ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Приезд домой с подарками из дальней поездки, радость встречи, расспросы и почти праздничная суета заняли весь вечер. В пятницу я впервые провел день в депо, отчитываясь за командировку, как и другие работники рефрижераторных бригад, которые прибыли из поездки на этой неделе.

Дней через десять я поехал во Владивосток навестить Сашу Осадчего. Именно в этот мой приезд он познакомил меня с Александром Бархатовым, бывшим инструктором рукопашного боя спецбригады ВМФ, которая базировалась на острове Русском, неподалеку от Владивостока. В армии это боевое соединение носит неофициальное название "Черные пантеры" и является аналогом знаменитых американских "морских котиков".

Узнав от Осадчего, что Бархатов преподает на курсах аквалангистов и сейчас набирает очередную группу, я напросился к нему в ученики. Обучаться азам подводного дела у Александра было очень интересно, мы с ним подружились и вместе ходили в тренировочный зал, где Саша Бархатов занимался боевыми искусствами. Там он научил меня двум — трем приемам боевого самбо, которые впоследствии очень меня выручали. Особенно мне пригодился метод обезоруживания противника вооруженного ножом, но об этом — позже...

В тот год я получил удостоверение подводного пловца, а через несколько лет, когда Саша Бархатов преподавал в Хабаровской школе ДОСААФ, я прошел у него подготовку как инструктор пловцов — аквалангистов.

Из двух месяцев отгулов один был потрачен на курсы подводных пловцов, а второй я провел, работая по договору в своей старой бригаде грузчиков городского торга.

Когда я пришел оформляться в следующую поездку, то в толпе возле конторы увидел одного из бывших соучеников — Вадима. Поговорив с ним, я выяснил, что он тоже ищет себе новую бригаду. Мы прошли в кабинет начальника нашей колонны и нам сразу же предложили поехать с пятидесятипятилетним Николаем Григорьевичем Свыщенко. После того как формальности были улажены и оформлены, начальник колонны отвел меня в сторону и сказал, что Николай Григорьевич попал в наше депо по каким-то "левым" каналам, благодаря высокопоставленной протекции, а то ему работы у нас в депо никто бы не предоставил. Свыщенко когда-то работал "реформ" на Украине, но сел там в тюрьму за нанесение тяжких телесных повреждений брату своей бывшей жены — он ему перебил обухом топора локти и колени.

"Будьте с ним поосторожнее, ребята" — пожелал нам на прощание начальник колонны, и мы отправились получать командировочные деньги. Чувства нас обуревали весьма противоречивые, и мы с Вадимом без особой симпатии приглядывались к плюгавой фигуре нашего бригадира, который будет начальствовать над нами ближайшие два месяца.

В первые же дни поездки Свыщенко попробовал показать свой норов, а когда его резко осадили, стал убеждать нас, что перечить ему нельзя, ибо в гневе он страшен. Из-за напускаемой им на себя угрюмой грозности мы с Вадимом дали ему прозвище "Пойген", заимствованное из телевизионного сериала "Белый шаман", снятого по книге Юрия Рытхэу. Упрямство Николая Григорьевича не знало границ. Во время долгой стоянки на узловой станции, где нашу секцию включали в новый железнодорожный состав, нашему начальнику приспичило посетить туалет "по большому". Состав был собран уже часа полтора назад, из-за чего мы с Вадимом стали уговаривать "Шамана" не уходить с секции, а воспользоваться (вопреки инструкции, которая запрещает пользование вагонным туалетом в пределах станции) нашими "удобствами", с тем, чтобы смыть "следы преступления" после того, как отъедем на приличное расстояние от населенного пункта. На все наши резоны "Шаман" отвечал: "Не положено", прямо как в старой сказке, где упрямая жена спорила с мужем: "Не стрижено, а брито"...

Убедить Свыщенко в нашей правоте мы не смогли, и он сошел с секции, но побоялся отойти чересчур далеко — устроился под вагоном метрах в сорока от наших дверей. Вадим с сигаретой высунулся в окно и поглядывал в сторону головы состава. Наконец он увидел, что нашему составу дали зеленый свет и подозвал меня к окну. Локомотив сиплым коротким гудком оповестил окружающих о нашем отбытии и резко рванул состав. Грохот вагонных сцепок прокатился по составу и вагоны стали набирать ход. В это время "Шаман" сидел на корточках под углом старого пульмана и читал прихваченную газету. При первом же вагонном рывке он испуганно сорвался с места, здорово ударившись хребтом об измазанное мазутом дно вагона. Не поспевая привести себя в порядок Свыщенко, бросился бежать за набирающим ход составом. Одной рукой он пытался подтянуть висящие ниже колен штаны, а другой никак не мог ухватить залипший между ягодиц газетный лист.

Вагонница, которая вынырнула в это время из-под соседнего состава, увидев такую крупную "жар-птицу", от неожиданности выронила лейку с мазутом, в лужу которого "Шаман" и уселся, потеряв равновесие. Корчась от смеха, Вадим рванул стоп-кран, дал возможность Николаю Григорьевичу забраться в вагон, и сразу отправиться в душ — приводить в порядок одежду и отмываться от мазута.

Но в этой же поездке нам с Вадимом пришлось пережить неприятные моменты...

Наша секция шла в сцепке с другой, тоже из Уссурийского депо, на остановке мы выяснили, что едут на ней знакомые нам ребята, и мы с Вадимом решили один перегон проехать вместе с ними. Стояла необычайно жаркая для Зауралья погода, мы открыли окна вагона и разговаривали, потягивая красное вино, которым наши соседи запаслись во время рейса в Молдавию. Вдруг состав остановился на берегу реки, неподалеку от какого-то городка. Река была не шире Пирита — метров шестьдесят. На другом берегу расположился городской пляж, густо усеянный загорающими. Используя время стоянки, мы решили окунуться, и, так как железнодорожный откос уходил прямо в воду, то решили не мочить напрасно трусы, а ополоснуться голышом — все равно на нашем берегу никого не было. Мы дружно разделись и с крутого откоса бросились в прохладную воду. Буквально через пять секунд после этого нашему локомотиву дали зеленый, состав тронулся, а мы бросились выбираться на берег. Но не тут-то было — крутой откос был глинистым, и мы скользили по нему, как по мылу. Купались мы впятером — то есть никого на секции не оставили и сорвать стоп-кран было некому. На том берегу реки раздавался гомерический смех, мы все скатывались по откосу, а вагоны катились быстрей и быстрей.

Мы вовремя догадались совместными усилиями закинуть наверх самого легкого из нас, который успел догнать вагон и остановить состав. Помогая друг другу, мы кое-как выкарабкались на берег и залезли в вагон под аплодисменты, доносившиеся с того берега реки. Колени подгибались от напряжения, и даже страшно было представить, чем могла кончиться эта история, если бы наш приятель не смог догнать вагон...

Может быть, создается впечатление, что работа на рефрижераторной секции — это почти туристическая поездка с веселыми развлечениями, но описывать тяжелый повседневный труд — не весело. Какое может быть "веселье", когда на улице морозы под тридцать градусов, секция идет в сторону Мурманска, а «Термомат» (это такой котел отопления на "пятерках" постройки завода Дессау) не хочет работать уже третьи сутки. Или многодневные мотания по "машинкам" и протягивание каждой гаечки, чтобы устранить утечки фреона. Нет числа всяческим повседневным проблемам с оборудованием, но это дело обыденное, и нам платили зарплату именно за преодоление таких ежедневных трудностей.

В конце поездки Свыщенко довел нас своими угрозами до того, что я оглушил его ударом по голове плоской стороной штатного металлического табурета и на ходу вывесил "Шамана" вверх ногами из дверей так, что руки его задевали гравий на железнодорожной насыпи. В этом подвешенном состоянии Николай Григорьевич клятвенно пообещал, что больше угрозами докучать нам не будет. Слово свое сдержать ему было легко — смена приехала к нам через два дня после этого случая. Больше в одной команде нам ездить не приходилось.

Следующие полтора года я ездил механиком в бригаде с Женей Уманцевым. Он был моим ровесником, очень увлеченным меломаном, который все заработки вкладывал в свою фонотеку. Третьим членом нашей бригады в эти полтора года чаще всего был заядлый рыболов Сережа Маевский.

Во время второй нашей совместной поездки мы летели самолетом из Хабаровска в Москву, а оттуда в Куйбышев (нынешнюю Самару), менять ту бригаду, которая свое время "с гаком" отъездила. Женя Уманцев в своих затратах на музыкальную коллекцию, дошел к тому времени до того, что ходил чуть ли не в лохмотьях. Носки его были покрыты заплатами в три слоя, а рубашки штопаны и перештопаны помногу раз. Собираясь в эту поездку, Женя надел пальто, рукава которого пришивались уже три раза, да и само это пальто отходило все мыслимые сроки эксплуатации.

В дороге от Уссурийска до Куйбышева швы на пальто лопались неоднократно в самое неожиданное время и в самых неожиданных местах. Женька привычно матерился и садился зашивать очередные прорехи. Я не выдержал и стал уговаривать его обновить гардероб, купить что-нибудь достаточно теплое и практичное. Как-то в разговорах само по себе вышло, что этой покупкой должен стать армейский полушубок, который в те времена стоил около трехсот рублей.

У Женьки с собой было около пяти сотен собственных денег, а, кроме того — все наши командировочные — это еще триста. Вез он и для бригады, которую мы должны были менять, "самолетные" — то есть деньги на три билета для полета от Куйбышева до Владивостока.

Когда мы добрались до Куйбышева, то узнали, что наша секция придет на станцию выгрузки только на следующий день, и, так как было раннее утро, сняли номер в гостинице, а сами пошли на местную барахолку...

Площадь толкучки была битком набита народом — приехали мы, по-видимому, в базарный день. Побродив часика полтора, Женька нашел-таки новый и недорогой армейский полушубок немаркого черного цвета, который продавала нестарая еще цыганка с профессионально честным лицом.

— "Какой размер?" — поинтересовался Уманцев, вытаскивая из кармана пальто увесистую пачку купюр, перехваченную тонкой красной резинкой от бигуди. "Мила-ай, тебе-то уж в самый раз будет!" — с привычной убедительностью пропела цыганка, не отрывая глаз от Женькиной руки с банкнотами.

— "Вообще-то померить надо бы, так как у полушубков, независимо от размера, частый недостаток — узкие проймы рукавов, не дают поднять руку. Померь, а то будешь как пингвин ходить" — встрял я со своими соображениями.

— "Хорошо, — решил Женька, сунул пачку денег опять в боковой карман старенького пальтишка, расстегнулся, снял его с себя, и вручил, как залог, цыганке, а сам нырнул в теплый овечий дух полушубка. Застегнувшись на все пуговицы, он принялся махать руками вверх-вниз, наклоняться из стороны в сторону, приседать, просить меня посмотреть со спины — не морщит ли где… Очень он активно обновку обживал.

Вдруг:

— "Ой, а где же цыганка-то, я же ей еще не платил?" — говорит Женька. Я смотрю — и впрямь в окружающей нас толпе не видно ни цветастого платка цыганки, ни характерного рыжего оттенка Женькиного пальто. Растворились оба в людском море, канули без следа...

"Женя, какие, на хрен, деньги ты ей отдавать собрался?! Ты же всю нашу кассу к себе в карман пальто запихнул, а с ним местная Карман ноги сделала" — пытаюсь я Женьке ситуацию растолковать.

— "Да нет… Какие там, в пальто, деньги могут быть, — отвечает мне Женя, — там давно уже ни кармана, ни подкладки нет. Я, — говорит, — деньги через карманную прорезь, как обычно — в брючный карман положил..."

Я пару секунд оторопело смотрел на растерянную физиономию своего начальника, потом схватил его за рукав полушубка (уже не опасаясь, что рукав оторвется) и потащил в сторону остановки такси.

Вечером, когда в гостиничном номере мы обильно обмывали обновку, Женька сочувственно рассуждал о том, поверит ли цыганке ее муж, когда она будет уверять его, что: «… с места мне не сойти, своими глазами видела, как в этот карман больше тыщщи рублей положил!»

На следующее утро мы благополучно провели пересменку.

Дорога вела нашу секцию в Азербайджан. Проснувшийся Маевский печально стоял перед умывальником и разглядывал опухшее после "обмывания" лицо:

— "Кто вчера пьянствовал с моей рожей и помял ее всю?"

Женя пытался понять, по какой дороге нас тянет локомотив. С этой целью он встал перед окном и пытался успеть прочитать название станции на пролетающих за окном вокзальных строениях. Либо скорость была слишком высока, либо дома стояли слишком близко к железнодорожной колее, но прочесть надписи он не успел. Локомотив летел, не сбрасывая скорость, и Женя предложил при въезде на следующую станцию разделить обязанности — он будет стараться прочесть первую половину названия, а моя обязанность — успеть прочесть вторую часть.

Колеса вновь застучали по стрелкам на въезде очередной станции. Уманцев сосредоточился и поднял руку. Я подошел поближе к окну. Замелькали желтые строения рядом с перроном, и Женька резко махнул рукой выкрикнув:

— "БУ..."

— "… ФЕТ" — продолжил я. Мы оторопело уставились друг на друга. Маевский смотрел на нас, покручивая пальцем у виска.

Поездки дарили множество незабываемых впечатлений. Однажды, выглядывая из вагона, я увидел, что наш состав готовится въехать в туннель. Зрелище, которое я увидел — наверняка редкость. Именно с моей точки зрения туннель просматривался насквозь. Садящееся солнце почти полностью занимало собой весь туннельный просвет, оставляя по краю угадываемую, но не видимую из-за яркого света небесную кайму. Поезд мчался в пекло, готовый расплавиться в слепящем глаза огне.

Ей-богу, это было здорово!

Во время стоянки под погрузкой на станции Агдам у меня произошел небезынтересный спор с одним молодым аборигеном. Он сам начал разговор, который довольно быстро перешел к обсуждению достоинств и недостатков женщин разных национальностей. Мой собеседник увлеченно расписывал свои амурные победы над белокожими северянками и огульно обвинил всех русских женщин в легком поведении и склонности к супружеским изменам. Внутренне понимая, что его опыт общения с отдыхающими на юге домохозяйками, которые не мыслят полноценного отдыха без эротических приключений с темпераментными сынами Кавказа, дает ему определенное право на такие выводы, я, тем не менее, был задет его словами и выступил в защиту славянок.

Прежде всего, я указал ему, что абсолютное большинство женщин, с которыми у него приключались романы, были отнюдь не молоды. Основной возраст таких дам — это промежуток от сорока и до пятидесяти лет, в то время как моему собеседнику было лет двадцать пять — двадцать шесть. Естественно, что в таком возрасте женщине вдвойне приятней слышать комплименты от молодого джигита и ловить откровенно жадные взгляды горящих от страсти глаз, которых в своем, заметенном снегами по девять месяцев подряд, леспромхозе в районе города Мухосранска, от вечно похмельных лесорубов не дождешься никогда.

Кроме этого мне пришлось опровергнуть лживый довод моего оппонента о нерушимой верности кавказских женщин своим мужьям. Далеко не все из них столь уж свято эту верность хранят...

Ко всему вышесказанному я добавил и то, что кавказские женщины очень красивы в возрасте пятнадцати — шестнадцати лет, когда русский мужик смотрит на них, как на подростков, а в возрасте двадцати пяти — тридцати лет бывшие красавицы очень быстро стареют, их ноги становятся жилистыми и волосатыми, у многих появляются вполне ощутимые усики, после чего нормальный мужчина никаких позывов к горячим поцелуям не испытывает. А вот для русских красавиц это возраст самого расцвета — вот за ними и бегают мужики любых национальностей.

Мои слова вызвали целый взрыв эмоций:

— "Зарежу!" — кричал потерявший самообладание азербайджанский татарин — "Ты оскорбляешь наших женщин, а значит и наших матерей!"

Пришлось напомнить ему, что я оскорбить никого не хотел, только ответил на его рассуждения о моральном облике русских женщин. А в ответ на извлеченный из кармана моего клокочущего собеседника перочинный нож, я показал поднятый из-за плиты солидный топор.

Интерес к разговору у моего гостя пропал окончательно, и он удалился, бормоча под нос какие-то не лестные для меня слова.

Через месяц после этого, где-то между Кзыл-Ордой и Аральском, глубокой ночью, я видел нечто вроде звездного дождя — из неимоверной выси протянулся до края горизонта светящийся столб, состоящий из светящихся и медленно опадающих частиц, как бы "чаинок", сияющих звездно-голубым цветом. Эти частицы парили внутри невидимого бокала. Может быть, это были остатки отработавшей ступени ракетоносителя — ведь Байконур неподалеку от этих мест?

Чем бы это явление ни было вызвано — в любом случае красота и масштабы этого зрелища впечатляли.

Оба моих спутника были холостяками и не понимали накопившейся за два месяца поездки моей тоски по дому и маленькой дочурке. Маевский цитировал Шопенгауэра:

— "Жениться — значит вполовину уменьшить свои права и вдвое увеличить свои обязанности".

Мы начинали споры о достоинствах и недостатках супружеской жизни, забывая, что в споре главное не "кто прав?", а "что правильно?". Ехидный Маевский напоминал французское определение брака, как обмена дурным настроением днем и дурными запахами ночью. Заканчивались эти дискуссии, как правило, или замечанием Уманцева, что того, кто громко кричит — плохо слышно, или моим "наездом" на главного моего оппонента — Маевского, что закрытый рот поможет ему сохранить зубы.

По ночам я сидел в маленьком отсеке возле распределительного щита и, изредка поглядывая на приборы контроля, писал письма домой:

"Тата, Танечка, Татуся...

Сижу смурной от всевозможных мыслей и мыслишек, тоска грызет до физической боли. Сегодня решил — в этом году "завяжу" с поездками. Я рад бы и сейчас все отлучки из дома прекратить, но уж очень хочется в этом году (вместе с тобой и Снежкой) съездить в отпуск в Таллинн. Для этого надо еще две поездки сделать, но на этом — конец. Тут меня в крайности бросает: то готов от ревности на стенку лезть, вспоминая некоторые твои разговоры, а то на твою фотографию часами таращусь и шарф расцеловать готов — ведь его твои руки касались, и ты в него куталась. Вообще настроение поганое, нервы за поездку вымотались — кажется, что сменщики уже не приедут, либо случится что-нибудь мерзкое, и я никогда не увижу тебя и дочку. Не помню, писал ли я тебе, как встречал Новый год? Мои коллеги завалились спать, а я с кружкой остывшего чая дождался полночного звона курантов и выпил этот чай за тебя и Снежку. Как ты там живешь? Не нашла ли себе друга сердечного для души да для постели, пока я в отъезде маюсь?

Приходит в голову думка одна — попросить тебя выслать денег на Новосибирск, и, если смены не будет, плюнуть на все и уехать домой. Сильно подмывает так и сделать.

Я очень жалею, что язык мой так неповоротлив и писания мои чересчур косноязычны. Столько хотелось бы выговорить (или выписать?), но ворохтается это пресловутое "все" во мне темным бесформенным комом, и нет у меня в запасе таких слов и фраз, чтобы было возможно выразить те чувства, которые переполняют меня. Вот я мучаюсь, исписывая лист за листом сумбурной невнятицей, напоминающей бессильное мычание немого, тщащегося донести до слушателя свою мысль. Девочка моя, Татуся, как же ты нужна мне! Ни с кем меня жизнь так не связывала, как с тобой, нет на свете человека, который был бы мне ближе тебя. И страшно потерять тебя.… Ищу в себе положительные черты, загубленные судьбой таланты — мог бы из меня живописец выйти, поэт, писатель или актер? Может быть, при надлежащем образовании и воспитании… Начитан? Но сейчас этим можно удивить только тупорылых хамов. Отходчив? Зато легко "завожусь" и ярость переполняет меня подчас из-за сущих пустяков. И вечное мое самокопание, поиск истины, причины того или иного поступка, вечная неудовлетворенность собой, а, зачастую, и другими людьми. Так чего же я ищу? Пора бы разобраться в себе к тридцати двум годам.

Подводя своеобразный итог тому, чего я добился в жизни, я прихожу к выводу — главное, я добился тебя. Тут меня ждут некие "подводные камни", которые запросто могут опрокинуть весь ход моих "мудрых" рассуждений — например: считаешь ли ты, что я тебя добился? Ведь вполне возможно, что ты любишь другого, а жизнь со мной воспринимаешь как некое обязательное зло и смиряешься с ним лишь для того, чтобы не лишать Снежку отца? Или, того хуже, просто пренебрежительно-равнодушна ко мне? Не знаю… Не дано заглянуть в душу даже самого близкого тебе человека. Я тут все душу себе травлю, как ты время проводишь одна? У тебя ведь каникулы сейчас… С кем встречаешься в свободное от работы время?

Очень часто мне снится дочка. Как ее здоровье? Мне плохо, плохо, плохо… Я не могу так долго не видеть вас обеих. У меня от этого зубная боль в сердце.

Нет, не могу я передать эту тошнотворную смесь жуткой тоски и беспокойства, которые харчат, за здорово живешь, мою бессмертную душу. Люблю тебя! Слышишь этот вопль из ущелий Азербайджана, или тебе вообще наплевать на то, что я тут "растекаюсь мысью по древу?"

Это скорее женщине подобает столь много говорить о своих чувствах, да и вообще придавать им такое большое значение. Ты мне десятой доли такого не говорила и не писала — это тоже показатель. Но отвлечемся от этой щекотливой темы...

Этот год — рекордный по затмениям. Всего их в году будет шесть — максимальное количество годовых затмений по законам астрономии. Вчера наблюдал первое из четырех лунных. Луна тускло-багровая, лишь с самого края — светлая нашлепка. Вдруг и она исчезла, и повисло над Землей эдакое громадное гнилое яблоко… Бр-р-р!

Нострадамус 1982-ой год обозвал годом Страшного Суда — т. е. предрек на этот год кончину человечества. Кстати, до нынешнего года такое совпадение шести затмений в одном году было в 1917-ом году, а ведь это был переломный год в судьбе человечества — оно четко разделилось на два противоборствующих лагеря. 1+9=8+2.

К чему это я день за днем карябаю тут бумажки, заполняя их туманным потоком сознания? Вроде как завещание (тьфу-тьфу-тьфу) пишу, или впрямь с тобой прощаюсь? Ох, тошно мне! А ведь, по составленному мною графику биоритмов, у меня сейчас взлет физических сил. Что-то не заметно, а?

"Попытка душу разлучить

С тобой, как жалоба смычка,

Еще мучительней звучит

В названьях Ржакса и Мучкап.

Я их, как будто это ты,

Как будто это ты сама,

Люблю всей силою тщеты,

До помрачения ума".

Я надоел тебе уже своими излияниями, но:

"… Когда бы понял старый вал,

Что такая им с шарманкой участь,

Разве б петь, кружась, он перестал

Оттого, что петь нельзя, не мучась?"

За неимением места я вынужден на этом послание свое закончить, хоть и очень хочу писать еще — пусть хоть иллюзия разговора с тобой, но я и этому уже рад. Возьми в библиотеке Иннокентия Анненского "Мучительный сонет". Чудо, как точно! И связь с Фетом: "Плачась, комар пропоет...", и прославление огня жизни в заключительном терцете.

На этом прощаюсь, целую и пр."

Такими письмами я забрасывал Татьяну в каждой поездке, но по приезду ситуация быстро менялась. Таня обладала хорошо развитым чувством юмора и умела выставить на смех любого, а так как я был всегда под рукой, то мне часто приходилось быть мишенью для безжалостных стрел ее остроумия. Это служило причиной длительных размолвок, и мне уютнее было проводить время в кругу приятелей по работе.

Как-то в городе я встретил своего друга Юру Ли, который уже давно звал меня съездить в деревню к его деду. На этот раз я согласился с ним поехать.

Две недели в корейской семье дали мне довольно много новых знаний. Прежде всего, меня заинтересовал дедушка Ли. Он был мастером боевого искусства хваранов — корейских ниндзя. Ученики приезжали к нему из Хабаровского края, Амурской области и даже из Узбекистана. Дедушка Ли брал в обучение только тех молодых людей, которые были в кровной связи с его семьей. Обучение длилось с начала апреля до середины октября, причем ученики должны были выполнять всю работу по дому и по уходу за большим огородом. Тренировки проводились ранним утром и поздним вечером. Юра рассказал мне, что за один прием дед набирает не больше восьми учеников, а очередь к нему расписана на три года вперед. Мне несколько раз довелось подолгу разговаривать с шестидесятипятилетним мастером, и я был поражен кристальной ясностью его мировоззрения.

Один раз при мне дед устроил нечто вроде показательного боя. Он бросился в гущу своих учеников и умудрялся, оттолкнувшись от одного из них на лету поразить ударами двух других. Меньше минуты ушло у него, чтобы повалить всех. Потом он сказал мне, что через три — четыре месяца обучения его учеников уже не удастся так легко раскидать. Система хваранов рассчитана не на спортивные достижения, а на реальный бой, где речь идет о сохранении жизни, и поэтому нет запрещенных приемов, а в поединке можно использовать любые подручные предметы. Обучал дед Ли обороне против группы противников и против диких животных. От него я услышал о школе соса, тансудо, оренквон и чхарек — разных системах боя внутри традиций корейского боевого искусства. Ученики называли старика "соньин" — совершенный человек.

По вечерам ученики занимались фехтованием с мечами "погом", имитируя удары на широких горизонтальных взмахах, рассчитанных на прорезание тяжелой зимней одежды. Необыкновенной была даже манера держать оружие — меч из кулака торчал в противоположную обычной сторону (конечно — не всегда). Фехтующие старались колоть, работая против одного противника, и наносить рубящие удары, работая против нескольких человек. Юра цитировал собственного деда, что если меч может пригодиться хотя бы раз в жизни, то надо носить его с собой всегда.

Мне же больше всего запомнились слова о преимуществе мягкого перед твердым.

В качестве примера дед Ли показал свой рот — зубы выпадают, а язык все болтается.

Наблюдая за тренировками учеников, я понял пару хитростей этого вида обороны, хотя очень четко осознавал, насколько ученики дедушки Ли лучше владеют своим телом и как быстро они становятся настоящими бойцами.

После возвращения из деревни я пытался наладить отношения в семье. Подолгу гулял с дочкой по Уссурийску, ходил с ней в городской парк, в дальнем углу которого стояла большая каменная черепаха — память о загадочном государстве чжурчженей, когда-то располагавшимся на этих землях.

Отгулы подходили к концу, и я наведался в депо, что бы выяснить, когда мы с Уманцевым поедем в следующий рейс. Там мне предложили идти на курсы начальников рефрижераторных секций, ибо стаж мой, как механика, уже был больше двух лет, да и жалоб на мою работу не было.

Я обещал подумать, но через день попал в больницу.

Диагноз не был слишком пугающим, но, после того как мне вскрыли живот, выяснилось, что без общего наркоза не обойтись. Во время операции я умер. Это была так называемая клиническая смерть. Сейчас много пишут на тему жизни после смерти, но даже такие авторитеты в этой области, как Раймонд Моуди, пользуются сведениями, почерпнутыми из чужих уст. Вот я и решил поделиться собственным опытом путешествия на ту сторону.

Перед тем, как я начну — расскажу вам старинное арабское предание. Арабы в старину верили, что когда младенец появляется на свет, то он обладает всей возможной суммой знаний — и прошлого, и будущего. Но как только он хочет поделиться своим знанием с миром, то подлетает ангел и прикасается своим крылом к младенческим устам, после чего дитя все забывает, только горько рыдает об утраченной мудрости.

Вот лежу я с распоротым брюхом, анестезиолог мне на "морду лица" жесткими краями маски давит и говорит:

— «Считай до десяти».

Успел я до двадцати досчитать, и тут началось...

Я падал спиной вперед в бесконечный колодец между двух шеренг одних и тех же людей. То есть — с одной стороны был бесконечный ряд Энваров Шамшаддиновых (клоун Юра из незабвенной "АБВГДЕЙКИ&quot, а с другой — Саша Юхно, интеллигентный грузчик Уссурийского торга. Оба они клонированы в миллионах экземпляров. И, вот, лечу я в этот колодец, а каждый Юра поглаживает меня по щеке и приговаривает:

— "Прощай навсегда", а ему вторит Юхно:

— "Больше не вернешься".

Под такое оптимистическое бормотание я часа за полтора, по личному времени, долетел до дна колодца. В розоватой полутьме я увидел, что стою перед огромным зеркалом во всю стену, где мое отражение вдруг показало мне кукиш и крикнуло: "Столько лет прожил, а что имеешь — фигу?" Моментально все исчезло, и (в бесконечном мраке) я ощутил свою ничтожную малость. Полное вселенское одиночество. Вдруг рядом, "чпок", появилась такая же крохотная частичка, (я её не увидел, а каким-то необъяснимым способом почувствовал), и девичьим голосом предложила мне:

— "Давай поиграем?"

Я согласился...

Ослепляющая вспышка, и я вижу феерию разлетающихся галактик, шаровых скоплений и туманностей. Сам я лечу сквозь это звездное месиво, приближаюсь к спиралевидной галактике, типа туманности Андромеды, спускаюсь все ближе к одному из периферийных её рукавов, вижу Солнечную систему, планеты, Землю...

Все, я на поверхности.

Тут я прохожу через миллионы реинкарнаций, весь путь эволюции от одноклеточного организма типа амебы, до человека. Таким образом, я дотягиваю и до своего нынешнего рождения, проживаю заново всю свою жизнь до этой самой операции, снова ложусь на операционный стол, и врач говорит ассистирующей медсестре:

— «Уже второй такой сегодня попадается. Надо отправлять его обратно...»

Тут же я вижу себя на дне колодца и, — в ярости от неотвратимости переживаемого, от страшной тоски беспредельного знания, когда все прошлое, настоящее и будущее стало ясным и примитивно простым, как чистый листок из тетради в клетку, — я ору своему отражению в зеркале:

— "Ну, что? Миллионы жизней прожил, а что имеешь? Фигу!"

Тут я прихожу в сознание, операция закончена, меня везут на каталке в палату, перекладывают на больничную койку, а я все это время кричу в бессильном гневе: "Дайте мне карандаш и бумагу! Я должен записать, я ведь знаю, что забуду самое главное..."

В этот момент я знал ИСТИНУ, это было то самое озарение, просветление, сатори — называть можно как угодно, но я и впрямь в этот момент знал ВСЕ. Так же, как и то, что запись сделать мне не удастся. Непередаваемое по своей жути это чувство всеобъемлющего знания. В этот момент очень понятны были слова Экклезиаста: "Во многой мудрости много печали. "Я снова потерял сознание, а когда пришел в себя, то в моей памяти осталось только то, что я помню сейчас, и чувство огромной утраты этого гигантского знания будет зияющей вершиной в памяти моей.

Хотелось бы добавить, что еще много дней после операции я находился под впечатлением пережитого в "том" мир.

Перечитывая книги самых популярных мировых религий, я не мог найти ответы на волновавшие меня вопросы. Ближе всего в созвучие с пережитым вошли тексты учения Дзен. Во всяком случае, мне была понятна дикая тоска знания ВСЕГО и понимания ВСЕГО сущего. Именно это чувство "знания наперёд" заставляло меня, (в моем видении), снова и снова возвращаться в земной круг страданий и бедствий. Быть может, это мое воспоминание послужит для кого-то соломинкой, за которую хватается утопающий, что, мол, "отдав концы" мы не помираем насовсем.

Конечно, можно говорить и о том, что умирающее сознание в последние мгновения жизни дарует нам эти утешительные видения для облегчения перехода из сознательного состояния в "прах земной". Но и тогда остается тайной — почему так похожи эти видения у всех перенесших клиническую смерть? Почему у людей разных культур и религий, совершенно не похожего жизненного опыта, возраста, образовательного ценза и т.д., эти видения настолько близки по духу и содержанию?

Выйдя из больницы, я еще долго приставал ко всем знакомым с пересказом своего потустороннего опыта, но история эта мало кого заинтересовала. Я же стал искать ответ на свои вопросы в книгах. Прочел Библию и книги Зенона Косидовского, Карлоса Кастанеду и Рона Хаббарда, "Суфизм" Идрис Шаха и " Африканские традиционные религии" Окот пБитека, "Магию" Папюса и Алистера Кроули. В конечном итоге ближе всего моей душе оказался буддизм, а внутри него — даосизм и учение Дзен.

Пока я обретал утраченную спортивную форму и набирался метафизических знаний в кругу «рерихнутых» молодых людей, меня зачислили на курсы ВНР-ов (начальников рефрижераторных секций). По окончании курсов мне самому пришлось набирать свою бригаду. Первого механика я подобрал быстро — взял высокого худенького парнишку, только что окончившего курсы механиков. Совместно мы стали подбирать третьего. Тут нам пришлось туговато — к нам в бригаду стал проситься пятидесятилетний мужик. Поначалу это обрадовало — может хорошего специалиста по дизелям в бригаду получим, или толкового электрика… На мой вопрос, чем он занимался до прихода в рефдепо, претендент на работу ответил лаконично:

— "Я — зимовщик".

— Ну, а конкретно, чем на севере занимался?

— Как — чем? Зимовал!

От услуг такого специалиста вежливо отказались.

После того, как мы перебрали довольно много кандидатур, наше внимание привлек спортивный двадцатипятилетний парень, который уже три дня не мог попасть в поездку. В таком составе мы сменили бригаду на своей дальневосточной дороге и загрузились рыбой во Владивостокском порту "Мыс Чуркин". После разгрузки в Ленинграде мы были направлены под погрузку картофелем в город Таллинн.

Я с удовольствием навестил своих родственников и лучшего друга в Таллинне — Володю Маркина. Грузились мы на станции Юлемисте, в границах городской черты. Картофель стоил тогда копеек по шесть-семь за килограмм, но мы, зная, что в Средней Азии картошка в дефиците и цена картофеля достигает двух рублей, натаскали вечерком из неохраняемых буртов мешков двадцать отборных клубней.

Проезжая вдоль русла Сырдарьи мы обменивали картошку на шкурки местных лис-корсак, на клубки верблюжьей шерсти или на только что вытащенные из тандыра горячие лепешки. Выгружались в Самарканде, во время выгрузки успели по очереди съездить в город, пройтись по экзотичному местному рынку, посетить Регистан и перекусить в чайхане пловом с сухой колбасой из конины и говурмой. Помню, что при посещении Регистана меня поразил мотив свастики, постоянно повторяющийся на древних изразцах яркоцветной облицовки одного из медресе.

После Самарканда нас направили в запас — ждать начала уборки первого урожая капусты. Нашу секцию поставили километрах в десяти от города Навои. Весенняя прохлада сменилась полноценной жарой, по окружающей нас пустыне ползали черепахи, бегали юркие ящерицы-агамы, а по ночам ушастые азиатские ежики ловили жаб и лягушек возле единственной на всю округу лужи. Лужа эта образовалась из-за подключенного к системе заправке секций водой дополнительного шланга, под которым мы плескались с утра до вечера.

Утром меня разбудил настырный стук по железной обшивке вагона. Выждав минуту, я выглянул в открытое окно. Возле вагона стоял соплезубый мальчик — абориген лет десяти от роду.

— "Что ты долбишь нашу дверь, как ворона мерзлый хрен на дороге?" — спросил я простудившегося в двадцати пятиградусную жару подростка.

— "Дядя, купи капусту" — простуженным голосом просипел ранний гость — "Всего за рубль килограмм". Тут я заметил два крупных кочана под ногами у раскосого пацана. Но, во-первых, мы сами через пару дней должны грузиться капустой и тогда у нас ее будет огромное количество абсолютно бесплатно, во-вторых, надо было экономить скудные командировочные...

— "Нет" — коротко ответил я.

"Ну, за пятьдесят копеек возьми" — канючил сопливый продавец.

— "Сказано тебе — нет".

— "За пятнадцать копеек оба кочана уступлю" — не оставлял надежды на удачный бизнес юный левантинец.

— "Уходи, мальчик, не мешай".

— "Хорошо, дядя, так забирай, только сигаретой угости. Не обратно же на поле капусту тащить".

Получив сигарету, парнишка ушел, а я стал крошить капусту на свежие щи. По-моему обе стороны остались довольны результатом торговли.

Капусту мы доставили в Свердловск, а из Свердловска стали грузиться шампанским для Украины. Во время погрузки я прошелся по цеху разлива, где заведующая цехом щедрой рукой угостила меня полной двухлитровой банкой шипучего напитка.

После выгрузки на Украине нас направили в Унгены грузиться яблоками. Ранним утром перед началом погрузки я увидел, как водитель болгарской фуры умывается водой из термоса. Не выдержав такого зрелища, когда взрослый мужик елозит по лицу ладонью, размазывая жалкие капли воды почти кошачьими движениями, я пригласил "братушку" подняться к нам в вагон и принять душ — благо, что за день до этого мы залили водой полные баки. К тому времени, когда болгарин помылся и побрился, мы всей бригадой уселись завтракать. Естественно, что мы пригласили с собой и нашего гостя.

За чаем шофер-дальнобойщик стал закидывать удочку — возможно ли у нас купить дешевую солярку. Так как у нас всегда было две — три тонны сэкономленного горючего, то нам это предложение оказалось кстати. За пару часов мы заправили всех друзей нашего знакомого и основательно поправили свое материальное положение. Нам в дорогу болгары надарили кучу разнообразных консервов, а также несколько бутылок неплохого бренди и болгарской анисовой водки — "мастички".

Груженые болгарскими яблоками мы добрались до Иркутска, где нас наконец-то сменили.

По приезду в Уссурийск я узнал, что мы получили квартиру. Это была однокомнатная квартирка с кухней, в старом, но прочном одноэтажном доме неподалеку от центра города. Хлопоты с переездом не заняли много времени, и мы стали обживать новый адрес.

Неподалеку располагалось здание цирка, а у меня еще со времен детства с цирковыми какое-то внутреннее родство. В Уссурийске часто гастролировали коллективы с московского конвейера, где я был хорошо знаком с клоуном Юрой (Энваром Шамшаддиновым) и акробатом Игорем Федоровым. Уже через них я познакомился с дрессировщиком Денисенко, создателем аттракциона с белыми медведями. Снежана с удовольствием ходила вместе со мной на вечерние представления, а днем мы ходили смотреть, как кормят медведей сапропелем — похожим на холодец ископаемым донным болотным илом. Навещали и маленькую бурую пятимесячную медведицу (скорее, все же — медвежонка) Машку, которая всегда радовалась той паре конфет, которыми мы ее втихаря от персонала умудрялись угощать.

Летом я вывозил семью на берег Японского моря. Рядом с Владивостоком, в бухте Шамара, работники депо строили базу отдыха для спортсменов, а в готовом первом корпусе уже жили несколько семей наших ребят. Днем мы выезжали ловить рыбу в море на маленькой десантной лодочке, иногда я часами собирал трепанга, раковины мидий и гребешка, вытаскивал из воды для дочки самые красивые экземпляры морских звезд и раков-отшельников с их ворованными домиками. Здесь было так хорошо! Я охотился под водой на пелингаса (дальневосточную кефаль) и жирных ленков. Тут же мы сырьем ели икру морских ежей, запивая этот деликатес вьетнамским пивом № "33".

В маленькой соседней бухточке ставили ловушки на крабов и, по вечерам, варили их в ведре морской воды на специальной треноге при помощи паяльной лампы.

После трех недель на морском берегу, мы приехали в Уссурийск довольные жизнью, а еще через месяц я отправился в очередную поездку.

По окончанию этой командировки Татьяна сообщила мне, что она опять беременна. Я надеялся, что второй ребенок станет гарантией прочности нашего брака, и обрадовался этому известию.

Павлик родился 18-го мая 1984-го года.

Наши отношения с Татьяной это не улучшило — все равно оставалось чувство какой-то, непонятной мне до сих пор, соревновательности и разного восприятия жизни. Таня была занята домашними заботами, я старался облегчить ей жизнь, но время от времени у нас возникали размолвки из-за разных взглядов на воспитание детей. Во время одной из таких пикировок Татьяна, решив уязвить меня побольнее, объявила мне, что Павлик родился не от меня, а от одного из офицеров местного гарнизона. Я, в ответ на это, предложил расстаться, но Павлика, в случае развода, оставить мне, чтобы я мог воспитать его таким человеком, который не будет устраивать подобные "подлянки" любящим его людям.

Впоследствии Татьяна, с помощью календаря и клятвенных заверений, сумела убедить меня, что сын, все-таки, рожден от меня, а не от мифического майора. Ну, что же, не прощать — это привилегия Бога, как писал Грэм Грин. Ссоры приводили к тому, что я старался получить компенсацию за не до конца использованный отпуск, и снова отправлялся в поездку.

Однажды, после поездки, мы с приятелем, Сережей Кравцом, решили на пару дней слетать в Таллинн.

Причиной этой поездки был мой рассказ о таллиннских ресторанах и варьете, которые работали до четырех часов утра, а в Приморье все подобные заведения закрывались уже к полуночи. Задержавшись на сутки в Москве, мы с Кравцом прилетели в Таллинн и, после встречи с моими родственниками, отправились смотреть программу в стриптиз-бар "Какаду" на Тарту манте.

Во время программы одна из танцовщиц снимала чулок, поставив ногу на стол рядом с тарелкой Сергея. Мой тезка был этим расстроен и долго разглядывал гарнир, опасаясь обнаружить в нем спирально завитый волосок, нечаянно оброненный стриптизершей. Возвращаясь из бара на ночлег, Кравец стал просить меня пойти еще куда-нибудь посидеть. Ближайшее заведение, которое работало в два часа ночи — это отель "Олимпия", и мы отправились в варьете, где программа давно закончилась, но зато мы сидели за столиком по соседству с ребятами из ансамбля "Апельсин", который был тогда очень популярен.

Вернулись мы с подарками и сувенирами в Уссурийск, но у меня в семье по-прежнему оставалась атмосфера вооруженного нейтралитета.

Один из моих тогдашних знакомых предложил мне работу в артели золотоискателей рядом с Магаданом, и я решил пуститься в авантюру, хотя в Уссурийском рефдепо уже был выработан стаж, который давал мне до 50% добавки к зарплате. Во мне теплилась надежда обнаружить богатый занорыш — это такая полость в пегматитах, где находят топазы, турмалины и многие другие самоцветы.

Я вылетел в Магадан и с интересом знакомился с этим северным городом. От аэропорта "Сокол" до самого города расстояние около пятидесяти километров. В самом городе я жил неподалеку от автобусного вокзала, откуда отправлялись пассажиры по всей магаданской трассе. Сам город расположен у берега воспетой Высоцким бухты Нагаева, на сопках, и это вызвало к жизни проекты домов с очень причудливой линией фасада, которые получили в народе меткое прозвище "линия партии".

Одной из достопримечательностей города является телевизионная вышка, которая располагается на вершине сопки с прозванием "Дунькин пуп". Местная легенда говорит, что на месте нынешней телевышки стояла халупа разбитной "отсидентки" Дуни, которая брала плату за свои услуги не деньгами, а золотым песком, определяя количество золота объемом собственного пупка. После десяти лет напряженной работы без выходных дней, она приобрела домик на побережье Черного моря около Сочи, вышла замуж и стала жить добропорядочной жизнью.

Среди моих знакомых был один местный скульптор, который специализировался на деревянной скульптуре — резал фигурки чукотских божков. В его личной библиотеке главной ценностью был томик стихов Маяковского с экслибрисом Осипа и Лили Брик. Как попала эта книга в его библиотеку мне неизвестно, да я и не решился расспрашивать. Мне же запомнился сам экслибрис — целующаяся пара и надпись:… и в этот день мы больше не читали..." На первой странице размашистым почерком была сделана надпись: "Для внутреннего употребления", по преданию — эту фразу начертал сам автор.

Мои дела с артелью золотоискателей затягивались, возвращаться домой с пустыми руками было стыдно, и я решил лететь в Иркутск, чтобы попробовать заработать денег там. В Иркутске я поселился в гостинице, где моими соседями оказалась бригада цыган, специализирующихся на постройке больших заводских труб. Мы крепко посидели в ресторане при гостинице и долго еще разговаривали в номере, находя все новые темы.

Мои новые знакомые рассказали мне свою версию происхождения цыган.

По их словам, Александр Македонский натолкнулся в Индии на яростное сопротивление союза нескольких местных племен. Войско великого Искандера с трудом одержало победу. Разгневанный упорством обороняющихся Александр приказал: «Согнать племена с насиженных родных мест, и рассеять по всей подвластной территории без права постоянного поселения». Самоназвание же цыган — "ромале" — это лишь желание "примазаться" к победителю и найти защиту в его имени.

Другая легенда гласит, что когда Иисуса Христа вели на Голгофу, то какой-то цыган украл гвозди, которыми Христа должны были прибивать к кресту. Пока разобрались, пока посылали за гвоздями в ближнюю кузню, время шло… Таким образом, неизвестный цыган дал возможность Иисусу Христу прожить на этом свете дополнительное время, и за это цыганское племя получило привилегию воровать, а соответствующая заповедь по отношению к цыганам силу не имеет.

Дня через два я устроился работать на "подсочку".

Работа заключается в надсечке специальным резаком коры на сосне и собирании в специальные емкости сосновой смолы — живицы. Затем идет разделение на скипидар, канифоль и многие другие, необходимые в промышленности, вещи

Со станции Зима нас завезли на машине в лесной маленький поселок Харьюзовку, километров за сто от железной дороги. Оттуда нас развозили по участкам на санях, которые волок старенький трактор. Мой участок был на расстоянии сорока километров от поселка. Именно отсюда я послал свое последнее письмо в Уссурийск. В этом письме я писал о своих планах и адресовал Татьяне свои стихи:

Тебя разбудит свет в окне

И страшный день настанет-

В тот день не вспомнишь обо мне,

Твою ладонь в чужой руке,

как лодочку в большой реке,

В водоворот затянет.

И в памяти Твоей я буду погребен.

Лишь изредка, ответом на вопросы,

Ты будешь вспоминать, как глупый юный сон,

О том, кто навсегда влюблён

В твоих волос пушистый лён,

В твои приснившиеся косы...

А я в глухой седой тайге

От грусти по Тебе мертвею,

С одной тетрадкой в рюкзаке,

С одной буханкою в пайке,

С молитвою на языке

К святым Татьяне и Сергею.

В маленьком зимовье мы поселились вдвоем с напарником — молодым плотником из Иркутска. Вокруг нас на многие десятки километров расстилалась тайга, здесь не увидишь охотинспектора, рыбнадзор или участкового милиционера.

Тут я встречал людей, по многу лет живущих без каких-либо документов.

Очень ясно в этих обстоятельствах человек начинает понимать истинную ценность вещей. Модная одежда в тайге нелепа и не практична. Здесь нужны вещи прочные, долговечные, ватники с брезентовым покрытием, хорошие сапоги, теплые рубашки немарких расцветок и т. п. Особенную ценность приобретают вещи, которые в "жилухе" (то есть — не в тайге) привычны и обыкновенны. Прежде всего, это касается всяческого инструмента — напильников, точил, топоров, пил, капканов, сетей, крючков, блесен, ножей и прочего металла.

Приехали мы на участок в первых числах апреля, а уже в конце месяца нас стали одолевать перезимовавшие комары. Я таких зверюг не встречал ни до того, ни после. Длинные, до двух сантиметров, голодные комары прокалывали своими хоботками брезентовые куртки и свитера с таким ожесточением, что казалось, будто в тебя вколачивают обойный гвоздь. Мой напарник говорил, что когда ему на голову садится насосавшаяся тварь, то у него колени подгибаются.

Пару раз мы ходили в поселок за продуктами и сигаретами.

Поднимались в шесть утра и топали напрямую через тайгу, ориентируясь по солнцу и местности. В тайге я чувствовал себя, как в храме — стволы столетних сосен ассоциировались с величием античной колоннады. Душа моя стала отходить от мирской суеты, и я внутренне успокоился.

Неожиданно, как гром с ясного неба, в конце первой декады мая, мне пришла телеграмма, что моя жена — Татьяна — умерла...