ГЛАВА ВТОРАЯ.

Все наше время было занято до предела, жизнь была насыщена событиями.

После дневной работы мы подрядились на халтуру — прорубить на склоне сопки километровую просеку двухметровой ширины. Во время этой порубки у меня топор неудачно отскочил от мокрого стволика молодой сосны, спружинила сосенка в ответ на удар. Все лезвие топора, хорошо наточенного днем, пробило верх добротной кожи польского горного ботинка с триконями.

У меня не было чувства острой боли — первая мысль была:

— «Ботинку полная хана».

Когда же я разулся и снял носок, то увидел разрубленный точно посредине ноготь большого пальца и раскрытую рану на подъеме стопы, длинной до самой щиколотки. Разошедшиеся края раны обнажали бело-розовую кость. Я подозвал на помощь приятеля, но когда он увидел рану, то чуть не потерял сознание. Хорошо, что с нами был более опытный мужик. Он-то и наложил жгут, организовал вездеход, и отправил меня в больницу поселка Горный.

В больнице мне наложили двенадцать швов и оставили на излечение.

Болящие мужики выходили на перекуры во двор, где зачастую соображали бутылочку на троих, а к ним присоединялся кем-то приученный соседский козел, с удовольствием глотавший сладковатую бормотуху. Мало того, что козлу понравился дешевый портвейн, так мужики его и курить приучили...

Основным куревом у нас был "Беломор", а для козла папиросы были удобны наличием мундштука. Потребность свою в никотине хитрое животное удовлетворяло так: — стоя в кустах козел ждал появления курящего человека, поджидал удобный момент, бодал пониже спины. Человек от неожиданности, как правило, папиросу ронял, а это уже был законный козлячий трофей.

Все ходячие больные с удовольствием наблюдали из окон за этим никотиновым сафари.

Дней через пять меня приехал навестить Толик Киселев — тот самый однокашник из таллиннской шестой школы.

Пришел он в темных очках по причине зрелых фингалов. Заработал их он вполне заслуженно. Паренек, который жил с нами в одной избушке, привел в гости свою девушку. Втроем они усидели несколько бутылок вина, а когда Вася сбегал в магазин еще раз, то вернувшись, увидел свою девушку и Толика в постели под одним одеялом. От огорчения Вася попытался отравиться уксусной эссенцией, но только обжег себе пищевод.

Наши общие приятели выяснили причину неудавшегося самоубийства и тут же пошли восстанавливать справедливость...

После сообщения мне последних новостей Толик спохватился:

— «Ой, у меня же для тебя письмо из дома».

Действительно, это было письмо от мамы.

Она писала мне о том, что месяц прошел, как похоронили деда, умершего от инфаркта. Мне же об этом не сообщали, что бы я не рванулся в Таллинн на похороны.

Всю ночь я сидел в больничном коридоре, курил кислый "Беломоркэмел" и вспоминал рассказы деда.

Хоть он не очень охотно делился воспоминаниями, но я знал, что перед конфликтом на КВЖД дед служил на границе с Китаем, отлавливал контрабандистов, таскавших через границу опиум и золото.

Однажды он сбил винтовочным выстрелом японский самолет. Когда же они с напарником на лошадях подъехали к месту падения самолета, то маленький, но воинственный пилот-самурай мечом отрубил приятелю деда одну руку.

Во время оно деда забрасывали и за линию границы.

Было это вызвано тем, что кончался срок аренды КВЖД, а, по условиям контракта, при возврате железная дорога должна быть в полном порядке, иначе Япония должна была выплатить огромную неустойку. Вот моего деда и еще двух его ровесников забросили через границу с заданием совершить подрыв железнодорожного тоннеля. Так как рядом с тоннелем находился склад боеприпасов, то они приняли решение взорвать оба объекта. Результатом этого авантюрного решения была гибель обоих сослуживцев деда, а сам он получил такую сильную контузию, что выбирался к своим по ночным полям, засеянным чумизой. Этой же чумизой он и питался.

Первый орден у деда был получен именно за эту операцию.

Вспоминалось разное — и то, как дед один разгонял толпу пьяных хулиганов, и то, как за год до своей смерти помог мне с друзьями вернуть изъятую военными двустволку.

Дело было в том, что я, Толик Сальников и Сережа Тюрин поехали на рыбалку в Клоога. Озеро Клоога пользуется дурной славой — по местным преданиям во время войны немцы утопили в нем несколько тысяч человек, из-за чего его стали называть озером Смерти. Располагалось оно поблизости от военной части и являлось запретной зоной. Мы этого не знали и захватили с собой ружье-вертикалку (собственность уехавшего в отпуск отца Толика Сальникова). Приехали мы на озеро поздним вечером. Часов до двух ночи мы орали песни у большущего костра, а поутру мне выпало готовить обед, ребята же взяли спиннинг и двустволку, после чего отправились вокруг озера по берегу. Я ждал их целый день, но только поздним вечером появился Сережка Тюрин и с огорчением рассказал мне, как их задержал военный патруль "до выяснения личности", а ружье и финский нож конфисковали.

Мы вернулись в Таллинн, и сразу же пошли к моему деду за помощью. Дед выслушал нас, попыхивая трубкой, и сказал, что бы мы особо не переживали. Он созвонился с какими-то своими друзьями и, на следующий день, мы с Толиком пошли на встречу с полковником КГБ Улановым. Тот выслушал наш рассказ и объяснил, как нам добраться в Тонди к зданию особого отдела.

Там мы честно сказали, что прибыли из КГБ, после чего нас быстро проводили в кабинет начальника. В очередной раз мы пересказали историю неудачной охоты. Судя по всему, полковник Уланов уже замолвил слово за нас. Нам объяснили, как надо действовать и на кого ссылаться. Через пару часов мы возвращались в город с ружьем на плече и ножом на поясе.

Помню, как дед поспорил с соседями, которые вчетвером не могли поднять на третий этаж колоду с медом. После того как вся эта толпа подняла колоду деду на плечи, он справился один.

У деда было хорошее чувство юмора, он всегда был центром собиравшихся у нас дома компаний. Привозились полные вёдра раков, на кухню зимой тащили зайцев — русаков, а по весне — уток. Вместе с дедом я впервые ходил на рыбалку и с ним же первый раз собирал грибы.

Он научил меня разбираться в лошадях, объяснял, что такое буланая и саврасая масть, чем каурая отличается от соловой. Дед показывал приемы ковки лошадей и учил плетению корзин, показывал лекарственные травы и обучал приёмам ловли хивых птиц. А я, к сожалению, не всегда внимательно его слушал, и только после его смерти понял, что эти познания дедовы надо было просто конспектировать.

После выписки из больницы я вернулся в Перевальный.

Вместе с одним местным жителем ходили запасать кедровые орешки.

Иннокентий, (или, попросту, Кешка) был нивхом по национальности, в тайге чувствовал себя уютно. Он показывал мне следы и учил наблюдать природу. Кеша рассказывал, как полтора месяца назад поймал бурундука, который повадился таскать орешки из Кешкиного лабаза. Кешка отловил хитрую земляную белку, натер ей под хвостом варежкой до крови и отпустил. По следам он нашел нору и главную кладовую бурундучков. В кладовой было больше двух ведер кедровых орешков. Кеша, естественно, забрал все в свой лабаз. Утром рядом с раскопанной норой на разлапистом кустике висели окоченевшие трупики шести бурундуков. Они, понимая, что без запасов зимой им все равно не выжить, покончили с собой бросившись шеей на высокие развилочки упругих веток.

Кешка жалел бурундучков и говорил, что в следующий раз их трогать не будет.

Я слышал о выкидывающихся на берег китах, мифы о леммингах, целыми колоннами бросающимися с обрыва в море, но о бурундуках — самоубийцах слышал первый раз.

Через неделю после моего возвращения на поселок сошла лавина.

Удар пришелся по той части поселка, где жили семейные люди. Пострадали двое детей, которых придавило разрушенной кирпичной печью. Об этом случае писала «Комсомольская правда». Через пару дней взрывники искусственно спустили лавины на опасных участках. Мы как раз работали на противоположном склоне долины и видели это с достаточно близкого расстояния. После взрыва вниз по склону пошла волна, похожая на поверхность кипящего молока. Она становилась все больше и мощнее, на поверхности этой молочной кипени мелькали какие-то черные спички, и до меня не сразу дошло, что это кувыркаются сметенные снежной массой обломанные стволы деревьев.

Работа наша продвигалась все дальше от базы.

Контуры месторождения становились все ясней, и стало уже окончательно понятно, что запасов касситерита — оловоносной руды, хватит на долгие годы.

За время работ мы познакомились с вечным студентом-геологом Костей Удовым. Костя отрабатывал двадцатипроцентный иск, и выплачивать ему еще надо было около года.

Подвела его любовь к свежему мясу.

В одном заброшенном поселке, где временно оказалась рабочая группа Кости, жила пара стариков. Они держали коз и коров, но кормов на зиму заготовить уже сил не хватило, поэтому старик решил одного бычка забить на мясо. Он обратился за помощью к молодым геологам и нарвался на пышущего энтузиазмом Костю.

— "Конечно поможем, дед. Только налей нам для храбрости".

Старик сказал, что может простимулировать начинающих мясников ведром браги. Костя с двумя друзьями ведро одолели и взялись за дело.

— "Дед, тебе голова бычка нужна? "— спросил старика Костя.

— "Да забирайте вы ее себе, мне не жалко" — ответил дед.

Но у Кости на это были свои соображения. Он вытащил из рюкзака заначенную для быстрой добычи рыбы взрывчатку, детонатор и моток бикфордова шнура. Соорудив из четырех шашек усиленный заряд и примотав его к рогам бычка, Костя запалил шнур детонатора. К сожалению, никто не удосужился бычка привязать.

Дальше сюжет развивался почти как в фильме Гайдая «Пес Барбос и необычный кросс». Все участники мероприятия спрятались в дровяной сарайчик, а глупый бычок поплелся за ними. Дедок ухватил какое-то полешко и вышел из сарайки, чтобы отогнать бычка. Заикающийся от волнения Костя заорал:

— "Д-дед, сейчас е-е-е..."

Тут оно и бабахнуло.

Сарай завалился, ребят слегка придавило дровами. Когда они выкарабкались из-под поленницы и стали искать деда, то обнаружили его в кювете контуженным и в замаранных штанах. Переднюю часть бычка просто разнесло вдребезги. Старик не поленился подать исковое заявление в суд, и ребята еще легко отделались.

Но Костина любовь к такого рода приключениям не угасла. Когда мы работали в соседнем поселке, Костя обнаружил погреб, где хозяева держали козу. Вооружившись геологическим молотком на длинной ручке, он двинулся за добычей. Через час употевший Костя вернулся облепленный мохером с ног до головы. В ответ на наши расспросы, о том, где же свежина, Костя жаловался на тесноту в погребе и полную невозможность сделать полноценный замах молотком.

— "Убить — не убил, а вот дурочкой — точно сделал" — подвел он итог своему сафари.

Потоптавшись еще несколько месяцев по сопкам, зачислив в свой актив косвенное участие во взрывных работах и набрав хорошую коллекциюдальневосточных минералов, я начал скучать по Таллинну.

Уже не вызывала аппетита большая банка со слегка подсохшей красной икрой и надоели кедровые орешки по вечерам.

Позади была встреча нового (1968-го) года.

Особенно запомнился один предновогодний вечер, когда я ходил в компанию мужиков прошедших огни и воды. Там меня приняли очень радушно, усадили за основательно уставленный бутылками стол и досыта накормили вкусным жареным мясом. Только в самом конце вечера мне объяснили, что мы съели кобеля начальника геодезического отряда, а когда я не поверил, то вывели на улицу и показали свежесодранную шкуру.

Соскучившись по родным, по бабушкиным пирогам и шанежкам, я решил вернуться в Эстонию.

Первое время пробавлялся заработком внештатного корреспондента газеты "Молодежь Эстонии", куда писал небольшие тексты еще с Дальнего Востока.

Следующим местом работы стал отдел картографирования треста «Эстпромпроект». С ранней весны мы начинали бродить по новостройкам с теодолитом и двухметровой рейкой, дабы нанести новые постойки на общий план города.

В середине жаркого лета с небольшой группой геодезистов «Эстпромпроекта» поехали в командировку на Сааремаа, где несколько дней наша группа жила на даче космонавта Титова, которую ему подарило правительство Эстонии.

Осенью я уже работал в Таллиннском Русском драмтеатре.

Это был тот период, когда главным режиссером театра работал Лерман. Я выполнял скромную работу монтера сцены, но дружил с молодыми актерами Фомой Воронецким и Лёней Крюком.

Если в юности мне приходилось бывать в театре не слишком часто (запомнился только замечательный актер Вааранди в горьковских "Мещанах&quot, то теперь я наверстывал упущенное. Торчал в театре с утра до ночи, и это мне было интересно. Присутствие в театре актера Архипенко можно было определить по оставляемому им дымовому следу от постоянно дымящейся у него во рту гаванской сигары. Из шедших тогда спектаклей помню «Д-р философии» Бранислава Нушича, «Странную миссис Сэвидж», «Варшавскую мелодию» и «Традиционный сбор».

Я разговаривал с молодой актрисой Тамарой Солодниковой, которая ещё недавно играла в нашумевшем Ленкомовском спектакле "Зримая песня".

Буквально за месяц до начала работы в театре я специально ездил в Ленинград, чтобы посмотреть такую интересную работу.

Еще шла какая-то пьеса Войновича, которая обозначала наше умеренное свободомыслие. С театром выезжали на гастроли в Пярну, Палдиски и Ригу. Кроме этого, я халтурил — принимал участие в массовках почти всех фильмов, которые в то время снимались в Таллинне. В фильме "Красная палатка" (где играли такие звезды, как Клаудия Кардинале, Питер О"Нил и Бруно Оя) я показался на экране аж в трех обличьях — альпийского стрелка, журналиста и итальянского матроса. В конце того же года я играл каторжника в полосатой робе, прикованного кандалами к тачке.

Это были съемки эстонского фильма "Гладиатор".

Тот еще след в искусстве оставил…

Осень несла перемены к худшему.

Советские войска вошли на территорию Чехословакии. Я не мог оставаться к этому равнодушным и меня поражали люди продолжающие жить так, будто ничего не случилось.

Спину моей рубашки украсила крупная надпись: "Мир чехам".

Так как работники эстонского КГБ были умнее московских, то лавров диссидента, подобных Ларисе Богораз и ее друзьям, мне не досталось. За такие вольности в Эстонии не сажали.

Но от судьбы не уйдешь...

Мы с приятелями организовали тайную организацию с нахальным названием "Элита".

Главной задачей тайного общества было — освободить Эстонию от диктата Москвы и добиться независимости.

Идеи команданте Че Гевары бередили наши романтичные души. Самое интересное, что в эту организацию входили только "русскоязычные" и ни одного эстонца. Из моих друзей туда входили Сережа Дружинин и Анатолий Сальников. Мне было поручено организовать экспроприацию, чтобы обеспечить организацию оружием.

Помимо всего прочего нас подтолкнул к активным действиям рассказ одного, хорошо нам знакомого, удачливого приятеля.

Время действия — конец шестидесятых годов.

Место — столица одного из Прибалтийских государств. Исполнители — две пары достаточно умных, но недостаточно обеспеченных молодых людей. Замысел этой дерзкой экспроприации родился в многомудрой голове моего тогдашнего знакомого, который сейчас уже не первый год живет в США.

Поздней осенью на морском берегу, почти у самого пляжа, такого пустынного в это время года, между стволами сосен дождь постукивал чуткими пальцами слепца по длинным хвоинками. Низкое свинцовое небо и пронизывающий ветер, шипением проколотой велосипедной камеры гудящий в ушах, дополняли тоскливую картину промозглого сырого побережья.

Раннее утро в небольшой сберкассе предвещало её работникам обычную тягомотину буднего дня, жалобы пенсионеров на медленное обслуживание и постоянный холод из-за плохо прикрываемой входной двери. Поэтому телефонный звонок от дежурной санэпидстанции был воспринят как неожиданное развлечение. Директора сберкассы спросили о времени обеденного перерыва и предупредили, что все работники должны будут задержаться на десять-пятнадцать минут для того, чтобы выездная бригада сделала прививки от угрожающей населению города эпидемии гриппа.

Микроавтобус, украшенный красным крестом на обычном светло-желтом фоне, приехал через минуту после того как помещение операционного зала покинул последний задержавшийся клиент. Из машины вышли две женщины и мужчина с дежурным докторским чемоданчиком. Все они были одеты в белые халаты, круглые медицинские шапочки и в обычные при эпидемиях гриппа марлевые маски. Пройдя в помещение сберкассы, они попросили всех служащих разделиться на две группы — мужчины вышли с одной из медсестер в другое помещение, а в главном зале задернули занавеси от случайных любопытствующих прохожих. Так как служащих в штате было немного, то управились довольно быстро. Собрав всех снова в главном зале, одна из медичек попросила ещё пять минут для короткой информации о том, как сберечь здоровье своих близких от надвигающейся заразы. Несмотря на то, что говорила она совсем недолго, но все присутствующие на импровизированной лекции почему-то уснули. Возможно, это были неожиданные побочные последствия противогриппозной прививки. "Медики" быстро нашли ключи от сейфов и очень оперативно переместили их содержимое в "докторские" чемоданчики.

Повесив на дверь табличку с надписью «ОБЕД» молодые люди покинули помещение, напоминающее палату детского сада во время «тихого часа». За рулем машины сидел еще один парень, а двигатель все это время тихонько работал — в те времена горючее стоило буквально копейки. После окончания времени обеденного перерыва кто-то из людей, ожидающих открытия сберкассы, заподозрил неладное и позвонил в ближайшее отделение милиции. Приехавший патруль не сразу решился выбить двери, запертые захлопнувшимся английским замком...

Но уж когда они проникли внутрь, то поначалу — увидев распахнутые сейфы и распростертые тела — просто окаменели, и только услышав посапывание и похрапывание, начали будить пострадавший коллектив. Некоторых удавалось разбудить лишь сунув под нос ватку пропитанную нашатырем. Подъехала настоящая бригада "Скорой помощи" и принялась приводить людей в норму с помощью уколов кофеина и прочих тонизирующих средств. Оклемавшиеся тут же попадали в руки следственной бригады, но из всего сказанного свидетелями единственная информация, которую, с натяжкой, еще можно было назвать полезной — это показания суетливой шепелявой старухи, о том, что лицо водителя подозрительного медицинского фургончика было густо измазано «дижельным машлом».

Мошеннический трюк так и не был раскрыт, а вдохновитель этого, почти голливудского налёта, насколько я знаю, руководит довольно крупной российско-американской финансовой структурой. Люди, которые недавно с ним встречались, отмечают, что ни сообразительности былой, ни нахрапистой дерзости мой знакомый не растерял.

С чем и хочется особо поздравить всех его нынешних акционеров и вкладчиков.

На этом можно закончить лирическое отступление и продолжить мой рассказ.

Я нашел знакомого с мотоциклом и сумел убедить его в полной безопасности предприятия. Сережа Дружинин вылепил из пластилина копию пистолета, которую мы выкрасили обувной черной краской — готовы к делу...

И впрямь, наш налет на магазин прошел гладко, если не считать того, что когда я извлекал "пистолет" из кармана, пластилиновый ствол погнулся, и мне пришлось на ходу приподымать печально обвисшее дуло. Сумма добычи была не велика — инкассаторы нас опередили. Мы благополучно уехали с места преступления — прямо напротив отделения милиции.

Нашей боевой добычи хватило только на пару веселых выходных дней, ни о какой покупке оружия и речи не могло быть.

Прошло уже полгода после "дела" — я только что приехал из Львова, куда ездил к Фоме Воронецкому, с целью устроиться в Театр Красной Армии к режиссеру Ротенштейну. Дома меня ждало приглашение явиться в местное отделение милиции для уточнения паспортных данных.

Когда я пришел в указанный в повестке кабинет, то меня тут же арестовали по обвинению в вооруженном разбое государственных учреждений. Вероятно, подвели нас длинные языки наши, да и наших приятелей. Моим адвокатом был сын наших соседей по лестничной площадке, Гаррик Пипко. В наших долгих беседах он расспрашивал меня не только об обстоятельствах моего дела, но и о моем отношении к аресту Даниэля и Синявского, недавно получивших срок за роман "Говорит Москва". Пипко посоветовал мне обратиться в "Молодежь Эстонии", где я изредка публиковался. На основе моего письма Татьяна Опекина написала достаточно объёмистый материал "Романтика Серого Волка", опубликованный в конце апреля 1968-го года.

Гаррик Пипко хорошо сумел организовать линию защиты, предложив умолчать о политической стороне дела и оставить только уголовную. Я получил всего два года лагеря усиленного режима, тогда как статья 90, часть 2, пункт 2 УК ЭССР (вооруженный разбой государственных учреждений) предусматривает срок наказания от 6 до 12 лет.

Еще в тюрьме, на Батарейной, я получил десять суток карцера за организацию беспорядков в камере. Всего в тюрьме я пробыл чуть больше четырех месяцев и, прямо из карцера, был отправлен этапом на Вазалемма. К тому времени на зоне сидело не меньше двух десятков моих знакомых по свободе, и я чувствовал себя достаточно уверенно в тамошних суровых условиях. Жизнь в лагере отличается казарменной монотонностью, а самые большие интеллектуалы в моем окружении были Саша Балмагес и Мирон Вайсманн.

Саша садился уже третий раз за нарушения правил валютных операций, то есть за фарцовку. Относился он к произошедшему с юмором, говорил: "Рожденный ползать — сидеть не будет".

Мирон же был редактором сельскохозяйственного отдела одной из республиканских газет. В его газете была опубликована статья о новом чудо-гибриде калики и турнепса со сказочной урожайностью и питательностью. Из-за рубежа на имя Вайсмана посыпались просьбы достать и выслать семена. Мирон дал номер своего валютного счета и обещал выслать семена, как только получит деньги. Он держал слово и высылал семена, правда это были давно просроченные семена какой-то свеклы или редьки. Пока прошла посевная, пока разбирались со всхожестью и слали запросы — время шло.

До ареста Вайсман успел пожить в свое удовольствие не один год, и был очень возмущен, что за столь мелкое прегрешение ему дали семь лет. Он подал ходатайство о пересмотре дела, и Верховный суд республики действительно скинул ему срок до четырех лет. Вайсману оставалось отсидеть полтора года, но его беспокойная еврейская кровь толкнула попытать счастья в Верховном суде Союза. Там дело Мирона пересмотрели радикально и навесили ему четырнадцать лет, да еще и отправили досиживать срок в мордовские лагеря.

Был у меня в приятелях и талантливый медвежатник, которого я не называю по имени, так как он сейчас входит в высокие круги удачливых эстонских предпринимателей-миллионеров.

Друзья по кубрику были люди попроще — мелкий мошенник, автоугонщик и убийца, со сроками соответственно четыре, три и десять лет. Время тянулось ужасно медленно, со скуки ссорились до поножовщины, расписывали друг друга татуировками, в сотый раз описывали мельчайшие подробности своей вольной жизни, не забывая украшать сообщаемые факты всевозможными красивостями, а речь свою обогащать матом, для связки слов, и образными словечками "фени".

Лагерные вечера заполнялись не только пустым трепом — тут передавался и передовой криминальный опыт. Старые урки обучали молодых пацанов разнообразным методам вскрытия замков любых систем, добыванию огня без спичек и зажигалок, способам бесшумного убийства с помощью сосульки или отточенной по краю алюминиевой миски. Учили превращать сигаретный фильтр в пилу, а простой носок в смертельно опасный кистень. Обучали молодых методам подделки документов с применением простого гектографирования, и способам открывания вокзальных камер хранения с помощью чувствительного транзисторного приемника.

В этом кругу ненавидели доносчиков и обучали различным хитроумным методам выявления сикофантов. Особенно интенсивно шел обмен опытом в тюремной больнице, куда привозили лечиться зеков из лагерей с разным режимом. Когда мне пришлось месяца полтора провести в больничной палате из-за воспаления легких, то я выслушал не одну лекцию о воровских премудростях. Один из рецидивистов, Юра "Татарин", к тому времени уже имевший несколько судимостей и более двадцати лет лагерного стажа, уверял меня, что методы выявления стукачей унаследованы воровской средой от известного эсэра Бурцева, который прославился умением выявлять агентов охранки, и сумел разоблачить такого известного двурушника, как Азеф.

Долго ли, коротко ли, но месяца проходили, выпадали и таяли снега.

Наконец настал день освобождения. Ночь без сна, как и вся последняя неделя. Вот уже я, с лихорадочной дрожью, иду к двойным железным дверям, где меня ждут мама, брат и долгожданная свобода.

Лязганье металлических засовов, звонкий стук ключей, грохот железных дверей и — вот она — воля!

И снова я на распутье...

Как жить? Я не знал, что мне делать, и некому было подсказать мне, как распорядиться полученной свободой. Встречавший меня Саша Балмагес в первый же вечер пригласил меня отметить день освобождения в ресторане "Регат" на берегу Пирита.

К нашему столику подходили многочисленные Сашины знакомые, присел на пять минут и Тынис Мяги, который тогда пел в ресторанном оркестре.

В то время я готов был продать душу дьяволу, лишь бы иметь миллион в кармане и оказаться за границей СССР. Года три — четыре назад я вдруг понял, что это мое желание сбылось — никуда не выезжая из Таллинна, я оказался за границей, а пара сотен долларов в моем кармане по курсу стоила больше миллиона рублей.

Поистине — дьявольская издевка при осуществлении желаний.

С большим сарказмом...

Ну, а в те времена мне пришлось пойти работать докером в Таллиннский порт. Во-первых, там не очень обращали внимание на то, что паспорт мой выдан по справке об освобождении, а, во-вторых, эта работа давала достаточно денег, чтобы я мог пару раз в неделю погружаться в ресторанную атмосферу вечного праздника. Хорошо одетые люди, запахи дорогих духов и хорошей кухни, звуки музыки и общее приподнятое настроение — все это выдавливало из меня воспоминания о стриженых "под ноль", (и из-за этого дегенеративных) физиономиях, запах параши и давно не мытых потных тел в зоновском кубрике, плюс — неистребимую портяночную вонь.

Мои отношения с алкоголем, по счастью, складывались без трагедийных нот.

Впервые я выпил с друзьями в возрасте четырнадцати лет. Мы с приятелем нашли в телефонной будке около тридцати рублей, а в 1964-ом году это были довольно приличная сумма для двух школьников. Мы купили по перочинному ножу, а на остатки, под влиянием "Острова сокровищ" и "Одиссеи капитана Блада", купили бутылку рома и десяток пирожков с ливером. Выпили мы эту бутылку втроем, в Кадриорге, среди заснеженных деревьев, заедая каждый глоток сначала снежком, а затем пирожком...

Дома меня, естественно, вывернуло наизнанку.

Вообще к алкоголю я свой организм приучал с большими мучениями, все не мог свою норму определить лет до восемнадцати.

Гораздо больше мне понравился морфий, который я попробовал в семнадцать лет. Знакомые "угостили" меня парой кубиков, и эйфория без последующих страданий пришлась мне по вкусу. К счастью, достать морфий или его производные было для меня невозможно, и следующее приобщение к этому виду одурманивания у меня произошло в двадцать пять лет, когда ко мне в руки попало сорок две ампулы промедола. Тогда я уже сознательно сам прекратил колоться, (правда, не раньше, чем у меня кончились ампулы) испугавшись, что могу слишком сильно увлечься.

Доводилось мне напиваться питьевым спиртом с геологами в отрогах Сихотэ-Алиня, и с профессиональными охотниками на морского зверя в Магадане.

Пил досыта чешское пиво на границе с Румынией, и сухое вино в плетеной горской хижине.

Самый противный алкоголь, который мне доводилось пробовать — это извлеченный из шеллака напиток с изрядной долей ацетона, которым мы с Толей Швыряевым встречали Новый 1970-ый год в зоне усиленного режима Вазалемма. Самый "не берущий" — зубной эликсир, который я пил ночью на перроне станции Зима в ожидании поезда, когда я получил телеграмму о смерти моей жены.

Вообще же я не заразился пристрастием к любым видам "кайфа", хотя с избытком было у меня анаши на Дальнем Востоке, и курил я ее тогда довольно регулярно, но субъективное ощущение того, что мои легкие наполнены теплой кровью, а так же то, что я "забывал" дышать (т.е. терял инстинктивное желание вдоха) и, засекая время, следил за секундной стрелкой по пять минут, лишь потом заставляя себя сделать вдох, хотя потребности в этом не ощущал, просто боялся потерять сознание и загнуться.

Вот поэтому к пятидесяти годам для меня самые приемлемые виды дурманов — это светлые сорта пива и легкие табаки.

Но тогда мне шел только двадцать первый год и эксперименты с коктейлями приносили мне удовольствие.

Болтаясь в один из дней по городу, я встретился со своей бывшей учительницей рисования и черчения — Руфиной. Она пригласила меня зайти к ней в гости и рассказать, что со мной приключилось. Через два-три дня я остался у нее ночевать, и, с этих пор, начался совершенно другой этап моей богатой приключениями жизни, ибо до той поры твердой самостоятельности во мне не было.

Моей бывшей учительнице, Руфине, было чуть больше тридцати лет.

Нам разница в возрасте не мешала, но через полгода начались трудности. Сплетни дошли до руководства гороно, и на работе у Руфины начались неприятности. Для того чтобы заткнуть сплетникам рот мы зарегистрировали брак официально.

Я и сейчас считаю, что поступил самым правильным и порядочным образом в этой ситуации.

Работать я перешел на городской холодильник и старался прихватывать все возможные дополнительные смены. Прекрасно понимая, что наш союз носит временный характер, я старался научиться у опытной уже женщины всему, что она могла мне дать, даже пытался, по её совету, поступать в Таллиннский Художественный Институт. Конкурс был — пятнадцать человек на место, а я не был талантливым живописцем, это лишь в глазах Руфины мои акварели и натюрморты маслом имели какую-то ценность.

Во время сдачи экзаменов я познакомился с Володей Лесментом, который поступал на факультет архитектуры. Мы оба не прошли по конкурсу, но продолжали некоторое время поддерживать дружеские отношения. У него были очень приятные в общении родители. Особенно мне запомнилась его мама — Ада Владимировна, которая была редактором журнала "Экран". Были у нас и совместные вылазки за город вместе с общим нашим приятелем Игорем Гроичем, и всяческая, сопутствующая таким выездам, веселая кутерьма...

Время от времени мы встречались с Сашей Балмагесом.

Он в то время основательно играл на бегах, да и меня пристрастил по субботам делать ставки в тотализаторе таллиннского ипподрома. Однажды мы получили сведения о том, что группа игроков, приезжающих на бега из Ленинграда, "купили" пятый заезд. Мы проследили за престарелой родственницей одного из этих игроков, которая делала ставки в кассах ипподрома за всю группу ленинградских игроков. Поставив всю свою наличность на те же номера, что и шустрая старушка, мы сорвали банк. Выдача в кассе была семьдесят рублей выигрыша на один поставленный "в ординаре" рубль. Я ставил десятку, а Саша — пятьдесят рублей. После получения выигрыша мы чувствовали себя сказочными богачами.

Отметив свою удачу в ближайшем баре, мы отправились в недавно открывшуюся гостиницу "Виру", чтобы там оттянуться по полной программе. Проходя по улице Виру, Саша заметил стоявшую рядом с рестораном "Европа" телегу с запряженной в нее лошадью. Гнедая кобылка вывозила пищевые отходы из ресторанного двора. Склонный к пижонству Саша был одет в приталенное черное пальто "дипломат", смокинг, кружевное жабо вместо галстука, и черный котелок. Зайдя в ближайшую кондитерскую, он купил самый большой и красивый торт. Попросив не закрывать торт крышкой, он вынес его на улицу и стал скармливать кремовое чудо замухрышистой лошаденке, приговаривая, что мы за нее годами овес жрали, так пусть она хоть разок за нас порадуется.

Мой брат Миша был призван в армию еще осенью семьдесят первого года, и я изрядно скучал по нему. Переписываясь с ним, я понял, что отпуск из армии ему "не светит". Дело было в том, что еще в учебке Мишка проштрафился. Он попался в самоволке, и командир сказал ему, что Архангельск, где Миша тогда нес службу, слишком теплое для него местечко, после чего Мишу направили служить на ракетную точку, которая располагалась на Кольском полуострове, гораздо севернее полярного круга. Перед этим ему нужно было отсидеть десять суток на архангельской гауптвахте за "самоход". В последний день начальник "губы" предложил Мишке сделку: "Я, мол, тебя освобожу сразу, как только ты натаскаешь ведрами полную трехсотлитровую боку колодезной воды". Колодец был в ста метрах, да еще и под горкой, так, что трудиться нужно было долго.

Через три часа Мишка отрапортовал, что задание выполнено и бочка наполнена до самого верха. Недоверчивый начальник выглянул в окно и убедился, что уровень воды в бочке совпадает с верхним краем. Похвалив Мишу за быстрое выполнение задания, он подписал необходимые бумаги, и Миша торопливо покинул надоевшую "губу", пока никто не обнаружил его "ноу-хау". Дело в том, что он и не собирался потеть, таская в горку тяжеленные ведра, а спокойно перекуривал все это время, лишь под финал сбегал один раз за водой. После этого он перевернул бочку вверх дном и опорожнил ведра, заполнив небольшое пространство, которое создавали довольно высоко торчащие надо дном борта бочки.

Так как официальным путем отпуск из армии ему получить было невозможно, то мы придумали такую комбинацию — я высылал на Мишино имя две телеграммы. В первой я сообщал, что его отец тяжело болен, а во второй: "Чтобы твоя телеграмма имела силу, надо чтобы она была заверена печатью врача и подписью военкома города Таллинна".

Мишин знакомый солдатик, который принимал и разносил телеграммы, приклеил к первому сообщению часть второй ленты, начиная со слов "телеграмма заверена..." Наша уловка сработала, и Миша две недели мог отдохнуть от северных армейских будней.

Продолжая работать на холодильнике водителем электропогрузчика, я по вечерам встречался с друзьями.

Самым близким моим приятелем долгие годы был Володя Маркин.

Хороший самбист, он всегда с удовольствием вступал в драку и выходил из нее, как правило, победителем. В коммунальной квартире одного из наших общих друзей я познакомился с танцовщицей варьете "Виру" Надей. До того, как начать работать Эстонии, она танцевала в знаменитом тогда узбекском танцевальном ансамбле "Бахор". Роман наш был скоропалительным, но через пару месяцев Надя сама пришла домой к Руфине и, неожиданно для меня, они стали подругами.

Разругавшись с ними обеими, я сменил работу — теперь я трудился на "Скорой помощи".

В то время много молодых и симпатичных девушек подрабатывали на "Скорой" санитарками. Там я познакомился с Леной Гуревич — моей второй женой. Она была на шесть лет младше меня и очень красива. Прекрасно развитое чувство юмора собирало вокруг нее большие компании приятелей. Дружбу с некоторыми из них я продолжаю уже четверть века — это Андрей и Наташа Мадисон.

Моим тестем стал бывший игрок ленинградского "Зенита" Иосиф Гуревич — еврей с чисто русскими замашками ветерана спорта. Он работал тренером футбольной команды "Двигателя" и, помимо того, подрабатывал судейством международных футбольных матчей. Теща же, будучи русской по происхождению, по характеру была "жидовка". Пережив Ленинградскую блокаду благодаря работе в хлебном распределителе, она с тех пор не расставалась с продуктами. Заведовала продовольственным складом ресторана "Кевад", который находился на верхнем этаже "Таллинна Каубамая", и, при каждом удобном случае, пополняла домашние запасы, не отказывая себе в удовольствии вкусно поесть. Именно она стала предъявлять ко мне повышенные требования — я в их семью попал против ее желания.

Пытаясь заработать денег соразмерно тещиным аппетитам, я отправилсяопять на Дальний Восток. Устроился работать на весеннюю путину — ловить корюшку на Амуре. Работал в рыболовецком колхозе "Сусанино", рядом с дальневосточным курортом "Анненские воды".

Еще во время моего перелета из Таллинна до Хабаровска, а затем через центр Ульчского района — село Богородское — на маленьком самолете АН, заменяющем на Севере привычный горожанину автобус, до посадочной площадки села Сусанина, я чувствовал вновь обретаемую свободу.

Каждое утро наша рыболовецкая бригада грузила необходимый инструмент на розвальни и отправлялась на лед Амура, к неводам — ставникам. За ночь лед над кошелем невода намерзал полуметровой толщины, несмотря на дневные апрельские оттепели. Мы раздалбливали его ломами, вытаскивали из полыньи ледовую кашу здоровенными черпаками, и начинали вытаскивать за мокрые веревки сетчатое дно невода. В прилове вместе с корюшкой попадались щуки, налимы, молодые осетры, и многие другие породы рыб Амура.

Уха, которую варили в ведре прямо на льду, составляла основу нашего рациона.

Сельский магазин уцененных товаров предлагал залежавшиеся на складах и снова вошедшие в моду польские длинные мужские приталенные пальто, по цене одного рубля за штуку. Фетровые бурки разных размеров горой лежали в углу и стоили пятьдесят копеек пара. Только пару эту надо было самому разыскивать в этой куче. Другой угол был завален хорошо выделанными шкурами лохматых якутских лошадок, по средней цене пятнадцать — двадцать рублей. В этом магазине можно было подобрать полный комплект одежды для работы за какую-нибудь десятку.

Получив расчет (по окончании путины), я не сразу вернулся в Эстонию — слишком резким был бы этот переход от вольной рыбацкой жизни к чопорным нравам ориентированных на Запад таллиннцев.

Не глядя на своего рода внутреннюю границу, которая отделяла территорию Владивостокского аэропорта "Артем" от собственно города (который был тогда закрытой приграничной зоной), я, все-таки, просочился во Владивосток, и сразу влюбился в этот город.

Одна из самых красивых на земле бухт — залив Золотого Рога, белые дома на сопках, маяк на мысе Эгершельда, и особый, тихоокеанский, характер города, сразу покорили меня.

Но надо было возвращаться к Ленке.

Когда я прилетел в Таллинн, то узнал о многочисленных Ленкиных изменах и ее ночевках в номерах интуристовских гостиниц. Тайны из этого она не делала, даже с гордостью показывала мне какие-то рубашки, подаренные ей последним из забугорных поклонников — каким-то венгром.

Выяснение отношений между нами происходило в маленьком кафе, неподалеку от кинотеатра "Космос". Ленка потягивала кофе-гляссе, а я мрачно накачивался коньяком.

Когда мы вышли на улицу, я вытащил из кармана нож и с размаха полоснул себя по левому запястью. Перерезал я себе и вены, и сухожилия, но, благо "Скорая помощь" была рядом, меня быстренько доставили на операционный стол и аккуратно зашили.

Восстанавливать подвижность руки мне пришлось целых шесть месяцев.