Г Л А В А Т Р Е Т Ь Я

Пламя свечи трепетало от моего дыхания, и на стенах комнаты переливались причудливые тени от большого полузасохшего букета и почти пустой бутыли красного вина в соломенной оплетке.

Фотография Ленкиного улыбающегося лица стояла, опираясь на тонкое стекло вазы, и, казалось, издевательски подмигивала мне.

Загасив докуренную сигарету, я скомкал фото и отправил его вслед за окурком. Снял со своей шеи крестильный крест на цепочке и начал нагревать его в пламени свечи. Закатанный рукав открывал предплечье с вытатуированной короткой надписью "ЛЕНА". Когда крестик раскалился до темно-вишневого цвета, я перехватил цепочку в левую руку, положил раскаленный металл на центр татуировки и прижал сверху, для верности, спичечным коробком. Сладковатый дымок подгоревшей отбивной я перебил дымом следующей сигареты. Долив из бутыли в бокал остатки рубиново отсвечивающего вина, я с любопытством смотрел на обугленный оттиск креста, закрывший собой почти всю надпись. Рука стала быстро опухать, и острая боль отвлекла меня от грустных мыслей. Два года назад, когда друг Коля делал эту наколку, мне казалось, что первая любовь переживет любые испытания...

Вытащив из шкафчика противно пахнущий флакон с мазью Вишневского, я густо смазал почерневшую кожу и красную опухоль вокруг ожога. Забинтовав руку, я поднял заранее приготовленный рюкзак и пошел на улицу, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Свежесть августовской ночи потихоньку уступала место начинающемуся рассвету.

Теперь, когда все решено окончательно, надо было действовать быстро и хладнокровно. Пройдя пару кварталов, я проскочил через проходной двор и вышел к той конторе, которую приглядел еще неделю назад. Пройдя через узкую калитку, я оказался во дворе. Окно первого этажа начиналось всего в полуметре от асфальта, что в моем плане играло не последнюю роль. Вынув из кармана стеклорез, я быстро прочертил контур необходимого отверстия и приложил сверху газету, обильно политую клеем из баночки, которую принес в этот двор и припрятал два дня назад. Ударив по газете ладонью, затянутой в кожаную перчатку, я отложил в сторону налипшие на газету осколки стекла, просунул руку в образовавшееся отверстие и открыл оконную задвижку. Распахнув рамы, я принес из стоявшего во дворе штабеля две толстые доски подходящей длины. Одну из них примостил снаружи, а вторую прокинул внутрь помещения. В дальнем углу стоял на металлическом ящике небольшой, но весьма увесистый сейф. Прикинув, что его вес вряд ли превысит триста килограмм, и мысленно вспомнив добрым словом своего тренера по штанге, я решительно присел перед сейфом на полусогнутые ноги, и, напрягая все силы, осторожно взгромоздил его себе на колени. Обхватив холодные железные бока, я мелкими гусиными шажками стал подниматься по тихо хрустящей доске на подоконник. Вниз спускаться было уже полегче. Поставив сейф на заранее подогнанную тачку, я провез его до дверей мастерской, которая располагалась в этом же дворе. Тут уже не надо было большего ума — одна грубая сила, а ее у меня хватало. Сорвав ломиком замок, я вкатил тачку с сейфом и быстро разыскал необходимый инструмент.

Через сорок минут мои старания увенчались успехом, но денежный приз был далеко не таким жирным, как я предполагал.

Выйдя на улицу, и убедившись, что не привлекаю лишнего внимания, я двинулся к автобусной остановке, чтобы навсегда покинуть город, который так обманул меня.

Через неделю я уже добрался до Иркутска.

Здесь я познакомился в маленькой привокзальной пивной с профессиональным охотником Мишей. Михаил был парнем в общении легким, неожиданно начитанным, с располагающей внешностью таежного бродяги. Его светлобородое лицо всегда было готово к улыбке, а в глазах прыгали насмешливые чертенята знающего себе цену мужика. В город он приехал на последний загул перед началом сезона зимней охоты. Как-то само собой получилось, что мы оказались в одной компании с местными аспирантками какого-то из иркутских гуманитарных институтов. Сначала мы спонсировали вечер в ресторане, а потом, после закрытия ресторана, нас пригласили продолжить вечер на дому у одной из наших новых знакомых. В качестве предлога для ночных посиделок предлагалось провести спиритический сеанс. Мы запаслись необходимыми напитками и закусками, поймали такси, и поехали по ночным иркутским улицам.

Сама поездка настраивала на мистический лад.

В лунном свете под мостом поблескивали холодные струи Ангары, на одном из поворотов перед нами открылся готический силуэт католического собора, в машине пахло корицей, а ведь арабы утверждают, что так пахнут джины. Даже название улицы, куда мы приехали, было, почему-то, написано китайскими иероглифами.

Поднявшись на второй этаж стандартного пятиэтажного дома, мы оказались в квартире, которая напоминала буддистский храм. На стенах скалились охранительные божества тибетского пантеона — идамы. На книжных полках перламутрово поблескивали дунги — поющие раковины. Тихонько звенели при каждом нашем движении священные колокольчики дрилбу. Хозяйка Света оказалась этнографом, и тема ее кандидатской была связана с ламаизмом.

В сумбурном разговоре мы с Мишей узнали, что далай-лама, это, в переводе, — лама, великий как Океан, а второй его титул — панчен-римпоче, означает — "великое сокровище учения". Тут же нам объяснили разницу между сансарой (реальным миром), и санскарой (силами не связанными с сознанием).

Света недавно вернулась из экспедиции в какой-то далекий дацан, и была переполнена впечатлениями. Она очень эмоционально рассказывала нам о тайном бурятском воинском искусстве "Хара моротон" (черных всадников). В этом клановом учении слились бурятская "Бука барилднан" (борьба силачей), каракюреш (черная борьба), ламская кюреш (т. е. ламская борьба) и синсимак — бурятская борьба, возникшая под сильным китайским влиянием. Особо культивируют это учение буряты из клана хогодоров (черноконных).

Тут же на нас вывалился поток знаний о китайской кухне и учении "увэй" — пяти вкусов. Из всей этой экзотической мешанины мне, непонятно почему, запомнилась фраза: "Майтрея — будда грядущей Калпы". Но эту половину лекции я уже не запомнил, так как надо было помогать расставить специально подготовленную для спиритического сеанса мебель. Оказывается, стол для этого подходит не всякий, а исключительно такой, где не использовалось ни одного гвоздя.

Наконец мы расселись вокруг стола, и Света пригласила своих соседей принять участие в сеансе, убеждая нас, что жена соседа — очень мощный медиум. Выключили свет, свеча нагрела фарфоровое блюдце, и копотью Света нанесла метку-указатель на краю этого блюдца. Лист бумаги с алфавитом, расположенным полукругом, и рядом арабских цифр, занимал всю площадь круглого стола. Едва касаясь друг друга кончиками пальцев мы простерли руки над столом.

Первым был вызван дух Сталина, у которого мы пытались узнать, кто же на самом деле приказал расстрелять царскую семью. Блюдце шевельнулось и заскользило по бумаге, делая короткие остановки перед определенными буквами.

"Л — Е — Н — И — Н" — громким шепотом прочитала Рита — вторая из тех девушек, с которыми мы сегодня познакомились. Следующим вопрос задавал Миша, и ему было обещано обилие пушного зверя на отведенном участке тайги. Потом был муж соседки, который интересовался успехом затеянной спекуляции.

Ответ был положительным.

Я старался разглядеть, при сумрачном освещении, не касается ли чей-нибудь палец блюдца, заставляя его кататься по столу, но никто, вроде бы, его не трогал, а оно продолжало раскатывать вдоль дуги букв кириллицы, делая такие же короткие, но явные, остановки в нужных местах.

Жена соседа, чье имя я не запомнил, задала вопрос весьма туманно, что-то типа:

— "Сбудется ли то, о чем мечтаю?"

В ответ ей блюдечко наездило по бумаге такую многоэтажную матерную тираду, как будто ей не дух Сталина отвечал, а какой-нибудь извозчик в последней стадии белой горячки или дух незабвенного Баркова.

Дошла очередь и до меня, но блюдце не двигалось. Соседка, с многозначительным видом персоны приобщенной к тайнам, возвестила нам, что мы, дескать, слишком утомили своими вопросами этого духа, и пора вызывать следующего. Кто-то святотатственно предложил вызвать дух самого Спасителя Иисуса. Так и сделали. Почему-то все, забыв про очередь, торопились задавать свои дурацкие вопросики, а блюдце, к моему удивлению, послушно отвечало. Правда, была одна странность в ответах...

Ответы давались односложные, либо "да", либо "нет", и повторялись обязательно трижды.

Тут кто-то вспомнил, что я не задавал еще ни одного вопроса, и мне предоставили такую возможность. Я спросил:

— "Когда наступит конец света?"

Блюдце покатилось, без малейших наших прикосновений, и сделало первую короткую остановку перед ровной линией цифр.

— "Два" — громко сказала Рита.

«Один. Пять. Два».

Тут блюдце как бы отпрыгнуло на центр стола, стало беспорядочно метаться вдоль ряда букв, не было никакой возможности заметить места его остановок, потом оно стало крутиться и дрожать, резким рывком рванулось вновь к цифрам, порвало бумагу, которой был застелен стол, и упало на пол, при последнем движении свалив подсвечник. Свеча потухла.

Девицы дружно завизжали, давая выход накопившимся эмоциям, я встал и нащупал выключатель.

Когда свет зажегся, мужики дружно закурили, а девушки убрали со стола бумагу и быстро расставили закуски и графинчики. После первой пары глотков беседа возобновилась, и Света спросила у Михаила:

— "А правда странно, что Христос отвечал на наши вопросы трижды?"

— "Да ничего тут странного нет, — как бы даже с недоумением от ее недогадливости ответил ей Миша, — "Ведь Бог един в трех лицах."

До утра мы вели разговоры о теологических проблемах, и впервые я так основательно почувствовал пробелы в своих знаниях. Но, что поделать, во время моей малолетней юности первоисточники были недоступны, и познания мои были почерпнуты из "Забавной Библии", не менее "Забавного Евангелия" Лео Таксиля, да популярных книжек Зенона Косидовского.

Оказалось, что Миша вырос в семье староверов, Библию знает чуть ли не наизусть, но, взбунтовавшись против строгих кержацких порядков в родном доме, решил жить тайгой, где уже четвертый год успешно промышляет. Света все еще пыталась привить нам махаянскую мудрость буддизма, но Рита, глядя с сочувствием на наши слипающиеся под утро глаза, милосердно предложила переночевать у нее, благо, что жила она в соседнем доме, и квартира была свободна от других жильцов. Мы с удовольствием согласились. В прихожей я успел прочесть большой плакат на стене: "Хорошие девочки идут прямо в рай, а плохие — куда им хочется".

Проснувшись, мы созвонились со Светой, пригласили ее на обед. Обедом занимался Михаил. Он замечательно приготовил в духовке седло барашка, за которым нам пришлось смотаться на соседний рынок, а я блеснул хорошим приготовлением плова. Особенно понравилось, что Миша, перед тем, как готовить барашка, вымачивал его в холодной воде полтора часа. Именно так меня учили на Кавказе убирать неприятный запах бараньего мяса. Девушки пытались испечь пирог, но тесто у них не взошло. Мне, почему-то, вспомнились бабушкины рассказы о том, что в присутствии ведьм молоко скисает, а сдобное тесто опадает...

Продолжились беседы, из которых мы выяснили, что Рита занимается археологией, и у нее дома хранится неплохая коллекция орудий первобытных людей. Она показывала нам ядрища-нуклеусы, учила как отличать дорсальную сторону от вентральной, объясняла, что бюльб — это ударный бугорок на поверхности камня. Благодаря ей мы научились различать чоппер от чоппинга в орудиях, сделанных из речной гальки. С гордостью она показывала нам какой-то очень редких достоинств бифас — ручное рубило, обработанное с двух сторон. Но мы уже несколько подустали от многознания и разговорчивости наших недавних подруг, тем более что и у меня, и у Миши, были свои причины для того, чтобы быстрее покинуть город.

Попрощавшись с девушками, и записав их телефоны, мы вышли на улицу.

Неожиданно Миша спросил меня, чем я занимаюсь в данное время.

Он уже знал из разговоров о том, что я приезжий с Запада, сейчас в двухмесячном отпуске, который только начался, и ищу приключений в Сибири. Мне оставалось сказать, что я собираюсь побродить по тайге, и он тут же предложил отправиться в тайгу вместе с ним.

Я с удовольствием согласился.

За один день мы приобрели все необходимые для меня в тайге вещи, и забросили рюкзак в камеру хранения. Последнюю ночь перед дорогой мы провели у Мишиных двоюродного дяди, в большом добротном доме с баней, гаражом, курятником, крольчатником, хлевом, и кучей пристроек непонятного назначения. Хорошо попарившись вечером в баньке, мы спали как убитые, и проснулись часов в девять, когда дядька давно ушел на работу. На столе стоял прикрытый полотенцем завтрак и записка о том, чтобы мы не забыли прихлопнуть дверь, и проверить, захлопнулся ли замок. Миша горестно схватился за голову — "Господи, я же в чулан ружье поставил, сумку с транзистором, капканы новые, а он ключи унес!"

— "Ну, покажи, где" — попросил я его. Миша указал мне на крепкую дубовую дверь в кирпичной пристройке к гаражу. В дверь был вставлен обыкновенный шнеперный замок, а возле гаража стояла специфическая круглая бутылища, из которой дядька вчера доливал кислоту в аккумулятор. Кислота была достаточно концентрированная, о чем мы узнали еще вечером, когда дядя капнул себе на сапог.

— "Ну, если у твоего дяди в хозяйстве запасная личинка для замка найдется, то это для нас не проблема" — сказал я.

При помощи старого шприца из домашней аптечки я впрыснул несколько капель кислоты в замок, перекурил, а затем легко повернул личинку лезвием перочинного ножа. Миша с улыбкой хлопнул меня по плечу, и вытащил из темного нутра чулан объемистую сумку, чехол с ружьем и связку капканов. Плотно закрыв за собой двери в дом, мы вышли из ворот, и, не менее тщательно, захлопнули их за собой.

На вокзал мы пришли за полчаса до отправления поезда. Подойдя к камере хранения, где лежали мои вещи, мы обнаружили, что сегодня полоса невезения еще не кончилась. Как буркнул себе под нос Мишаня:

— "Родила нас мать, да не облизала"...

Оказывается, вчера я, за разговором, набрал необходимый для открытия код не с внутренней стороны дверцы автоматической камеры хранения, а с наружной. Какие цифры там внутри — неизвестно, а на окошке дежурного по камере хранения висит табличка, извещающая, что десять минут назад он отправился на обед, значит, на поезд мы опаздываем неизбежно...

Ну, уж как бы не так! Я вспомнил про тот маленький немецкий радиоприемник, который так любовно крутил в руках Мишаня по дороге на вокзал.

— "Давай-ка сюда свой транзистор, и побыстрее — попросил я Мишу. Он достал из кармана миниатюрный аппарат чуть больше мыльницы. Нажав кнопку включения, я быстро нашел на диапазоне ультракоротких волн свободную от радиостанций зону, и стал медленно вращать первый диск на запорном механизме камеры хранения. Уже на четвертом щелчка динамик приемника тоже громко щелкнул, показывая мне, что первая цифра кода выставлена правильно. Со всеми остальными я справился за минуту.

— "Твои таланты в обращении с замками могут неплохо прокормить" — как бы невзначай бросает мне Миша.

— "Ага. Причем на долгие годы. Ну, да, Бог не без милости, казак не без счастья" — так же, между прочим, отвечаю я ему, и мы топаем к своему вагону.

До основного зимовья, которое было расположено между истоками Нижней Тунгуски и верховьями Лены, мы добрались на третьи сутки, поменяв четыре вида транспорта, из которых последним были наши собственные ноги. Первое неудобство, с которым мы столкнулись — это недостаток воды. Дождей давно не было, родник рядом с зимовьем еле сочился влагой, бочка для воды была заботливо перевернута вверх дном, дабы случайно не лопнула от ранних заморозков. До ближайшей речушки идти добрую версту.

С вечера мы разок сходили, все-таки, по воду, а то ни чай попить, ни спирт разбавить...

Утром я получил первый урок таежной экономии.

Миша споласкивал заварной чайник, затрачивая на это меньше стакана воды. Он наливал воды столько, чтобы старая заварка свободно поплыла, затем раскручивал рукой воду в чайнике против часовой стрелки, наклонял чайник влево, так, что вода почти доставала до края, и резко переворачивал его направо. В заварнике оставалось всего две-три чаинки.

Позавтракав, мы пошли еле заметным путиком на обход Мишкиных владений. Места были живописные, обильные, в эти первые дни сентября, на ягоды и грибы. Миша обращал мое внимание на четко выраженный рельеф местности, необычные чем-либо деревья, характерные скальные выходы, и прочие лесные приметы, дабы я, в случае чего, и сам мог на местности сориентироваться. К вечеру мы добрались до второго зимовья. По дороге Миша настораживал свои кулемки, ставил силки, проверяя их работоспособность, устанавливал норные петли, объяснял мне устройство капканов, ловушек и пружков. Во время этого обхода проверялась вся Мишина охотничья снасть. Когда я сказал, что всякую мелочь, типа горностая или колонка, можно было бы ловить мышеловками и крысоловками, то он охотно согласился со мной, что, де, конечно, ловить-то их можно, но...

— "Вот поймать — нельзя!", — закончил я фразу за него и мы оба засмеялись.

Попутно мы проверяли запасы продуктов, керосина, спичек, охотничьих припасов в каждом зимовье. Запасы были завезены вертолетом вначале лета, и обошлось это недешево.

Миша ежедневно к вечеру подстреливал пару тетерок или несколько куропаток, которых мы по вечерам съедали с превеликим удовольствием. Стояла солнечная осенняя погода, но ночи становилось день ото дня прохладней.

На следующий день мы добрались до третьего зимовья, и решили, что завтра, выходя к первому балагану, и, таким образом, замыкая маршрут, сделаем крюк, чтобы часть дороги пройти вдоль берега таежной речушки. На реку нас тянуло желание поймать парочку хариусов и приглядеть место, где поставим сети на тайменя.

Во время этой прогулки днем от усталости мы почти не говорили, зато вечерами общались вовсю. К доверительным разговорам располагал уютно потрескивающий костерок, крупно высыпавшие над головой звезды, и аромат крепкого чая. Местность напоминала нам о том, что совсем неподалеку находится место падения знаменитого Тунгусского метеорита, и, как-то раз, мы часа полтора обсуждали, что же он собой представлял — то ли микроскопическую черную дыру, то ли комок антивещества. В одном мы были согласны — это не мог быть корабль пришельцев.

На третий вечер нашей дороги Миша спросил о моей национальности — эстонец ли я. Пришлось ему объяснить, что в Эстонии не одни только эстонцы живут, как и в России не одни только русские. О своей же брюнетистой внешности я сказал старой казацкой поговоркой: "Папа — турок, мама — грек, а я русский человек".

Этих объяснений ему было достаточно.

— "Короче, ты — русский со словарем" — подвел он черту под наш разговор.

На следующее утро мы довольно быстро забрались на покатую сопку, и с ее вершины оглядели долину, в которой располагалась большая часть охотничьих угодий Михаила. Лента реки казалась совсем близкой, но идти до нее нам пришлось еще часа четыре. На самом подходе к берегу я заметил небольшой утес, покрытый довольно глубокими трещинами. Этот скальный выход меня очень заинтересовал — уж очень местечко это напоминало ту уральскую горушку, где один из моих знакомых при пробивке разведочной штольни натолкнулся на так называемый "погреб". Погребом геологи называют естественную полость в камне, объемом более 1 кубометра. Обычно стенки погреба покрыты кристаллами кварца, топаза, аметиста, турмалина и всякими другими интересными штучками.

Во мне проснулся азарт, и я решил в ближайшие дни выкопать десяток закопушек на склонах понравившегося мне утеса.

Выйдя на берег, мы приготовили рыбацкие снасти, и за часок я поймал четырех упитанных ленков, а Михаил, на свой складной спиннинг, вытащил трех недурных щучек. Отправившись по бечевнику вверх по течению, мы обсуждали планы на ближайшую неделю. Миша планировал подготовить новые капканы к работе — то есть, выварить их вместе с ольховой корой, чтобы отбить все посторонние запахи. Кроме этого — надо было подправить дымоход у печурки, и собрать в штабельки уже попиленные и поколотые дрова, что б потом не искать их под снегом. Нашлась работа и для меня — неколотых дров возле балагана было еще много. После этого Мише надо было успеть до первого снега сходить на соседний охотничий участок, где он оставил своему соседу-охотнику под присмотр собаку.

Три дня мы добросовестно трудились, а по вечерам продолжали неспешные разговоры, в которых Миша рассказывал мне таежные легенды о Долине Смерти, расположенной в верховьях Вилюя, о торчащих там из-под земли огромных металлических котлах, о таинственных подземных коридорах, в которых тепло даже в самые суровые морозы, а ровные стены этих коридоров светятся сами, и ножом их не поцарапать...

Я отвечал ему рассказами о "Руси четырех крестов".

По этой легенде Русь опечатана четырьмя крестами. Начиная с девятого века, наши предки создавали систему подземных ходов сообщения, с подземными же городами на Севере, Юге, Западе и Востоке. Сооружение это носит как оборонный, так и мистический характер. Протяженность ходов на сотни километров, в узлах стоят храмы. Входов в систему было немного, и знали их только посвященные. Подземная система обороны Северо-запада соединяла ходами крепости: Псков — Изборск — Печоры — Остров — Гдов — Порхов — Новгород — Ладогу — Тихвин — Орехов — Копорье — Ям — Ивангород.

Ходы делятся на Белые стрелы (проходка в известняках) и Красные стрелы (проходка в песчаниках). Стрелы имеют ширину около двух метров и простираются от берегов рек перпендикулярно обрывам. Не доходя до кромки обрыва нескольких метров, они заканчиваются Т-образными тупиками и продолжались с другой стороны реки. В этих тупиках иногда располагались шахты для связи с ходами ниже уровня рек и даже Балтийского моря, так называемые "пешеходники" — узкие одиночные штреки в кирпичной или каменной кладке, и "конки" — запараллеленные стволы сечением три метра, всегда по две штуки, с периодическими смычками. Одна из гипотез о происхождении этих подземных ходов приписывает их постройку предшествующей нам цивилизации.

После таких вечерних баек снились нам всякие диковинные сны.

Миша здорово поднатаскал меня не только в умении определять свое место в тайге, но и в тонкостях православия, католицизма, лютеранства и самой правильной (по Мишиным словам) старой веры. До сих пор в моем архиве хранится бумажка со старательно выписанным Мишиной рукой списком семи смертных грехов и демонов их олицетворяющих: Люцифер — гордость, Маммон — скупость, Асмодей — распутство, Сатана — гнев, Вельзевул — чревоугодие, Левиафан — зависть, Бельфегор — лень.

В ответ я ему рассказывал о том, как в Тарту мы с моим приятелем-студентом Андрюшей Мадисоном "зомбировали" соседа по комнате.

Увлеченный своими успехами на боксерском ринге, он ехидно посмеивался над нашим с Андреем увлечением живописью. Мы решили, в отместку, привить ему любовь к изящному насильно. Так как жили мы в одной комнате, и достаточно хорошо изучили немудрящий характер "боксера", то особых трудностей эта затея нам не доставила. Мы обвесили стены репродукциями любимых картин, из которых я помню три: "Огненную жирафу" Сальватора Дали, "Подсолнухи" Ван-Гога и "Снятие с креста" Лукаса Кранаха, на которой поразительно выписаны судорожно скорченные пальцы Распятого. После этой акции мы стали полностью бойкотировать боксера, но стоило его взгляду остановиться на одной из репродукций, как мы в два голоса начинали расточать спортсмену комплименты. Мы хвалили его спортивные достижения, его умение элегантно завязывать галстук, его неотразимую для первокурсниц мужественность и т. д. и т. п.

Через неделю боксер, несколько смущаясь, предложил нам с Андреем втроем пойти на открывшуюся только что выставку молодых художников Прибалтики. Так наша дрессировка показала полную состоятельность программирования спортсмена в нужном русле.

Мише эта история весьма понравилась, и мы еще полчасика развивали тему, пока нас не сморил сон.

Утром я проснулся от Мишкиных причитаний:

— "Эх, быть бы ненастью, да дождь помешал". Выглянув на улицу, я убедился, что с неба сыплется моросящий дождик вперемешку со снежной крупой. Миша быстро собрался, пока я готовил завтрак, и отправился за собакой. Я же проводил его почти до реки, но свернул чуть раньше.

Через сорок минут я стоял у подножья облюбованного мной утеса. Он представлял собой довольно крутой купол диаметром около семисот метров. На отвесной стене, обращенной в сторону реки, виднелось несколько основательных вертикальных трещин, пересекавших дугообразные слои камня, текстура которого хорошо просматривалась с близкого расстояния. Зажав в руке молоток, я быстро подошел к ближней трещине. Время в азарте летело быстро, но я не нашел ни одной жеоды, не говоря уже о хорошем занорыше, полном кварцевых щеток и долгожданных самоцветов. Потихоньку я пошел ко второй трещине. Около нее мне повезло больше. Когда-то здесь была речная терраса, и я почти сразу нашел пару цветных кремней и увесистую агатовую бомбу. Когда я расколол ее, то увидел на стеклянистом изломе не очень-то выразительный рисунок и двухсантиметровую полость жеоды в центре, густо поросшую мелкой щеткой кристаллов кварца. День клонился к вечеру, и я двинулся в сторону зимовья, унося с собой добытые за день трофеи.

Наутро я двинулся к третьей вертикальной трещине. Уже на подходе к ней было видно ее резкое отличие от двух предыдущих.

По мере спуска трещина расширялась, и у основания, почти на уровне земли, резко поворачивала горизонтально, повторяя рисунок слоев камня, который в этом месте шел параллельно почве. Образованная каменным сводом пещера была невысока — около двух метров высоты, а стены пещеры расходились в стороны. Кедровый стланик, которым поросло основание утеса, не давал увидеть вход в пещеру даже за два десятка метров. Я, с замиранием сердца, шагнул внутрь и постоял минут пять, привыкая к полумраку. Овальная форма пещеры позволяла увидеть все ее углы. Метров через десять от входа своды смыкались с припорошенным песком и мелким мусором скалистым полом. Странное ощущение не оставляло меня.

Мне казалось, что я зашел незваным в чей-то дом.

Дым от закуренной мною сигареты поднимался вверх и плавно уходил в узкую трещину в своде пещеры. Я поворошил молотком песок под ногами и обратил внимание на необычную форму обломка сухой веточки, торчащей из песка. Взяв ее в руки, я понял, что это обломок костяного гарпуна с отсутствующим острием. Тогда я опустился на колени и стал руками просеивать песок вокруг себя. Мне попадались только странные треугольные плоские куски кремния.

Вдруг меня осенило — я держу в руках типичный отщеп!

Точно такие же отщепы нам с Мишей недавно показывала Рита. Набрав полные карманы каменных пластинок я выбрался на поверхность. Здесь я подробнее разглядел свои находки. С трудом припоминая отличительные признаки отщепа, я нашел ударную площадку и примыкающий к ней выпуклый бугорок. Была видна даже щербинка от нанесенного в это место много веков назад удара. На другой стороне отщепа прослеживались два продольных скола.

Весь под впечатлением неожиданной находки, я пустился в обратный путь к зимовью.

Где-то вдалеке грохнул выстрел, значит и Мишка скоро подойдет.

Едва я успел заварить чай, как появился Миша в сопровождении аккуратной серой лайки. Познакомив меня с новым (для меня) членом нашей команды, (а звали пса — Анчар), Миша стал торопить меня с выходом. Оказывается, он подстрелил в кустах на водопое сохатого, и надо было торопиться освежевать его до темноты. Мы с Анчаром еле успевали за быстро шагающим Михаилом. Лось лежал в густых кустах на пологом берегу маленького озерца. Снятие шкуры и разделка туши отняла довольно много времени, так как Миша сооружал хитрый временный лабаз на ветвях одиноко стоящей у берега сосны. Наконец мы упаковали остающееся мясо в свежесодранную шкуру и подняли получившийся узел метра на три над землей. Оставшийся задок и переднюю часть головы мы погрузили на быстро изготовленную из двух стволиков волокушу, и двинулись в обратный путь. Перед тем, как мы пошли, Миша собрал все внутренности, оставшиеся после разделки, и надежно прикопал их под приметной выскорью. Выскорь — это корни упавшего дерева вместе с дерном и землей, стоящие ребром.

Дотащив мясо к зимовью, нам пришлось еще заняться приготовлением свежины. Миша угостил меня редким деликатесом — лосиной губой. Вкус у этого блюда специфический, но знающие люди подтвердят — оно стоит усилий, затраченных на его приготовление. За вечерним чаем я рассказал Мише о своей дневной находке, а он поинтересовался, зачем меня вообще к этому утесу повело. Я объяснил свою мечту — найти полное гнездо самоцветов. Миша пообещал мне на завтра более прибыльное занятие, и мы отправились спать.

Довольный и сытый Анчар тихо повизгивал сквозь дрему.

Утром мы принесли на свое стойбище оставшееся мясо.

Травы были покрыты густым инеем, а на мелких лужицах потрескивал ледок. Надо было торопиться ставить сеть, пока дни еще теплые и речушку не сковал лед. Миша вывел меня к двум основательным омутам, и, после минутного раздумья, решил ставить сети на дальнем от нас омуте, то есть — выше по течению. Решение свое он объяснил тем, что в нижний омут впадает тот самый ручей, на котором мне суждено в ближайшие дни воду мутить.

Выяснить, в чем тут дело, удалось только через час, когда мы зашли по ручью в распадок с многочисленными ямками на одном из склонов. Достав из дупла дерева почерневший деревянный лоток и слегка прихваченную ржой увесистую лопату, Миша меня спросил, помню ли я о знаменитых Ленских золотых приисках. Бросив со дна ближайшей ямки комок земли, Миша отправился к ручью, где присел на корточки, и стал размеренными круговыми движениями промывать породу, изредка откидывая со дна попадающиеся камешки. После пяти минут промывки на дне лотка блеснуло несколько крохотных золотинок-знаков, и одна крупинка, величиной с маковое зерно.

— «Видишь, удачный почин» — произнес Михаил, не обращая внимания на мою скептическую улыбку.

— «Я это место еще в первый год работы по зверю приметил — спокойно продолжил Миша — "каждую весну здесь месяц — другой в земле копаюсь, когда зверь линяет. Тут ежедневно, в среднем, грамма два, а то и три, намыть можно, если только постараться. Хотел в прошлом году бутару здесь поставить, да чужих глаз боюсь».

На том мы и порешили. Я думал выходить из тайги в начале третьей декады октября, до той поры, когда начнутся серьезные морозы, и глубина снега начнет мешать двигаться на лыжах с нормальной скоростью.

Теперь я каждое утро тропил дорожку к обжитому уже мною распадку, и уходил с головой в азарт золотой лихорадки.

В зимовье, с первыми легшими на землю снегами, стали появляться распорки с вывернутыми шкурками горностаев и колонков. Однажды Миша, после обхода своих ловушек, притащил сразу двух соболей. Нежно дуя в темный искрящийся мех, он чуть не шепотом поведал мне свою мечту — взять за сезон сотню баргузинского "казака" — соболя высшего качества, с серебристым подшерстком. Такие шкурки особенно ценятся на валютных аукционах.

— "И что тогда?" — спросил я его.

— "Женюсь" — коротко выдохнул он, и закурил, всем своим видом показывая нежелание продолжать разговор.

Меняя тему, я спросил у Миши про того соседа-охотника, у которого он ходил забирать Анчара. Надо сказать, что после этого похода Мишино настроение стало не таким жизнерадостным, как до того.

— «Дерьмовый он человек. Поговорили с ним, так уж слишком любопытен. Все дружбу свою навязывает. Говорит, что уже три года, как он мой ближайший кент. Да я по глазам вижу — сегодня кент, а завтра — мент. Кстати, про тебя я ему не говорил — здесь туристов не любят».

За ночь выпал пушистый снежок, и Анчар радостно бегал вокруг балагана, радуясь перенове. Миша тоже был доволен — по новому снегу и лыжи легче скользят, и свежий след ярче виден. Только я с тоской посмотрел на красные, покрытые не просто цыпками, а какими-то потрескавшимися корками, кисти рук. Мне-то что делать? Я же не японец, который может получать удовольствие от "юкими" — любования снегом...

— "Видать, мой сезон к концу подошел. Завтра тронусь в сторону Байкала" — сказал я.

— "Нет, Мальхан, — обернулся ко мне Мишка, — Ты, однако, послезавтра пойдешь. Мне завтра четверть века стукнет, так мы с тобой и это отметим, и отвальную совместим."

— "Договорились" — растеряно произнес я, думая, что из-за окладистой светлой бороды, таежной опытности и рассудительных, неторопливых Мишкиных разговоров, мне всегда казалось, что он лет на пять меня старше, а он, оказывается, почти мой ровесник, даже чуть младше…

Поймав мой недоуменный взгляд, которым я уставился в его пушистую бороду, Мишка улыбнулся.

— "Борода — честь, а усы и у кота есть!" Подмигнув на прощание, он заскользил под горку, догоняя бегущего знакомой тропой, веселого поутру Анчара.

Я поспешил на свой "Клондайк," в перекопанный мною вдоль и поперек распадок. Вечером мы последний раз выбивали сетку изо льда, достав из нее пару здоровых тайменей. Каждый тянул на добрый пуд веса, и, хоть это были не самые крупные экземпляры, мы были довольны. Основная масса тайменей уже с первыми заморозками уходит в большие реки и озера на зимовку. Обрадованный уловом Мишка приговаривал, что не все нам питаться копчеными солнечными зайчиками, пора и рыбки лососевой отведать. Ему-то двойная радость — рыбьи потроха очень хороши на приваду лесного зверя.

После обильного ужина Мишка бросил мне в руки кожаный кошель, который затягивался на манер кисета.

— "Бери кису, сложи туда скоблила каменные, может в Иркутске повод будет наших умных подружек навестить"

— "Спасибо, Миша, но это вряд ли. Скорее всего, я сразу в аэропорт, и в Москву. Дела торопят."

— "Ты со своими делами поосторожнее будь. Береженого Бог бережет".

— «А не береженого конвой стережет" — в тон ему продолжил я. — "Чего нам бояться. Арест — к перемене мест».

— «Шибко не храбрись, на одном золотом песке можно "пьять рокив далэких таборив" заработать. Попадется продуманный Чекист-хан, и пойдешь "в браслетах на босу руку" туда, куда Макар телят не гонял».

— "Сплюнь!"

Мишкин день рождения мы отметили генеральной уборкой и капитальной помывкой. Натопив печку, и раскалив в костре ведро камней, мы устроили импровизированную парилку, после которой с удовольствием растерлись свежим снежком. Проветрив балаган, и наведя в нем суровый мужской порядок, мы приступили к сервировке стола. Миша принялся за приготовление талы, а я получил поллитру спирта с наказом — не слишком сильно его разбавлять. Хватит нам и на отвальную, и на стременную, да и на закурганную останется...

Закусывали мы строганиной из лося, окуная тонкие ломтики ледяной мясной стружки в блюдце с "Южным" соусом. Под спирт, да под душевный разговор — это было здорово! Тала из тайменя тоже удалась на славу. Я подарил Мише-кержаку все намытое мной золото, а было его не больше пятидесяти грамм. Он долго отказывался, но мне удалось его уговорить, взяв с него слово, что оба обручальных кольца на его предстоящей свадьбе будут отлиты именно из этого песка. В ответ Миша затолкал в мой рюкзак связку горностаевых шкурок, на хорошую шапку и воротник.

— "Бери их без всяких условий. Подаришь первой, с кем ночь проведешь".

За разговорами стемнело, и тут я вспомнил, что вчера принес из распадка затупившуюся штыковую лопату, и, как подтачивал напильником на пригорке, так и оставил ее там. Со словами:

— "Семь раз отпей — один отлей" — я вышел из балагана. Пока я одевался, Миша погасил керосиновую лампу и зажег массивную свечу, которую, как я знал, он берег к Рождеству.

Искать лопату по темноте мне пришлось долго, и я подошел к зимовью только минут через двадцать. Еще на подходе я услышал чужой визгливый голос и недовольный рык Анчара. Стараясь держаться в тени кедров, и крепко сжимая черенок лопаты, я постарался бесшумно подойти ближе. В открытых дверях виднелся силуэт незнакомца, четко обрисованный желтым светом свечи. В руках у него была двустволка, и он держал Мишку на прицеле.

— "Удачу, щенок, празднуешь? Выследил я сегодня твой распадочек. Там сразу видно, какой ты охотой промышляешь. Не один, видать, месяц там старался. Было бы бедное место, так не стал бы ты охоту бросать. Уж за три года соседства настолько-то я тебя понимаю!" — торжествующим голосом мультяшного гематогенового вампира вещал незваный гость.

— "Говори, где деньги"— приказал незнакомец.

— "Скажу, если Мальхан живой" — ответил Мишка. Я понял, что он подозревает, что я не просто задержался, но так как выстрела слышно не было, надежда на то, что я еще жив, напротив — была.

Мне оставалось подойти к дверям еще метров семь-восемь, но тут Анчар неожиданно бросился на незнакомца, и Мишка одновременно потянулся за своим ружьем, висящем в углу. Грянул сдвоенный выстрел. Упал Анчар с разодранным картечью боком, а Мишкина голова превратилась в жуткую кровавую маску. В два прыжка я преодолел оставшееся расстояние, и с размаха острым краем лопаты, как алебардой, наполовину перерубил шею убийцы.

Уверенный в результате своего удара, я бросился к Мише, но ничем и никто в этом мире не мог бы ему помочь. За остаток ночи я выкопал могилу для Миши, в ногах у него закопал Анчара, чтобы и после смерти они были неразлучны.

На могиле поставил простой крест без надписи.

А вот убийцу я раздел, разрезал ему живот и вытащил всю его вонючую требуху. Образовавшуюся полость загрузил камнями, обвязал его же тряпками, на волокуше оттащил к омуту и спустил под лед, плюнув ему вслед. При таком методе захоронений утопленник не всплывает никогда. Всю эту долгую ночь у меня в голове повторялось дурацкое присловье: "Закон — тайга, медведь — хозяин".

Отмывшись и сменив одежду, я окинул прощальным взглядом залитый кровью моего друга пол, подхватил рюкзак, прихватил на всякий случай в дорогу потертое Мишино ружье, надел на себя полный патронташ, с которым мой друг не расставался, и сунул оставшуюся половину свечи в боковой карман рюкзака. Выйдя наружу, я облил стены балагана всем керосином, который смог найти, поджег, встал на лыжи, и пошел в сторону Байкала. Через версту я обернулся и увидел столб черного дыма тянущегося вверх бородой Черномора.

Чтобы дать прощальный салют я вытащил два тяжеленьких патрона двенадцатого калибра из патронташа и зарядил ружье. Раздалось два сухих щелчка осечек. Это что еще за дела, удивился я, зная, что и ружье, и патроны у Миши всегда содержались в идеальном порядке. Вытащив патроны и выковыряв пыжи, я увидел маслянистое желтое сияние проклятого металла. В патронташе было еще три таких патрона...

Две недели спустя я в одной из московских церквей заказал поминальную службу по рабу Божьему Михаилу, поставил привезенный с собой огарок свечи перед ликом святого Михаила, и поджег обгоревший фитиль, который своим светом освещал последние минуты жизни моего друга.

Поймав такси, я скомандовал "мастеру":

— "В Шире-мать-его!" — и задумался над тем, где же мне-то еще что-нибудь светит...

За это время мы с Еленой развелись.

Я перебивался случайными заработками, мотался по совхозам, где брался за любую работу, приносившую деньги — убирал камни с полей, пас коров и гонял лошадей в ночное, строил коровники и откармливал поросят. Во время очередного наезда в родительский дом я приволок с собой здоровый мешок картошки. Оказалось, что у нас гостит молодая смазливая девушка, знакомая нашей дальней родни, из маленькой "дыревеньки", затерянной в лесах Коми.

Звали ее Аллой Валерьевной Михеичевой, была она на шесть лет младше меня, и я не отказал ей, когда она попросила меня сопроводить ее в прогулке по городу. Таллинн я показывал ей с удовольствием — ибо всегда гордился знанием всяких красивых уголков в лабиринтах старых улочек. Город понравился Алле настолько, что она стала просить меня помочь ей найти работу с общежитием. Я напряг своих знакомых и через неделю она работала заведующей клубом домостроительного комбината в Мяннику, носившем негласное прозвище "Чикаго". Поселилась Алла в общежитии, через дорогу от своей работы. Как-то само получилось, что все свободное время мы проводили вместе, я стал частенько оставаться ночевать в ее общежитской комнате, и не был особо удивлен, когда Алла сообщила мне о том, что она беременна.

Как честный человек, я был обязан жениться...

После свадьбы пришлось решать жилищный вопрос, а еще и денег вечно не хватало.

Мне пришлось устроиться художником-оформителем в строительное управление, которое занималось строительством объектов "Эстонфосфорита" в Маарду. Там мне обещали со временем комнату в семейном общежитии. Кроме этого я халтурил сторожем, охраняя мастерские песчаного карьера в Мяннику.

Мастер второй смены жаловался мне, что он лишних полчаса сидит на работе, чтобы передать мне ключи от помещений. Мы с ним договорились, что он будет оставлять их в условленном месте под камешком. Мастер первой смены, в свою очередь, был недоволен тем, что он должен приходить на работу почти на час раньше, что бы забрать у меня ключи. Он попросил меня тоже оставлять ключи где-нибудь на улице. Таким образом, они передавали ключи друг другу, а я появлялся в цех только в дни аванса и получки. Днем мне приходилось ездить в Маарду и писать всякие транспаранты, лозунги, плакаты и прочее.

За восемь дней до Первого мая мне дали очень большое задание — оформить все три строившихся цеховые здания текстами призывов партии к народу, а это — минимум шесть здоровенных кумачовых полотнищ с многословными напыщенными фразами. Кроме того требовалось нарисовать большую фигуру В. И. Ленина метров четырех высотой.

Если я успею сделать все эти заказы ко времени, то мне выплатят премию.

Работы было слишком много, чтобы успеть вовремя и достаточно качественно.

В те, уже не для всех памятные времена, халтура на образе "вечно живого" вождя была источником дохода для любого, кто имел навык рисования. Толик Сальников, во время летних каникул, брался за работу в тресте "Таллинстрой" и трудился в подвале какого-то строительного общежития на нынешней улице Суур-Амеерика. Помню, что все углы этого подвальчика были завалены стопками пенопластовых головок "Кузьмича", которые распадались на отдельные пласты, как нашинкованная к столу колбаса. Все эти головки, сияющие призрачной белизной, расходились по многочисленным "Красным уголкам", стендам наглядной агитации, стенным газетам и доскам почета. Сам Толя однажды выиграл у меня бутылку сухого вина "Liberfrau milh" нарисовав знаменитый профиль левой рукой и с завязанными глазами.

Я вспомнил о большой стройке в Мустамяэ, проезжая мимо которой недели за две до этого, я видел примерно такой портрет Ленина, какой был мне заказан. Уговорив приятеля, который работал шофером грузовика, я вечером подъехал к стройке с ножовкой и кусачками. Через час мы уже загрузили в кузов не только три древесно-стружечных щита с ликом вождя и его же изречениями, но и восемь кумачовых транспаранта с призывами. Утром все это хозяйство доставили ко мне в мастерскую в Маарду. После перевозки пришлось кое-где пройтись "кистью мастера"...

На день раньше поставленного срока все плакаты были водружены на стены наших строек, а щиты с Ильичом закрепили на металлической конструкции перед входом в здание заводоуправления.

Мне вручили премию в размере ста рублей. По тем временам — приличные деньги. Но комнаты для семейных так и не дали…

Пришлось нам переезжать в Хаапсалу, где мне предложили место в бригаде сантехников при горуправлении.

Жил я в то время рядом с замком епископа в городе Хаапсалу.

Замок был стар и огромен. Раз в году, в августе месяце, призрак Белой дамы собирал большие толпы любопытных. Призрак этот появляется по воле случая или искусства архитектора в лунные ночи и с ним связаны множество легенд. Одна из них гласит, что кантор монастырского хора был очарован голосом крестьянской девушки Алы. Переодев её в мужское платье, кантор поселил Алу в одной из монастырских келий. В средние века уже один факт переодевания девушки в мужскую одежду был достаточен для обвинения её в колдовстве и ведьмачестве. Достаточно вспомнить, что это было одним из пунктов обвинения на процессе Орлеанской Девы.

Кстати, одним из "прорабов" этого замка был реальный барон Мюнхгаузен, с которого Распе и написал литературный портрет бессмертного хвастуна.

В Хаапсалу я, пожалуй, впервые в своей жизни, стал обладателем служебной квартиры. Она состояла из маленькой комнаты и совсем уже крохотной кухоньки, но я был счастлив и этим раем с печным отоплением.

Тут-то и застигло меня ждавшее этого момента с детсадовских времен желание завести собаку.

Уж и не припомню сейчас, кто мне сообщил о продаже полуторамесячных щенков боксера, оставшихся без мамки из-за того, что её покусала взбесившаяся лиса. Я пришел по указанному адресу и увидел два песочного цвета комочка, жмущихся друг к другу и к радиатору отопления. Выбрав того, что покрупнее, отдал полагающиеся небольшие деньги, сунул щеночка за пазуху и, чуть ли не бегом, припустил домой. Долго пришлось возиться, обучая его пить из блюдца, а поначалу и вовсе вскармливать его из бутылочки с соской смесью "Малютка". Покупая ежедневно 100-200 грамм мяса и варить бессолевые супы, затем прокручивать фарш и не забывать давать ему ежедневную таблетку для укрепления костей. За очень осмысленный взгляд голубых, не характерных для боксеров, пытливых глаз, я назвал его Борькой.

Летом мы уже вместе ходили на пляж и, возвращаясь после купания, мне приходилось заворачивать любимого щена в полотенце, чтобы, не дай Бог, не простудился! Борька рос, бегал по заросшему замковому парку, окруженному серой стеной в зеленых пятнах лишайников. По-заячьи закидывая вперед задние ноги, он носился между кустами шиповника, радостно отфыркивая прилипающие к носу пушинки одуванчиков.

Однажды я пришел с работы и увидел на полу изгрызенную пачку таблеток резерпина и лежащего в собственных нечистотах, жалобно скулящего Борьку. Схватив первую попавшуюся тряпку (потом оказалось, что это была моя новая рубашка) я завернул в неё мокрого псенка и со всех ног бросился к ветеринару. Женщина-врач сделала щенку укол и дала пару толковых советов. Через пару дней Борька был бодрым и здоровым.

Мы любили ходить с ним в ближний лес, где Борька сходил с ума от обилия диких запахов, и, то убегал на двести-триста метров, то бросался мне под ноги с таким повизгиванием, будто хотел поделиться со мной радостью жизни, своей быстротой и здоровьем.

В связи с работой мне пришлось переехать в Рийзипере — маленький поселок с асфальтовым заводиком, на котором я в то время работал. Здесь мне выделили трехкомнатную квартиру для моей недавно образовавшейся семьи, но мебели нам хватило лишь на две комнаты, а третью мы определили под супер-конуру для Борьки. Моя тогдашняя жена Алла была беременна, и мы часто бродили по зимним дорогам вокруг поселка, выполняя советы наблюдающего врача, а рядом с нами рыжим солнечным зайчиком носился верный пес, поднимая буруны белой снежной пыли.

Несколько раз я брал Борьку на охоту, и он на удивление быстро понял, что от него требуется. Обычно два охотника становились на пересечении лесных просек, а кто-то один шёл вместе с Борькой в качестве загонщиков. Со временем Борька стал самостоятельно выгонять пасущихся в лесу косуль под наши стволы. Почти все наши выходы на охоту были успешны, а это, в свою очередь, давало нам возможность и самим питаться получше, и Борьку подкармливать достойно его вклада в общее дело.

Как-то мы с Борькой ездили в Таллинн, к моей маме в гости. Он остался вместе с мамой, а я отправился навестить своих приятелей и засиделся у них до поздней ночи. Мама моя этим обстоятельством была расстроена и сидела, тяжело вздыхая, перед телевизором. Борька, поняв, что она в плохом расположении духа, подошел к ней, положив ей на колени свою голову, поглядел в мокрые мамины глаза, вздохнул и… притащил из кухни сахарную косточку, аккуратно уложив ее на мамины колени.

Это, конечно, растрогало ее, а мне было сказано, что моя собака и то ее больше жалеет, чем я, чурбан бесчувственный и т. д. и т. п.

За месяц до родов я отправил Аллу в город, чтобы быть спокойным за своевременную медицинскую помощь ей и ребенку. В квартире остались мы с Борькой. Утром я кормил и выгуливал его, а потом уходил до вечера на работу, оставляя его на целый день одного. Как же радостно он прыгал, когда я отпирал вечером двери! После вечерней прогулки мы кайфовали — я валялся на диване с книгой в руках, а на ковре, внимательно глядя на меня, хранил мой покой светло-палевый пес с голубыми глазами. В моменты особого расположения я разрешал ему забираться на диван. Тогда он укладывал свою тяжелую квадратную голову мне на грудь, утыкался носом в бороду и, лизнув шершавой теркой языка мою шею, блаженно закрывал глаза. Эта идиллия продолжалась почти полтора месяца, но вот настало время забирать из роддома Аллу с ребенком.

Когда мы на такси подъехали к дому и зашли в коридор — Борька разрывался от радости. Ведь он два дня был один — только соседка дважды в день кормила и выгуливала его. Он не знал, как выразить свою радость — бросался то ко мне, то к Алле, тыкался в ноги, а Алла...

Она плакала от ужаса, что собака может повредить ребенку и умоляла меня сейчас же избавиться от Борьки.

Мне пришлось идти с ним по всем знакомым, но никому не нужен был взрослый двухгодовалый пес, который не хотел признавать никого, кроме меня — своего хозяина, и, на его взгляд, вожака стаи.

Бросить его на улице?

Но он же никуда не уйдёт от нашего дома и будет ежедневно встречать меня, не понимая — за что это он впал в немилость, ведь был и аккуратен, и верен, и послушен...

Три дня я прятал Борьку в подвале нашей четырехэтажки и ломал голову — что же я могу предпринять в этой ситуации?

Еще не прошло двух месяцев после смерти моей бабушки, а я любил ее не меньше, чем маму. Я тяжело переживал эту потерю. Мне казалось, что весь мир ополчился против меня, и я терял доверие к прочности окружающей меня реальности.

Что мне оставалось делать?

Я попросил своего приятеля, Валеру, с которым вместе охотились на коз, застрелить Борьку.

Валера рассказывал, что привязал Борьку к дереву и, с пяти шагов, выстрелом картечи в грудь, убил ничего не понимающего пса.

Утешал Валера меня тем, что пёс не мучился, а сразу умер, не был брошен на снегу, а зарыт в землю, пусть и не очень глубоко (все таки — зима), но лисы и вороны до него не доберутся...

Наша с Аллой семейная жизнь после этого так и не смогла наладиться, мы развелись меньше чем через год. До сих пор снится мне этот голубоглазый доверчивый пес. Чувство вины перед Борькой заставляет меня до сих пор говорить тем, кто этого пса вспоминает, что Борьку случайно подстрелили на охоте, спутав его с козой, ведь масти так похожи...

Так почему жизнь вынуждает нас совершать поступки, стыд за которые испытываешь долгие годы?..