной сдачи позиций обеими подружками.

После этого насыщенного пляжного дня у меня в мыслях произошло своеобразное переключение, и я стал смотреть на женщин уже далеко не такими чистыми детскими глазами, как до разъяснительной беседы с Володей. Ко всему прочему — меня заметили во время нашего поедания шашлыков и распития сухого вина в женском обществе.

Увидели меня девчонки из параллельного класса, и разнесли по всей школе слух о моей мнимой "крутизне", что на целый год обеспечило меня дутым авторитетом.

При моем росте в 182 сантиметра и передавшейся по наследству широкоплечести, я вызывал интерес не у ровесниц, а у женщин, которые были лет на десять старше меня.

Самой первой моей женщиной оказалась соседка по подъезду.

Познакомился я с ней в квартире моего друга детства Юры Урма. Соседка, которую звали Зинаидой, приходила к Юркиной маме довольно часто, и мне уже не раз попадались на глаза ее хорошо развитые груди в смело декольтированных платьях, тяжелая коса натуральных светло-русых волос, смешливые глаза и яркие губы. Но я и не предполагал за ней ухаживать — мне, четырнадцатилетнему юнцу, с только начинающими пробиваться усами и пубертатными прыщиками на щеках, даже подумать было невозможно о том, чтобы ухаживать за двадцатисемилетней женщиной, которая работала буфетчицей и солировала в каком-то народном хоре...

В солнечный майский воскресный день я поднялся на четвертый этаж к Юре Урму, чтобы похвастаться только что приобретенной серией фотографий наших музыкальных кумиров — "Битлов". Как раз в это время Зина заканчивала красить волосы Софьи Борисовны (Юриной мамы) в "радикальный черный цвет". После того как Юра оценил мое приобретение, Зина попросила тоже посмотреть фотографии. Проглядев их довольно быстро (по нашим с Юрой меркам), она мне сказала, что я похож на Пола Маккартни, чем несказанно меня удивила, так как мне казалось, что я гораздо больше походил на Джона Харрисона. Как-то так получилось, что из Юркиной квартиры мы вышли одновременно и продолжали разговаривать, медленно спускаясь по лестнице. Во время разговора Зина взяла у меня из рук фотографию Пола и сказала, что заберет ее себе. Я, еще не успевший похвастаться всем друзьям своим удачным приобретением и предполагавший разместить все лики кумиров над письменным столом, был против. Тогда она спрятала фото в глубокий вырез на груди и с вызовом произнесла: "А ты попробуй, отними!"

Испугавшись, что драгоценная фотография помнется, я бросился ее спасать, но тут рука моя почувствовала упругость женской груди, а улыбающиеся Зинкины губы оказались слишком близко. Одной рукой обняв ее за талию, а другой ощущая твердеющий под моими пальцами сосок Зинкиной полной груди, я поцеловал ее и почувствовал на своих губах упругое кольцо жарких губ и узкий жадный язычок, щекотно снующий у меня во рту. Жаркая волна нестерпимого желания пробежала вдоль позвоночника, но Зина отстранилась и сказала мне, чтобы я зашел к ней домой через час, тогда она отдаст мне фотографию.

Это был самый долгий час в моей жизни, ибо я уже знал, что сейчас, наконец, в первый раз окажусь в постели с женщиной. Я выкурил две сигареты подряд, хотя в те годы я и курил-то не каждый день. Время почти не двигалось. Я обошел весь наш двор, перебрал в сарае все свои заветные ржавые железяки, но часы упрямо показывали, что впереди еще полчаса ожидания. Меня уже начала бить крупная нервная дрожь, которая проявлялась у меня до этого только от сдерживаемой ярости перед какой-нибудь очень крупной дракой. Так и не сумев дождаться назначенного времени, я постучал в дверь на двадцать минут раньше. Зина мне открыла. Одета она была в подчеркивающий ее недурные формы короткий халатик, высоко открывающий хорошенькие ножки в шелковых чулках.

— "Ах, это ты, а я уже и забыла… Ну, проходи".

В комнате возле дивана стоял журнальный столик с бутылкой коньяка, блюдце с ломтиками лимона и дымящийся кофейник. Тут же стояла пара рюмок и две кофейные чашки. Вероятно, Зина ожидала некоей прелюдии, застольного разговора, флирта, заигрываний, а уж потом перехода к активным действиям, но я слишком долго томился ожиданием. И дело было даже не в том длиннющем часе, который я только что пережил, а в том, что уже почти год я раз пять-шесть в месяц утром поднимался вместе с простыней. Простынь присыхала ко мне после стыдных и сладких снов, но полноценной сексуальной разрядки мне принести не могли. Вот из-за всего этого я бросился в решительную атаку сразу после первой выпитой рюмки.

Горячие поцелуи и крепкие объятья дали мне понять, что можно действовать смелей, и я развязал узелок на поясе халатика. Моя рука скользнула по Зинкиной спине, почувствовала пояс для чулок, и вдруг коснулась атласно гладких крепких ягодиц. Не поверив своему осязанию, я умудрился, не прерывая поцелуя, уложить Зину на спину и так скосить глаза, чтобы воочию убедиться — под халатиком кроме чулок и поддерживающего их пояса ничего не было. Тут уж мне не оставалось ничего другого, кроме как пойти в решительное наступление. Головокружительная страстность и сладость первого соития была достаточно скоротечна и я, почувствовав приближение оргазма, решил показать Зине свою мнимую опытность — в самый ответственный момент резко вышел из нее. В результате этого весь мой раскаленный эякулянт оказался в Зинкиной ладошке.

— "Ты это чего?" — слегка ошалев, спросила моя первая женщина. Я объяснил ей, что сделал это, чтобы она не забеременела.

— "Не бери в голову, — ответила мне Зина, — Об этом я сама позабочусь".

Мы сходили в душ, выпили еще по рюмке, а затем Зина уложила меня на спину и стала целовать, тихонько опускаясь все ниже и ниже. Я, конечно, слышал о таком от своих приятелей, но одно дело — слушать, а совсем другое — испытать самому… Тут уже сдерживаться не приходилось.

Зина постаралась научить меня всему, что она узнала сама к двадцати семи годам, а я был учеником старательным и эти уроки не пропускал, в отличие от занятий школьных. Связь наша с Зиной длилась около трех лет, и я благодарен ей по сей час за ласковое руководство на первых ступеньках такой важной для человека области, как полноценный секс.

В девятом классе я впервые влюбился в ученицу из параллельного класса Лену Ревенко. После этого девичье большинство моего класса окончательно во мне разочаровалось.

В десятом классе началась очередная полоса нелепиц. Мы с Леной попали в школьную команду КВН и, на выезде в школу соперников, во время игры рассорились из-за того, что я резко оборвал ее в пылу обсуждения одного из вопросов. Она серьезно восприняла нашу ссору и, на том же вечере, в пику мне, стала усиленно флиртовать со своим одноклассником. Флирт этот через два года закончился свадьбой, правда, не последней в ее короткой жизни.

Я же, в обиде на нее, не нашел ничего лучшего, чем начать поддавать — ведь это же помогало героям Ремарка и Хемингуэя, значит может помочь и мне. Почти полностью бросив учиться, я нашел в себе еще одну черту, объединяющую меня с любимым тогдашним моим героем, Холденом Колфилдом, из романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Маме приходилось разыскивать и вытаскивать меня из квартир многочисленных приятелей и подружек, у которых я обитал после походов по всякого рода кабачкам нашего богатого на это добро города.

Вдруг, во время одного из нечастых посещений школы, меня спрашивают задание по литературе, а я, так много читавший, не могу связать пары слов о героях Шолохова. Меня это задело, и к следующему уроку я приготовился исправить двойку. Вопрос был для меня удивительно удобным — особенности сказок старухи Изергиль. Тут можно и без подготовки битый час языком чесать, но… Я не носил в школу книг, а нужно было приводить цитаты. На глазах у учительницы я взял, выходя отвечать, книгу соседа по парте, и услышал:

— «Садитесь, Павлухин, двойку я сегодня вам не ставлю, но в следующий раз готовьтесь лучше».

Обида переполняла меня — я был лишен верной пятерки. Чувство обиды надо было выплеснуть, и я поднял руку:

— «Можно выйти?»

— «Что, за перемену не накурился?»

— «Я не курить».

— «Иди, и не мешай вести урок».

Я встаю, дохожу до двери, демонстративно ощупываю карманы, возвращаюсь к своей парте, вытаскиваю из нее старый номер "Пионерской правды" и, наслаждаясь всеобщим вниманием, тщательно разминаю ее в руках, гордо покидая класс под этим своеобразным знаменем бунта. До конца урока я курил в конце коридора, а на переменке пошел в кабинет директора нашей шестой школы и написал заявление с просьбой об отчислении, так как я хочу перейти на учебу в вечернюю школу и пойти работать.

Тогдашний директор Зотов, который еще не знал о "происшествии", стал отговаривать меня, до экзаменов оставалось меньше трех месяцев и менять ценное свидетельство о среднем образовании школы, славящейся сильным педагогическим коллективом, на чепуховенький аттестат «вечерки», на который в институтских приемных комиссиях смотрят как на неизбежное зло — это глупость. Я "поддался" на уговоры и вернулся в аудиторию, где уже в разгаре был урок французского языка. Наша madame, уже ознакомленная в учительской с вольным изложением версии "литераторши" о прискорбном моем поведении, задала вопрос:

— «Разве ты еще не исключен из школы?»

— «Отнюдь, только что директор на коленях умолял меня не покидать стены alma mater».

Предпоследний час этого дня — физика. На лабораторную работу ворвался директор в гневе. Его глубоко декольтированная шевелюра стояла дыбом, а лысина налилась по-индюшачьи пурпурной венозной кровью.

Взор, увлажненный злой слезой, был страшен.

— «Ты!!! — прогремел он, указывая могущественным перстом на мой измазанный чернилами пиджак, — Это я тебя просил на коленях?!!! Вон из класса!»

Что же...

Я вышел. Он за мной следом.

Совершенно спокойным голосом, что очень меня тогда поразило, он сказал мне, что после физики, на классном часе, будут обсуждать мое безнравственное поведение и сам класс решит — оставаться ли мне в школе. Я, ничтоже сумняшеся, думал, что чувство солидарности моих соучеников, с которыми мы уже десять лет протираем штаны и юбки на одних партах, поможет мне. Тут и солидарность против "халдеев" на моей стороне — и я уверенно пошел на собрание, вместо того, чтобы забрать документы и уйти, оставив последнее слово за собой.

Классный час превратился в фарс.

Девицы наши вспомнили, что три года назад я, при вступлении в комсомол, полгода не удосуживался получить комсомольский билет, что в четвертом классе сорвал стенгазету (насколько я помню — случайно, во время обычной детской потасовки). Тут же приплели неуважение к коллективу, с которым я мало общаюсь, держусь крайне обособленно, не проявляю вернопатриотических восторгов по поводу политических событий в стране, а лишь отпускаю критические замечания в связи с "замораживанием" займа народного хозяйства и отсутствием булки в хлебных магазинах. Вопрос о пребывании моем в здоровом коллективе поставили на голосование. Классная дама ходила по рядам и подбадривала нерешительных:

— "Дружнее голосуем, дружнее. Поднимем руки против пребывания в нашем классе шатких элементов".

Произошло удивительное для меня, но такое логичное в этой обстановке — мое заявление об уходе из школы оставили в силе. Причем, еще утренние мои приятели голосовали под холодным взглядом учительницы за мое исключение из класса, а две девицы, с которыми я регулярно по мелочи конфликтовал, вдруг яро бросились меня защищать, чуть ли не со слезами на глазах...

Но дело уже было решено.

Моя знакомая библиотекарша порекомендовала меня своей подруге — научному сотруднику Академии Наук ЭССР, биологу, и я стал работать в секторе радиационной генетики Эстонского биологического института. Продолжалось это не очень долго, хоть люди были настроены ко мне очень доброжелательно.

Именно в этот момент мне показалось, что помочь разобраться в череде разочарований в людях сможет мой родной отец.

Эта история началась в 1967-м году.

Мне было еще только шестнадцать лет.

По земле гуляли февральские вьюги, мела поземка… В один из таких сумрачных и студеных дней я решил познакомиться со своим родным отцом. Дело в том, что они с мамой развелись раньше, чем я родился. В моих детских воспоминаниях отец, можно сказать, не присутствовал. Остались какие-то смутные воспоминания о поездке на такси, где отец работал простым водилой.

Потом он исчез из моей детской памяти, так как уехал из Эстонии. Лет до пяти — шести я был убежден, что расту с родным отцом, но, сначала в мои руки попало решение суда, из которого я впервые узнал о существовании моего старшего брата по отцу. Потом услышал дворовую сплетню.

Пару раз вынимал извещения о поступлении алиментов на почту, ну и, конечно же, подслушанные невольно взрослые разговоры...

Короче, к шестнадцати годам я созрел для того, что бы встретиться с моим биологическим отцом с глазу на глаз, и выяснить у него напрямую, почему это он живет вдали от меня и совсем не хочет со мной, таким хорошим, познакомиться. Пришлось мне самому ехать к нему.

Так как я в это время учился в вечерней школе и работал в институте биологии Эстонской ССР, то деньги на дорогу заработал сам. Вот после получения зарплаты я и решился на поездку, никого, естественно, в известность о своих планах, не поставив.

Ехать пришлось через Ленинград, где в это время учился на первом курсе Мухинского училища мой хороший друг — Анатолий Сальников. Толик сейчас работает главным архитектором города Керчи, а в то прекрасное время мы днем бегали по Питерским музеям, а по вечерам решали серьезную проблему — взять водку за 2.87, или же — коньяк за 4.12.

В Питере я пробыл в этот приезд не долго — всего дня три.

Обсудив с Толиком, как мне найти отца в Костроме — а точного адреса у меня не было — мы выпили на прощание пивка в вокзальном буфете и порешили, что лучший метод — это действовать через адресный стол. На следующий день я был в Москве, а еще через сутки, ранним утром, прибыл в Кострому.

Адрес отца я получил через час после приезда — улица Ю.Беленогова, ну и т. д. Оказалось, что эта улица находится в Заволжье. Запомнились так называемые Ряды — оставшиеся с дореволюционных времен купеческие магазины. Они стоят почти на самом берегу Волги, и с этого места набережной открывается замечательный вид на волжские берега. Мост я помню только железнодорожный. Может быть, другого и не было, так как через Волгу я ходил пешком по льду. На другом берегу, прямо напротив Рядов, стоял нужный мне дом.

В большом волнении я поднимаюсь по лестнице, звоню и жду, что вот сейчас я, наконец--то увижу своего родителя...

Как и положено, меня ждал облом. Открыла мне дверь женщина довольно приятной наружности, как потом выяснилось — жена моего отца. Оказалось, что он работает шофером-дальнобойщиком и сейчас в поездке. Я объяснил, кто я и откуда, и мне любезно предложили дождаться его возвращения, ожидаемого дня через два. На следующий день я пошел осматривать окрестности.

С берега открывался вид на старую Кострому. Виднелись колокольни Ипатьевского монастыря, множество потемневших от времени и непогоды деревянных домов-избушек, над ними каким-то непропорциональным Гулливером возвышалась огромная бронзовая фигура Ленина. Разнообразили картину хрущевские пятиэтажки, но, в основном, они были сосредоточены в Заволжье. Первый день я бродил по городу, проникаясь его духом, а вечером, сидя за чашкой чая, знакомился со своими сводными братом и сестрой, Андреем и Мариной, соответственно — семи и пяти лет от роду.

Разговор с мачехой не очень-то у меня клеился, но она взяла инициативу в свои руки и рассказала мне довольно романтичную историю ее знакомства с моим отцом.

Она работала врачом-терапевтом в местной больнице, куда привезли моего отца почти в безнадежном состоянии. Он возвращался с работы поздним вечером, когда услышал крики о помощи из темного переулка. Трусом мой отец никогда не был и бросился на помощь. Какой-то жлоб пытался силой овладеть девушкой, а, когда отец пришел ей на помощь, выхватил опасную бритву и нанес ему девять порезов. Один был особенно опасен — почти перерезал сонную артерию. Сильная потеря крови очень ослабила организм, но самоотверженный уход молодой специалистки-терапевта за героем уличной стычки принес пользу, и пациент был спасен. Роман, насколько я понял, развивался стремительно. Закончился он бракосочетанием и беременностью, возможно, что и в другой последовательности, но я не обращал внимания на мелкие подробности.

На следующий день я, по совету мачехи, купил билеты в местный театр. За давностью лет я уже не помню название спектакля, кажется, это была пьеса Островского "На всякого мудреца довольно простоты".

Больше всего мне запомнилось то, что во время поисков театральной кассы я принял за здание театра пожарную часть. Некий дореволюционный архитектор украсил фасад пожарной части колоннами коринфского ордера, покрытыми каннелюрами и кракелюрами. Причудливый антаблемент с высоким фронтоном завершали впечатление. Конечно, такому зданию больше пристало быть входом в храм искусств, чем выездом для пожарных экипажей.

Спектакль закончился поздно, и я долго плелся по ледовой трассе через Волгу, а потом еще и у дверей робко скребся полчаса, пока не разбудил идущую утром на работу мачеху.

На следующий день приехал из поездки отец. В первую минуту встречи непонятные чувства овладели мной. Странное такое ощущение — то ли по морде ему съездить, за то, что он на меня хрен забил, то ли на шею ему броситься — ведь папа это мой родный...

В результате — пожали руки и дружелюбно похлопали друг друга по плечам. Было неизбежное застолье, долгие разговоры, в которых я уточнял подробности своей родословной по отцовской линии. Я узнал, что предки мои жили до войны многими поколениями на Северном Кавказе, воровали себе невест в горных аулах, числили себя особым народом — казаками. Как говорят на юге нашей Родины: «Папа — турок, мама — грек, а я русский человек».

Мои дед и бабушка по отцу были медиками — дед погиб во время блокады Ленинграда — отдавал свой паек детям, так как был врачом-педиатром. Бабушка во время войны потерялась, и отец нашел ее за два года до моего приезда — она к этому времени жила в Ташкенте и заведовала тамошним туберкулезным диспансером. Во время застольных разговоров отец рассказал мне историю своего первого ордена.

Вообще он из себя "крутого" не корчил — говорил, что пошел в разведчики из-за повышенной нормы продуктов.

Рассказывал, как по осени у них в полку убило осколком артиллерийскую лошадь. Был большой пир. Через пару недель на том месте, где разделывали тушу, выкопали из-под снега шкуру, отскоблили ее от шерсти, нарезали лапшой и сварили очень неплохое блюдо. Еще через две недели на том же месте нашли под снегом копыта. Их пришлось варить четверо суток, пока они не размякли настолько, что съели и их. Когда пришло лето, все были очень слабы и удивлялись, почему немцы не используют момент для решительного штурма.

Именно в это время отец, как старший в группе разведчиков, получил задание — взять языка.

На задание они отправились втроем. Проползли по давно уже знакомым тропкам (получившим громкие прозвания Невского и Литейного проспектов), на нейтральную полосу, где решили обсудить свою безнадежную ситуацию. Трем дистрофикам тяжело героическим наскоком захватить здорового и нормально кормящегося немца. Посовещавшись, они решили бросить гранату, которая у них была с собой, и отступить, якобы наткнувшись на встречный патруль немцев.

Так они и начали действовать, но после гранатного разрыва услышали чьи-то стоны. Решили проверить, не своих ли они рванули. Обнаружилось, что удачно брошенная граната убила одного вражеского солдата и ранила в ноги офицера, который пытался нанести на свою карту расположение наших позиций. Таким образом, задание командования было выполнено, и все участники были представлены к награде.

После этого рассказа было много последующих, но меня нервное напряжение сморило тяжелым сном.

На следующий день отец пошел с утра на переговорный пункт и заказал телефонные переговоры с моей мамой. День мы провели в беседах, а вечером, когда мачеха ушла на работу в ночную смену, отец предложил взять пару бутылок водки и отправиться в гости к его знакомым дамам. Знакомые оказались мамой и дочкой, которые с радостью приняли нас в своей двухкомнатной квартирке. Папа и здесь удивил меня тем, что поначалу больше внимания стал уделять дочке, а не маме. После того, как я вызвал его в коридор и убедил, что мама мне не по годам, только тогда он переключил свое внимание на более подходящий ему по возрасту объект. Переночевали мы довольно весело в этой компании, а утром явились домой на полчаса раньше мачехи, успели принять душ и, попивая на кухне чай, встретили ее версией, что мы и не ложились — провели всю ночь за разговорами.

Пока я отсыпался, отец успел сходить на переговорный пункт и переговорить с моей мамой.

Мне было сказано так — мама, мол, просит, что бы я вернулся в Таллинн, где я могу собрать все документы, выписаться, собрать свои вещи и ждать, когда папа за мной приедет .

В этой ситуации меня удивляло одно — почему отец еще в первом нашем разговоре просил не говорить моим младшим брату и сестре о том, что я их брат, а представиться папиным знакомым.

Все равно, если рядом жить будем, то они же будут слышать, что я называю их отца папой...

Поздним вечером мы съездили на вокзал и купили билет на утренний поезд до Москвы. Когда мы вернулись на ул. Беленогова, отца ждала молоденькая парикмахерша, которая привычно разложила все ей необходимое, и, привычно-фамильярно называя моего отца "Димкой", покрасила седую его голову в жгуче-черный цвет.

Утром меня проводили до вагона. Отец сказал, что расстаемся ненадолго, и я поехал.

По приезду в Таллинн я узнал от мамы, что во время телефонных переговоров отец говорил, что, в крайнем случае, вышлет меня из Костромы по этапу.

Во-вторых же — оставшийся год он алименты платить не будет, так как я, у него в гостях будучи — питался, а так же мне были куплены билеты до дома и даны деньги на карманные расходы.

Ни во что это я не поверил — быть такого не может.

Написал большое и довольно бестолковое письмо, в котором упоминал его обещания — к осени научить меня водить машину, забрать меня к себе от всех моих неладов с отчимом, и т.д., и т. п.

Ответ я так и не получил...

Может быть, правы сторонники интуитивных решений — первый порыв и первая мысль самые правильные — надо было и впрямь при нашей первой встрече ему по физиономии съездить?

Я, конечно, не сто баксов, чтобы всем нравиться, но было обидно чувствовать свою ненужность и в семье отчима, и у родного отца. Тогда только я начал понимать, что меня любят за одно только то, что я есть на свете лишь бабушка и дедушка, а для остальных родственников мое присутствие представляет определенную проблему.

Вернулся я в Таллинн и узнал, что с работы меня уволили за прогул, а тут уже подходила пора подготовки к выпускным экзаменам.

Дело в том, что мама устроила меня в выпускной, одиннадцатый класс вечерней школы.

Вместе с лучшим моим таллиннским другом, Колей Дружининым, мы сидели часами за учебниками, изредка прерываясь на перекуры или кружку пива. Это было время повального увлечения стихами, да и мы сами пытались рифмовать. Удивительно, но на все нам хватало времени. Мы успевали заниматься штангой и боксом, читать новые стихи Вознесенского и Евтушенко, бегать на танцы в «Лыуна», ходить на рыбалку, ездить в многодневные походы на велосипедах, так еще и кое-как успевали учиться. Это «кое-как» меня подвело — я был оставлен на осеннюю переэкзаменовку по все той же злосчастной литературе. Коля на это известие отреагировал моментально:

— «У тебя есть шанс окончить школу с медалью «За выслугу лет».

После экзаменов я посетил выпускной вечер в родной шестой школе.

Чаще всего во время этого вечера я танцевал с молодой учительницей рисования Руфиной, а больше всех беседовал с моим любимым учителем — биологом Георгием Федоровичем Стадлером.

В августе, через месяц после своего дня рождения, во время памятного моим ровесникам урагана, погиб в дорожной катастрофе Коля Дружинин. Он был брошен на своем мотоцикле порывом ветра под встречный автобус. Именно этот мотоцикл он выпросил в подарок у своей матери на день рождения. Это была первая смерть близкого мне человека.

В моем альбоме долго хранилась его фотокарточка со странной для семнадцатилетнего паренька дарственной надписью:

«Упаси Вас Бог познать заботу,

Об ушедшей юности тужить,

Совершать нелегкую работу —

С нелюбимой женщиною жить...»

Когда Ник-Ник (Николай Николаевич) вручал мне эту фотокарточку, я поинтересовался авторством этих четырех строчек, то Коля сказал, что прочитал эти строчки впервые на кавказской скале, поблизости от Батуми.

Переэкзаменовку я сдал на четверку, без какого-либо труда и безо всякой подготовки. Мне нужна была самостоятельность, причем немедленно.

У какого-то африканского племени есть религия обожествляющая Дорогу.

Вот я уже в семнадцать лет чувствовал себя адептом этого культа. Иногда, обращая взгляд в прошлое, я думаю — уж не болен ли я дромоманией?

Больно часто без каких-нибудь видимых причин я бросал налаженный быт, работу, круг друзей и знакомых, и, очертя голову, рвался в новые для меня места, что бы начать все сначала на новом месте.

В финикийском языке слово «эреп» означает — направо, «асу» — налево.

Отсюда произошли слова Европа и Азия. При моем увлечении героями кубинской революции, идеями движения хиппи и легендами из жизни Михаила Бакунина мой левый уклон легко объяснить.

Я решил начать свою самостоятельную жизнь на Дальнем Востоке — этом российском аналоге американского Дикого Запада. Конечно, времена и нравы далеко не одинаковы, но для меня главным тогда была возможность утвердить себя в мире и природе, почувствовать себя нужным в тяжелых условиях и найти то неизвестное, что толкает меня от обжитых мест. Ко мне присоединился случайный знакомый из той же школы номер шесть. Впервые он заговорил со мной за неделю до моего отъезда, попросил взять его с собой, и я дал великодушное согласие.

После длинного поездного пути мы добрались до Хабаровска, где жила сестра моей мамы. Родственники уже подготовили для меня место юнги на судне, но нас-то было двое… Пришлось этот вариант забраковать, хоть я до сих пор с любопытством думаю — а как бы сложилась моя жизнь, если бы в действие вошел этот вариант?

В геологоразведку, оказывается, берут работать только с восемнадцати лет.

Пришлось идти в крайком комсомола и просить помочь приехавшим издалека романтикам. Нас направили к генеральному директору Дальгеологии — Онихимовскому, который отправил нас в геофизический отряд Перевальненской геологоразведывательной партии Комсомольской-на-Амуре экспедиции. Дорога на Перевальный шла от Комсомольска через Солнечный в направлении Горного.

Сами названия эти звучали для меня как приглашение к неведомым приключениям.

Работа наша заключалась в поездках на раздолбанном микроавтобусе "Латвия" по буровым скважинам и проведению каротажных замеров. Не буду вдаваться в подробности технологии, проще говоря — мы крутили лебедку, на которой был подвешен один из электродов. Второй электрод закрепляли на поверхности и, путем замера разности электрических потенциалов, определяли глубину залегания рудного тела и его толщину.

Иногда нам поручали и более интересные работы, например — перегнать вьючных лошадей с нашей базы на другую, через долину Хальгасо, то есть, в переводе с языка аборигенов — долину ста ветров.

Возвращался я через трое суток поздним вечером.

Последние восемь километров от трассы до поселка Перевальный пришлось идти пешком. Вот я шел и обдумывал недавний разговор о том, что в глухих северных углах Сибири еще могли сохраниться отдельные маленькие семейства мамонтов. Вдруг со склона сопки с грохотом осыпающихся камней на меня двинулась высокая, не меньше пяти — шести метров высоты, тень. Я обомлел — неужели… Тень за несколько секунд спустилась на добрых сорок метров ближе ко мне и остановилась на небольшом расстоянии. Только после этого я смог разглядеть в своем "мамонте" молодой кедр. Дерево оторвалось от дерна, и, по крутой каменистой осыпи, скатилось на разлапистых корнях вниз по склону, выбрав для этого время поздних сумерек и моего, в этот момент, ослабленного внимания.

Уже через пару месяцев на Дальнем Востоке я написал статью в газету "Молодежь Эстонии" под соответствующим названием — «А я еду за туманом».

Примерно в это время я впервые услышал о существовании на просторах Чукотки невостребованной горы из серебра.

Легенда эта идет еще со времен Мангазеи и Ермака. В 1601-ом году холмогорская артель Молчана Ростовцева и Агея Распопова шла в Мангазею. Леонтий Иванов Шубин, по прозванию Плехан, из этого отряда, миновав волок на реке Чешу на Канином полуострове, повстречал род "каменной самояди". От главы рода Плехану стало известно, что в северной части полуострова на реке Москвиной иногда находят серебро. Пока известие дошло до Москвы, пока его рассматривали, наступили времена междуцарствия. Русь была охвачена волнениями, поэтому тогда никто не обратил внимания на донесение.

Русские продолжали продвигаться на земли тунгусов (эвенков). В енисейский острог все время доходили слухи о том, что у близкоживущих бурят есть серебро. Об этом енисейский воевода Яков Хрипунов сообщил в Москву.

17-ого июля 1642-ого года из продолжительного плаванья по морю с богатым ясаком и ценными сведениями о новых местах вернулся на Лену Елисей Буза. Он привез с собой трех заложников — юкагиров, показания которых всполошили весь Якутск. По утверждению этих пленных, около Индигирки протекает большая река Нерога. В сохраняющемся от тех времен извете на лютого воеводу Головина об этом сообщается так: "а пала де та река в море своим устьем, а на той де реке Нероге, у устья морского недалече в горе, в утесе над рекою серебряная руда".

Это все свидетельства давние.

Обратимся к временам более близким. Начальником Перевальненской геологоразведывательной партии был замечательный человек и отличный геолог Юрий Ильич Бакулин, именно от него я услышал продолжение древних преданий уже в послереволюционное время.

В 1930-ом году на Анадырь прибыл новый уполномоченный акционерного Камчатского общества Василий Федорович Уваров.

В одну из своих поездок он услышал от пастухов легенду о серебряной горе, якобы находившейся в дебрях Анадырского хребта. По совету оленеводов Уваров обратился к богатому чукче Ивану Шитикову, негласному "королю" (тойону) Чукотки. Тот охотно сообщил Уварову, что чукчам и ламутам давно известна гора, почти целиком состоящая из самородного серебра. Где она находится? В стороне от путей обычных кочевий, почему посещается кем-либо очень редко, где-то на водоразделе Анюя и Чауна. У горы никто не был уже несколько десятилетий. Любопытно, что еще в царствование Александра третьего Ламуты (эвены) пытались заплатить ясак серебром. Но царские чиновники потребовали пушнину (неясно, взяли ли они предложенное серебро, или не приняли его), после чего обиженные ламуты уже не предлагали драгоценный металл. Сообщив все это, Шитиков посоветовал Уварову спросить о горе у старейшины ламутского рода Константина Дехлянки.

От последнего Уваров узнал, что на водоразделе Сухого Анюя и Чауна, на реке Поповде стоит металлическая гора, которая повсюду режется ножом. Внутри среза яркий блеск. Высота горы двести аршин. Наверху ее небольшое озеро, покрытое белой пеной, как льдом. Расположена она на краю лесов. С горы свисают причудливой формы сосульки (кристаллы) наподобие льда, которые на солнце и в огне не тают. Олег Куваев, автор "Розовой чайки" и "Территории", описывал как он и его товарищи разыскивали эту гору.

По заверениям Уварова, образцы серебра с этой горы были по его просьбе доставлены ему ламутами, и он сдал их в контору АКО в Анадыре. Куда они делись после этого, Уварову неизвестно. В 1932-ом году его сняли с работы, и он работал на Украине. Но через двадцать с лишним лет он настойчиво стал писать о необходимости самых серьезных исследований в указанном им районе верховьев Анадыря и Анюя для отыскания серебряной горы. В Магадане отреагировали с определенным скептицизмом: "Попутно с основными работами проверить легенду о существовании серебряной горы". Легко сказать: "попутно". Тяжелейший путь геологов, целенаправленная и прекрасно организованная экспедиция и то далеко не всегда приводит к желаемому результату. А чего можно ожидать от попутного задания при таких скудных сведениях, при бескрайних просторах, при бездорожье, стуже и необходимости выполнять основное задание, то, ради которого и снаряжена экспедиция?

В 1963-ем году на конференции геологов в Анадыре пришли к выводу, что на основании таких проверок вывести заключение об отсутствии серебряной горы, по меньшей мере, преждевременно.

Помимо Уварова, своеобразным заявителем был кандидат исторических наук С.И. Баскин. Изучив архивные документы о землепроходцах, он пришел к выводу, что есть серебро, что следует его искать. Сообщая о реке Нероге или Нелоге, он пишет, что берет она свое начало там же, где и река Чюдон, впадающая в Колыму. По Чюдону живут юкагири, а в верховьях "люди род свой" и "рожи у них писаны" (татуированы). Баскин решил, что Нерога — это Бараниха, первая река, впадающая в море собственным устьем к востоку от Колымы.

Куваев предполагал нахождение горы Пилахуэрти Нейки у истоков Кувета, возле озера Гагарье. Уваров считал, что гора стоит на реке Поповда, названой так по имени казачьего сотника Попова.

Впоследствии один из потомственных колымчан сообщил Уварову, что река Поповда — это река Погынден.

В предмайские дни 1967-го года Сеймчанская геологическая партия В.Я, Шафрана в одном из ручьев обнаружила два серебряных самородка весом около 50 граммов каждый (попутно, при разведке золота). Может быть и река Поповда — это река, не утратившая своего названия — Поповка, впадающая в Колыму, верховьями своими расположенная недалеко от Сеймчана? Главный геолог Билибинского районного геолого-поискового управления В.К. Лукашенко придерживается мнения, что гора, может быть, и существует, но в ней не серебро, а так называемое белое золото, то есть золото с большим содержанием серебра. Главный же геолог Анюйского районного геологоразведочного управления М.Е. Городинский высказался следующим образом:

— «Может быть, гора и существует, но ищут ее не там. Надо искать в районе Марково-Анадырь».

Поискам серебра мешает золото. Ведь золото добывать легче, его не надо выплавлять из руды, а ценится оно в десять раз дороже серебра.

Сам-то я верю, что серебряная гора ждет своего часа.

Подобного рода истории по вечерам рассказывались у костра.

В этих беседах обсуждались самые невероятные гипотезы и предположения. Подвергались критике крупнейшие мировые авторитеты, разбивали вдребезги общепринятые представления об окружающем нас мире, а взамен предлагались малоизвестные смелые версии и трактовки. Тогда я впервые услышал о гипотезе полой Земли, о «копье Судьбы», о подземной «Руси четырех крестов», якутской Несси и о многом, многом другом.

Кроме историй околонаучных приходилось выслушивать и грустные жизнеописания наших работяг. Большинство из них прошли через мясорубки сталинских лагерей, а главным авторитетом для приблатненных был недавно «откинувшийся» из колымского ада бывший ОУНовец по кличке «Гранит». Одного его взгляда, тяжелого как свинец, было достаточно, чтобы тертые мужики начинали чувствовать себя крайне неуютно.

Первые уроки «блатной музыки» поражали образной красочностью языка.

Та «феня», на которой разговаривали наши «отсиденты», была разительно не похожа на словесный мусор молодежного сленга таллиннской шпаны.