Главы 18-19

ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА:

Главы 1-4: writercenter.ru/library/filosofiya/roman/vopreki-vsemu-roman-o-suini-todde/389993.html

Главы 5-8: writercenter.ru/library/filosofiya/roman/vopreki-vsemu-roman-o-suini-todde/507514.html

Главы 9-11: writercenter.ru/library/filosofiya/roman/vopreki-vsemu-roman-o-suini-todde/507516.html

Главы 12-14: writercenter.ru/library/filosofiya/roman/vopreki-vsemu-roman-o-suini-todde/507519.html

Главы 15-17: writercenter.ru/library/filosofiya/roman/vopreki-vsemu-roman-o-suini-todde/507521.html

Главы 18-19: writercenter.ru/library/filosofiya/roman/vopreki-vsemu-roman-o-suini-todde/507523.html

Главы 20-22, эпилог: writercenter.ru/library/filosofiya/roman/vopreki-vsemu-roman-o-suini-todde/507527.html

Глава 18. ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

Подойдя к пирожковой супругов Ловетт, Люси, дрожа от волнения, взялась за ручку двери. Заперто! Ей показалось это странным: обычно в магазине с самого утра царило оживление. Люси осторожно постучала.

— Кого еще там принесло? — донесся раздраженный мужской голос. — Иду!

Минуты через две за дверью послышались тяжелые, шаркающие шаги, и на пороге появился Альберт Ловетт.

— Вы?! — Его припухшие с похмелья круглые глаза расширились, как будто он увидел призрак.

— Впустите меня, — робко попросила Люси, поежившись от холода.

Но Альберт продолжал стоять на месте, загородив собой проход.

— Что?.. А какого черта вам здесь нужно? — возмущенно выругался он, придя в себя. — Опять явились дармоедничать?

— Прошу вас, мистер Ловетт! — Люси ухватилась за косяк, боясь, что он сейчас захлопнет перед нею дверь. — Пустите меня к моей дочери!

— Забавно… — Альберт уже начал подозрительно разглядывать ее неровно остриженные волосы и распахнувшийся от ветра мужской плащ, из-под которого виднелось неопределенного фасона одеяние.

— Вы снова с маскарада? — язвительно заметил мистер Ловетт.

Люси сжалась всем телом, как будто он ударил ее, но не ответила на оскорбление. Пусть насмехается и осыпает бранью, сколько угодно! Единственное, что важно для нее сейчас — ее дитя!

— Я хочу увидеть мою дочь, — повторила она, пристально глядя на Альберта.

Широкое мясистое лицо хозяина пекарни скривилось в издевательской усмешке.

— Ну так ступайте к своему судье, — заявил он грубо. — Мистер Торпин забрал ее к себе в особняк. Там вам обеим будет очень хорошо!

— Что? — Люси побледнела как полотно и отшатнулась. Если Альберт хотел уничтожить ее одними словами, то ему это удалось. Жестокое, непостижимое «забрал», которое он выплюнул, точно кусок, застрявший в горле, стояло у нее в ушах, перекрывая его ругань и непристойные сравнения. Не стесняясь прохожих, он выкрикивал что-то еще, вымещая накопившуюся злобу на безответной жертве, но Люси больше не слышала его. Она смогла лишь вымолвить: «Зачем?» — и без сил опустилась на порог.

Все остальные вопросы были бессмысленны. Она отказывалась верить, что человек, отнявший у нее любимого, забрал единственное, ради чего ей оставалось жить — ее дитя!

Накричавшись досыта, мистер Ловетт наконец ушел. Со скучающим видом соседи захлопнули окна: представление было окончено.

Люси так и сидела на мокрых ступенях, когда внезапно снова приоткрылась дверь, и рядом с ней на землю бросили какой-то узел.

— Вот твои тряпки, — раздался хриплый голос Альберта. — И убирайся поскорее!

«А что если он мне солгал? Конечно же, судья не мог забрать ребенка!..» — пронеслось у нее в голове и замерло одновременно с сердцем.

— Позвольте мне хотя бы увидеть миссис Ловетт, — с надеждой попросила Люси.

— Ее нет дома, — отрезал Альберт. — А чего здесь торчать? После истории с арестом и судом клиенты так и валят в пирожковую — не видишь? — И он широким жестом указал на полутемный магазин.

Возможно, он солгал и в этот раз: Нелли могла находиться в подвале и не услышать оттуда его криков. Но спорить было бесполезно.

Мистер Ловетт не скрывал своей ненависти к Баркерам, чьи беды столь заметно отразились на его делах. Особенно к жене цирюльника, из-за которой, собственно, все и началось. А то, что Торпин взял к себе ребенка Люси, неоспоримо доказывало Альберту ее вину. Сейчас он явно упивался ее страданиями и унижением.

— Чего уставилась? Пошла отсюда! Или полицию позвать?

Закашлявшись, он злобно сплюнул на тротуар и скрылся в доме, хлопнув дверью так, что задрожали стекла.

Люси машинально прижала к себе узел. Месяц назад она ушла отсюда, не взяв с собою ничего. И вот сегодня, как в ту ночь, ей снова предстояла дорога в никуда. Что ждет ее в конце пути, и будет ли конец?.. Всего за несколько минут она успела умереть десятки раз и с ужасом понять, что до сих пор жива. Когда она пыталась отравиться, Господь внезапно отобрал у нее смерть, словно игрушку у несмышленого младенца. Значит, она не заслужила избавления. Для чего же тогда Он вернул ей свободу? Люси покорно подчинилась Его воле, так и не найдя ответа на вопрос. Жить — из последних сил, не смея больше верить и надеяться; смириться с тяжким приговором: жить! Поднявшись на ноги она, не оборачиваясь, побрела по улице.

Над городом дымились трубы множества заводов. С утра до ночи тысячи людей не покладая рук работали за жалкие гроши. Каким трудом смогла бы зарабатывать она? И где найти приют?

Ей нужно было поскорее где-нибудь переодеться, чтобы не вызывать опасных подозрений. Люси свернула в переулок, осторожно пробралась в какой-то двор и торопливо развязала узел. Конечно, Альберт вернул ей далеко не все, — чудо, что вообще вернул! — но, кроме пары платьев, в свертке оказалось теплое пальто. Что-то тяжелое вдруг выпало и глухо ударилось о землю. Люси готова была расплакаться: ботинки! На обуви, в которой она была, едва держалась тонкая подошва. Там же нашелся капор, и Люси прикрыла им свои короткие растрепанные волосы. Теперь ее хотя бы не примут за бродяжку и не прогонят, как собаку, когда она пойдет искать работу. Но сначала…

Напротив парка, над широкой улицей величественно возвышается роскошный особняк из тесаного камня. Серый, как пасмурное небо, и неприступный, как утес над пропастью. Люси с закрытыми глазами нашла бы сюда дорогу, и снова роковая неизбежность привела ее в это проклятое место, откуда ей неудержимо хотелось убежать. Страх, как зазубренная на конце стрела, засел в ее груди, а боль воспоминаний все глубже загоняла его в тело.

Люси ни за что бы не решилась постучать. Остановившись возле самого угла, она, не отрываясь, следила за задним входом в надежде, что оттуда выйдет кто-нибудь из слуг. Так продолжалось несколько часов. Она уже совсем отчаялась, когда вдруг пожилая женщина, скромно и опрятно одетая, пройдя мимо нее, направилась к заветной двери.

Люси, запыхавшись, подбежала к ней:

— Простите, мэм, вы здесь работаете?

— Да, — отвечала женщина спокойно и с достоинством, повернувшись к незнакомке.

— Позвольте вам задать один вопрос?

— Позволю, только побыстрее: я спешу.

— Скажите, правда ли, — заговорила Люси, едва переводя дыханье, — что мистер Торпин взял в дом маленькую девочку?

— А кто вы, собственно? — последовал осторожный вопрос.

— Я… знала ее мать.

— Тогда вы знаете, что девочка — все равно, что сирота. Отец — на каторге. Судья-то даже приговор ему смягчил, я слышала, — великодушный человек. А мать… — Женщина со вздохом перекрестилась. — Одному Богу известно, где она. Хозяин девочку сначала забрал к себе на время, да так и оставил. Господь вознаградит его за благое дело… Простите, я должна идти. — С этими словами, она поспешно скрылась за низкой дверью, и ключ, слабо звякнув, повернулся в замке изнутри.

Вот и все! Люси в отчаянии опустила руки. Больше она ничего не может сделать, не сможет позаботиться о дочери без денег и без крыши над головой! Ей даже не удастся ее увидеть. «Все равно, что сирота…»

Слушая, как добропорядочная женщина в наивном неведении или считая это своим долгом по отношению к хозяину, превозносила самого безжалостного и бесчестного преступника, Люси дрожала с головы до ног. Раскаяние, сожаление? Торпину не знакомы эти чувства! О, Боже, неужели, воспользовавшись маленькой Джоанной, он снова хочет заманить ее к себе? Гнетущее предположение закралось в ее душу, но тут же полностью разбилось о вопрос: не проще ли похитить женщину, которую преследуешь, вместо того, чтобы забрать ее ребенка? А может быть, после всего случившегося, ей и вправду следует благодарить его за доброту?! Но, так или иначе, она вернет свое дитя! Для этого ей нужно поскорей найти работу. «Сначала он забрал ее к себе на время…» А вдруг потом судья отдаст Джоанну в какой-нибудь приют? О, только бы не опоздать!..

Люси стояла на пороге небольшой, но респектабельной гостиницы. На улице уже темнело, и зажигались первые фонари.

— Желаете снять комнату? — любезно обратился к ней хозяин. Приятная наружность джентльмена средних лет, одетого хотя и строго, но со вкусом, невольно вызывала доверие и симпатию.

— Нет, я ищу работу, — поспешно ответила она.

Тот с интересом пригляделся к незнакомой женщине. Ее болезненная бледность и худое истощенное лицо не сразу бросились ему в глаза. Когда же он заметил эти признаки, которые, к несчастью, неизменно сопутствуют нужде, его любезность испарилась в один миг. Обманутый в своей надежде сдать очередную комнату, хозяин отошел за стойку и принялся перебирать какие-то бумаги.

— Какого рода мм… работу? — поинтересовался он, на этот раз довольно сухо.

— Хотя бы горничной, — проговорила Люси и пошатнулась. — Простите, сэр, вы не позволите мне сесть?

Она на ела уже сутки и едва держалась на ногах.

— А есть у вас рекомендательные письма? — Голос хозяина гостиницы звучал отрывисто и холодно. Больная и голодная — только этого ему не доставало!

— Нет, сэр, я не работала ни разу… — Так и не дождавшись разрешения, Люси присела на табурет.

— Сожалею, ничем не могу вам помочь.

Ответ был равносилен требованию немедленно уйти. Предвидя, что через минуту ее с презрением прогонят, Люси, пошатываясь, направилась к дверям. Черные точки кружились у нее перед глазами. Едва она успела выйти, как слабость охватила все ее тело. Выронив узел с единственным оставшемся в нем платьем и плащом, Люси наощупь дотянулась до стены и без сознания соскользнула вниз...

Она не помнила, как долго пролежала в забытьи. На улице совсем стемнело. Очнувшись, Люси огляделась вокруг себя. Весь подол ее платья оказался забрызганным грязью, а сверток бесследно исчез. Теперь у нее снова не осталось ничего.

Когда, мы, сидя в кресле у горящего камина, читаем на досуге роман о чьих-то злоключениях, и вдруг невольно представляем себя — на улице, голодными, раздетыми, без средств к существованию, это приводит нас в невыразимый ужас. На самом деле мы просто не способны себе этого представить!

Бедность похожа на клеймо, а обеспеченные люди отшатываются от бедности, как от чумы. Найти приличную работу бедняку во много раз сложнее, чем человеку среднего достатка. Не каждый лавочник доверит уличному бродяге даже мытье полов. Доверие не так-то просто заслужить. Если бедняга неделю не ел, значит, он может украсть, пойманный на горячем — явно способен убить. Такими общество воспринимает нищих, такими ежедневно вынуждает их становиться. Когда за кражу и убийство один и тот же приговор — повешенье*, им нечего терять.

Люси могла продать старьевщику на рынке вещи из своего свертка, чтобы купить еды, но не успела. Боясь лишиться и той одежды, что была на ней, она искала закуток, в котором можно было бы укрыться на ночлег. Невзгоды научили ее остерегаться подобных себе существ, особенно во мраке. Ни у кого при виде одинокой женщины, бредущей наугад по незнакомым ей улицам и переулкам, не пробудится ни сочувствия, ни доброй мысли. Сама она уже не думала, не размышляла — только прислушивалась, всматривалась в темные провалы поворотов и трепетала, уловив отрывистые звуки приближающихся шагов.

Люси нашла себе убежище в сарае, где хранили уголь и дрова. Уже отчаявшись, она случайно завернула в чей-то двор и, прислонившись к деревянной стенке, почувствовала, как со скрипом подалась одна из досок. Собрав остаток сил и сдвинув ее в сторону, Люси с трудом протиснулась в образовавшуюся щель. Внутри пахло сыростью, плесенью и мышами. Пускай! — только бы не было людей. Хотя бы до утра. Пробравшись в глубину сарая, она в изнеможении прилегла на кучу дров и вскоре погрузилась в тяжелый, глубокий сон.

Люси разбудило чье-то учащенное горячее дыханье — у самой ее щеки. И, не успев еще открыть глаза, она почувствовала резкий запах алкоголя: кто-то обнаружил ее здесь! Схватив попавшуюся под руку доску, Люси порывисто отпрянула назад. При слабом свете, пробивавшемся сквозь щели в деревянных стенах, она увидела… Но что это? Рука ее сама собою опустилась: перед ней стоял ребенок — подросток лет двенадцати-тринадцати на вид. Огромные, блестящие во тьме глаза с опаской, не моргая, смотрели на нее из-под густых взъерошенных волос.

— Откуда ты взялась? — проговорил он изумленно, и, осмелев, добавил: — Чего так испугалась?

— Ты… здесь живешь? — спросила Люси в замешательстве, разглядывая худенькую, невысокую фигурку в потрепанной одежде.

— Да, это мой сарай, — ответил мальчик с ноткой гордости. — С сегодняшнего дня! Вернее, с этой ночи.

Пошатываясь, он прошелся между бревен и по-хозяйски деловито осмотрелся.

— Эх, сколько топлива! Жаль, негде будет развести огонь! Зато, по крайней мере, есть, где спать.

Мальчик уселся на мешок с углем и снова перевел глаза на Люси, как будто ожидая ее ответа. Оба молчали. В тишине отчетливо послышались удары падающих капель по железной крыше: начинался дождь.

Не веря собственному слуху, Люси торопливо пробралась туда, где прошлой ночью случайно наткнулась на расшатанную доску. Дождь! Измученная жаждой, она ждала его, как дар небес. Единственное благо, о котором ей не придется униженно просить скупых людей! Зажмурившись и запрокинув голову, она пила по капле прохладную живительную влагу, словно боясь, что солнце вдруг разгонит тучи, и это чудо прекратится.

Напившись, Люси провела ладонями по мокрому лицу. Теперь она должна идти, настойчиво искать дорогу, которой, может быть, и нет…

— Постой, — раздался детский голос за ее спиной. — Иди под крышу: ты совсем промокла.

— Но это же твое жилище… — проговорила Люси, обернувшись.

Мальчик стоял у самого прохода, припав щекой к шершавой неокрашенной доске. Только сейчас при свете дня она заметила, какое исхудавшее и бледное у него лицо. Должно быть, хмель еще держался в его юной голове, и он старался хоть немного ободриться, жадно вдыхая влажный воздух.

— Оставайся! — В глазах мальчугана промелькнула лукавая искорка. — Скоро нас и так отсюда выгонят — вместе отправимся слоняться с флагом! Ну, неприкаянные по ночам бродить по улицам, — прибавил он, заметив, что его не понимают, и протянул свою измазанную в саже и ржавчине ладонь. — Не бойся, я — Тоби!

Коротенькое незатейливое имя. Хоть на него и не купить еды, зато — не отобрать, и беспризорный лондонский мальчишка, оборванный, без крова и без гроша в кармане гордился этим!

Держась за его худенькую руку, Люси вернулась наконец под крышу.

— Ты так и не назвала свое имя, — строго напомнил он.

— Люси…

— Откуда ты? — продолжал допытываться Тоби. — Муж выгнал или сама ушла? — по-взрослому серьезно спросил он вдруг.

Люси не отвечала. Говорить о прошлом было слишком тяжело — достаточно и настоящего.

— Скажи мне лучше, где можно найти работу и приют?

— Ха, если бы я знал — не спал бы в угольном сарае! — И Тоби звонко расхохотался: его и впрямь развеселила ее наивность. — Бедняки выживают, как могут: одни протягивают руку и просят, а те, кто половчее, — берут… пока никто не видит. Ну, если уж совсем невмоготу, тогда — работный дом** или конец. Второе — еще не так страшно.

— Почему? — проговорила Люси.

Тоби посмотрел на нее, как на несмышленого ребенка.

— Ты не из наших, это сразу видно, — произнес он то ли с обидой, то ли грустно, с состраданием. — По мне, так лучше умереть свободным под открытым небом, чем выживать в работном доме. Мать привела меня туда, когда мне было девять лет. Приближалась зима. Нам негде было спать, нечего было есть. В работном доме мы почти не виделись. Матери, дети, мужья, старики — все жили в разных помещениях. Однажды там она заснула… и уже не просыпалась. Меня не было с нею, когда она умирала. Но сейчас она — рядом, я верю! — закончил Тоби, с вызовом глядя в полутьму сарая, где кроме них двоих не было больше не души.

— А твой отец — он тоже умер?.. — робко спросила его Люси и тут же поняла, что лучше было промолчать.

Но Тоби не смутил ее вопрос, он только удивился:

— Нет, его и вовсе никогда не было, — пожав плечами, отозвался мальчик и улегся на мешок.

В сарае снова повисла тишина, которую лишь изредка нарушали приглушенный стук колес и голоса прохожих, доносившиеся с улицы.

Люси закрыла глаза, прислонившись к стене. Ей нужно было что-то предпринять, найти решение, но мысли растворялись, точно дым. Голод уже не был острой, режущей желудок болью — он медленно, но верно распространялся по всему ее измученному телу, жестоко стискивая грудь и горло. Люси казалось, будто с каждым вздохом из нее выходит жизнь. Но даже крошка хлеба не упадет с небес, как дождь. Вчера она прошла десятки улиц, где каждое жилище, будь то роскошный особняк или лачуга бедняка, служило чьей-то крепостью, закрытой для чужих.

Если бы можно было разыскать ее подругу Элис! Она бы помогла подняться на ноги, дала совет… Но Люси даже не спросила ее адрес, и связь оборвалась. В этом огромном сером городе из камня и тумана, Тоби был единственным, кто без колебаний протянул ей руку. И хоть в его измазанной ладошке не оказалось ничего, он не отталкивал ее, как те холеные, заботливо одетые в перчатки, руки.

— Я выйду ненадолго! — раздался вдруг голос Тоби. — Жди здесь! Не уходи! — распорядился он и скрылся.

— Куда ты? — окликнула его Люси.

Негромкий стук шагов затих за поворотом. Она осталась в одиночестве. Так продолжалось около получаса.

Скрип отодвигаемой доски и приглушенный кашель вырвали ее из забытья. Мальчик вернулся; под мышкой он держал буханку хлеба, такую мягкую, что даже слегка примялась.

— Хочешь? — спросил он, отрывая для нее солидный ломоть.

— Да… — При виде хлеба у Люси закружилась голова. Она проглотила слюну, инстинктивно протягивая к нему руку. — Откуда ты его достал?

— Украл! — без всякого стеснения признался Тоби.

— Послушай, — прошептала Люси, — никогда нельзя воровать у других — это значит украсть у себя частицу души.

Она не в праве была его судить, но эти необдуманные горькие слова непроизвольно сорвались с ее губ. Возможно потому, что у нее когда-то отобрали то, что ей было в сотни раз дороже собственной души?

Тоби замер на месте в замешательстве. Его огромные глаза внезапно потемнели, а губы дрогнули и искривились в язвительной усмешке.

— Ты рассуждаешь, точно ангел! — хрипло крикнул он. — Бесплотный, глупый ангел, который может обходиться без денег и еды! Но что они способны дать нам, кроме воздуха?

Дрожащей от негодования рукой он выхватил у Люси ломоть хлеба, к которому она едва успела прикоснуться.

— Ты тоже!.. Тоже будешь это делать! — сдавленным голосом проговорил он и выбежал под дождь.

— Постой! Прости меня!.. Пожалуйста… — Но было уже поздно. Люси затихла, обжигающие слезы побежали по ее лицу.

Затерянные в бурном океане суровых испытаний, они по воле случая, вдруг оказались в одной лодке. И он сумел ее понять, а она — нет! Самым обидным для Тоби было то, что упрекнул его не булочник, не чопорный, надменный джентльмен, которому ни разу в жизни не приходилось голодать, а женщина, теряющая сознание от голода!..

Люси больше не могла здесь находиться: немая пустота сарая давила на нее. Покинув свое жалкое убежище, она добралась до ворот и огляделась. Ни одной лавки, только низенькие неказистые домишки… Пришлось пройти еще квартала два, пока не появились первые ларьки и магазины.

Люси не ела уже вторые сутки. Голод подталкивал ее на самые немыслимые, безумные поступки. Она готова была броситься с мольбами на колени перед прохожим, но ни за что бы не смогла украсть! Или смогла бы?..

Из окошка лавки на углу подзывает покупателей молодая женщина в белом накрахмаленном чепце. Ее лоток наполнен свежеиспеченным хлебом. Пожилая леди покупает связку калачей. Хозяйка на мгновенье отворачивается, отсчитывая сдачу.

Люси протягивает руку — медленно, затаив дыханье, незаметно — все ближе, но голос, не чужой, а ее собственный, тут же отгоняет искушение:

— Помогите, пожалуйста, я отработаю…

— Ага, так я тебе и поверила! — прикрикнула на нее женщина, замахиваясь полотенцем. — А ну пошла отсюда, нищенка бродячая!

Люси брела под моросящим небом, уже не глядя по сторонам. Промокшие ботинки, промокшая, забрызганная грязью одежда вызывали не только пронизывающий холод во всем ее теле, но и опасливые подозрения прохожих. На карте не было и нет такой страны, где сытый понял бы голодного. Так уж устроен этот мир: добропорядочные люди, вопреки известной поговорке, всегда считали бедность самым отвратительным пороком. Их не за что судить: ведь нищета ужасна! Люси даже теперь содрогалась при мысли, что могла оказаться среди проституток, воров и убийц.

У церкви, перед самой службой, ей удалось собрать немного милостыни. Не веря собственным глазам, она как можно крепче сжала деньги в кулаке и поспешила в лавку, почти бегом, но не успела… Какой-то здоровенный, угрожающего вида бродяга приставил к ее горлу нож, и отобрал те жалкие гроши. Больше ей никто не подавал.

Надвигался вечер, небо по-прежнему застилали тяжелые тучи. К ночи густой удушливый туман*** окутал улицы; в нем невозможно было разглядеть даже своей протянутой руки. Он желтоватыми клубами дыма вился возле фонарей и серой пылью опадал на мостовую. Люси присела на тротуар и прислонилась спиной к стене. Куда она попала, что это за место? Ватный воздух то и дело прорезали звуки голосов, скрежет отворяемых дверей, пьяный непристойный смех.

— Эй, черт бы вас побрал, где здесь таверна?

— На расстоянии плевка отсюда!

— Тьфу, пропасть! — Кто-то раздраженно сплевывает сквозь зубы. — Я, как рыба в помойной канаве, — даже башмаков своих не вижу!

Передышка, затишье. Отрывистый стук трости по булыжникам.

— Идем со мной — не пожалеешь! — Развязный женский смех и шелест шелкового платья. — Для удобства можно стоя…

Вдруг совсем рядом раздается гневный окрик:

— Ударь, попробуй! Только сунься!

И тут же — звук тяжелого удара.

— Ах ты, гнида!..

Люси порывисто вскочила и бросилась бежать. Она могла попасть под экипаж, разбиться о залитую чавкающей жижей мостовую, но не остановилась. Дыхание срывалось, а в ушах шумело, страх гнался вслед за нею по пятам. Внезапно, поскользнувшись на ухабе, она ударилась лицом о чью-то грудь.

Синяя форма, блестящие пуговицы. Шлем… Полицейский!

Удерживая Люси на вытянутых руках, он изучающе окинул взглядом ее одежду.

— Ты попрошайка?

Жесткий риторический вопрос заставил ее сжаться: обидное слово в устах полицейского прозвучало, как имя. И ей придется, суждено его носить. За этот род занятий ее вполне могли арестовать.

— Не-ет… — Люси задрожала, как в ознобе.

— А заработать хочешь?

Что?! Заработать — честно, собственным трудом? Не смея верить, широко-раскрытыми от изумления глазами она смотрела на незнакомого ей человека, форма которого внушала уважение. Ей показалось, что она вот-вот лишится чувств.

— Сколько? — спросил нетерпеливо полицейский, и жесткость в его голосе сменилась неожиданной развязностью.

Пошатнувшись, Люси ухватилась за его мундир, чтобы не упасть.

— На хлеб… — угасающим голосом прошептала она.

— Пошли. — И он увлек ее в седую темноту.

То, что случилось вслед за этим, не поддавалось описанию. Прижатая к шершавому дощатому заботу, Люси не успела даже вскрикнуть. Всего за несколько минут ее надежда была вырвана по клочьям из отчаянно сопротивлявшегося тела, ее лицо и воля стерты, как мел с доски. Туман скрывал ее позор и унижение от посторонних глаз, но как тогда, на том ужасном маскараде, она все видела, все сознавала. Крики о помощи были бессмысленны: неподалеку от таверны, где ночи напролет не прекращается гульба, они не настораживают, а только слабо раздражают слух.

Вскоре ей бросили не землю горсть монет — в уплату за растоптанную душу, и размеренные гулкие шаги затихли вдалеке.

О Боже! Как она могла так низко пасть? Как вообще приходит к этому свободное и здравомыслящее человеческое существо? Животные, и те — зубами и когтями добывают себе пищу — она так не могла. Возможно, потому, что, будучи голодной, не превратилась в хищного изголодавшегося зверя. Люси осталась человеком — и от этого ее поступок был еще ужаснее! Ведь, по сути, она согласилась! Самое страшное — она уже сейчас предвидела свою дальнейшую судьбу — месяцы, годы жизни в нищете заставят ее сотни раз пройти по улицам не только с протянутой рукой… Но как? Неужто она сможет подражать распущенным, вульгарно выряженным женщинам, без всякого стыда торгующим собой?

Как и тем людям, равнодушно отказавшим ей в пустяковой помощи, Люси не приходило в голову, что исключительно нужда, а не распутность, толкала девушек на этот шаг, не оставляя им обратного пути. И многие из них со временем утратили себя, но разве все? Она еще не верила, не в состоянии была себе представить, что позже, как бы не противились бы ее душа и разум, ей, точно формулу, придется повторять их непристойные привычные слова, копируя их жесты и, часто напускную, раскованность манер. Поверить в это было невозможно, как невозможно примириться с тем, что горячо любимый ею человек безвинно терпел жестокие побои и издевательства в застенках каторжной тюрьмы и обречен был так страдать до самой смерти!

Снова и снова Люси с горечью осознавала, что безвозвратно погибла для Бенджамина. Но, не взирая ни на что, он продолжал в ней жить, не угасая, в самом потаенном уголке ее души, — там, где живет в нас Бог, — упорно не давая умереть. В здравом уме она уже не сможет, не попытается убить себя во второй раз.

Как много в Лондоне домов, таблички на которых категорически предупреждают: «Попрошайничать запрещено». Как мало ты встречаешь искренности и доброты, когда они нужны, как воздух! А униженье — во сто крат острее боли. Монеты, брошенные ей под ноги полицейским, так и остались в уличной грязи…

Близился рассвет. Люси дремала на ступеньках замшелого крыльца у входа в покосившуюся ветхую лачугу с заколоченными окнами. Туман рассеивался, понемногу обнажая череду полуразрушенных домов асимметричной формы, тесно прижатых один к другому. Вдали над ними возвышались остроконечные готические башни. Вестминстерское аббатство! Люси и не подозревала, что в нескольких шагах от гордого величия старинных зданий ютятся самые убогие трущобы. Тогда она еще не знала, что это место называлось «Акр Дьявола». Здесь никогда не проезжали экипажи, а по одежде местных жителей нельзя было определить, какое на дворе десятилетие. От холода и голода они дрожали точно так же десять и двадцать, и сотни лет назад. Улицу постепенно заполняли люди какой-то странной, неведомой породы, то ли страдающие тяжкими болезнями и отупевшие от пьянства, то ли живые трупы в сгнивших саванах. Мужчины, женщины, подростки, старики — незанятые, непригодные к работе, обуза общества, лишние в жизни — сколько их тут? Оборванные ребятишки рылись в кучах мусора, ища гнилые овощи. Ослабленные вечным недоеданием и обделенные заботой, избегнут ли они жестокой гибели в топкой трясине этого зловонного чистилища, куда их втягивает с самого рождения? Им суждено лишь безнадежно увядать, как бледные травинки вдали от солнечного света…

Кто повинен в упадке и бедствиях этих людей? Как давно, кроме неба, на земле появился иной, ненасытно требующий жертвы Бог, который превращает обездоленных в чудовищ на забаву дьяволу вместо того, чтобы спасти их от напастей?

Стараясь оставаться незамеченной, как можно осторожнее ступая по слякоти, темно-серой от золы, Люси, пошла вдоль переулка. Напрасная предосторожность: ее здесь вообще не замечали, словно она была еще одним булыжником на грязной мостовой или полуразбитой бочкой из-под рома. Никто и не подумал бы прогнать отсюда женщину в измятом платье с перепачканным подолом, как поступили бы в комфортабельном квартале. Но внутренний инстинкт, крича, подталкивал ее бежать из этой удушающей клоаки со всех ног.

Люси остановилась на перекрестке. От слабости в ушах шумело, как от ветра, перед глазами словно кружилась сажа. Куда идти, где остается хоть малейший шанс не потерять себя, как говорила Элис, когда перед тобою только два пути: упасть на дно вместившей столько жизней беспросветно-черной пропасти или пытаться устоять на шатком ее краю?..

Кое-как добравшись до ближайшего приличного района, Люси с облегчением вздохнула. В сравнении с той смрадной западней, которую она покинула недавно, дома и улицы кругом казались ей невероятно чистыми и благопристойными. Она не подходила больше к лавкам и не заглядывала в безучастные глаза прохожих, не умоляла сжалиться над ней — только молча, покорно ждала, протягивая перед собой озябшую раскрытую ладонь. И снова Бог не дал ей умереть: к обеду Люси собрала несколько пенни.

Так продолжалось около недели. Она просила подаяния на паперти у небольших церквей или на пристани, где в дни прибытия судов, было довольно многолюдно. Труднее было находить себе приют. Ночлежки стоили четыре пенса за кровать, а ночи становились все холоднее.

Люси обошла за эти дни с десяток фабрик, где могли работать женщины, но все попытки оказались безуспешны: ее не взяли ни на одну из них. Ей не везло ни в лавках, ни в мастерских, а некоторые хозяева, приняв ее за оборванку, грозились позвать полицию. Каждое место в этом мире было занято, словно ячейка пчелиных сот, а рядом в ожидании выстраивалась очередь. Кто они, эти неприкаянные — трутни поневоле или попросту изгои? А может быть — грехи стоящих гораздо выше них, обретшие изголодавшуюся человеческую плоть? С раннего утра к воротам шелкоткацкой фабрики целыми толпами стекались дети. «Где же работают взрослые?» — спросила Люси девочку-подростка лет тринадцати. «Где могут, — неопределенно ответила она. — Детей берут охотнее: им ведь платят меньше». Ворота отворили, и девочка понуро зашагала вслед за остальными во двор: у маленьких работников начинался трудовой день…

Однажды Люси забрела в тот самый дровяной сарай, где ночевала в первый раз после побега из приюта Фогга. Дул холодный, пронизывающий ветер. Вдыхать морозный воздух было больно: ее душили приступы сухого кашля, а грудь горела. Она сама не помнила, как ноги принесли ее туда. Протиснувшись в узкий проход, Люси ступила несколько шагов в кромешной темноте и без сознания упала на мешки с углем.

Полоска света пробежала по ее лицу, слепя глаза, и что-то теплое, шершавое и мягкое легло в ее ладонь.

— Возьми: я заработал это. Честно! — раздался звонкий детский голос. — Мне посчастливилось помочь одной хозяйке. Я ей поднес тяжелую корзину, и она дала мне на целый хлеб с капустой!

Тоби! О Боже, неужели он вернулся? Или это сон?

— А ты? — проговорила Люси, с трудом приоткрывая потрескавшиеся губы.

— Бери. Я пока сыт.

Она взглянула на его осунувшееся, не по-детски серьезное лицо с огромными запавшими глазами, и поняла, что он не ел уже, по меньшей мере, сутки.

— Ты плачешь? — удивленно спросил Тоби, наклонившись к ней.

Маленький ангел, чистая душа! Чтó в сравнении с тобою богачи, которые жалеют поделиться даже объедками! Бездомный мальчик, сирота, которому всегда не доставало материнской теплоты, самоотверженно согрел ее своей.

— Прости меня за то, что я тогда тебе сказала, — прошептала Люси, сжимая его худенькую детскую ладонь. — Прости меня…

— Забыто! — Он встряхнул растрепанными волосами и засмеялся. — Ну, ешь скорее.

— Спасибо, но я возьму, если и ты поешь.

— Ладно. — Пожав плечами, Тоби послушно принялся за вторую половину хлеба, и вскоре от нее остались только крошки, которые, все до последней, он засыпал себе в рот.

— Ты бредила всю ночь… Кто такой Бенджамин? — спросил он неожиданно.

— Мы были очень счастливы, — отвечала Люси. Она впервые смогла сказать об этом вслух.

С минуту Тоби задумчиво молчал, как будто размышляя над смыслом двух печально связанных друг с другом слов: «счастливы» и «были». Как часто они идут бок о бок, как редко встречается первое. Больше он не расспрашивал ее.

— Знаешь, мы с мамой жили очень бедно, но все же были счастливы, — сказал вдруг Тоби. — Недолго. Когда она смогла устроиться на хлопковую фабрику… Тогда по вечерам она мне приносила остывший, но еще мягкий хлеб — такой, как этот — и мы мечтали, что со временем накопим денег, и никогда не будем голодать… Потом она болела. Очень долго. И ее место на работе было занято. Тогда-то я и начал потихоньку бессрочно «брать взаймы». По ночам я тайком выковыривал гвозди из рам в хлебных лавках и оставлял всего лишь два: сверху и снизу. А утром, когда на витрине появлялся товар, я осторожно вынимал стекло — и забирал, что попадалось под руку. Ох уж и быстро приходилось удирать!.. Но за жилье мы не могли платить баранками и скоро оказались под открытым небом. Нам оставалось умереть на улице или пойти в работный дом. Ты знаешь, Люси, кто не побывал в работном доме, еще не верит, что там хуже, чем в аду! Мама тоже не верила. Ты понимаешь, — неожиданно воскликнул он, — там нас заставляли изнурительно трудиться, а в наказание часто лишали даже прогорклой каши! Я слышал, что мужчины вынуждены были обгладывать гнилые собачьи кости, которые их заставляли перемалывать на удобрения. Выходит, нас обкрадывали! Обкрадывали тех, у кого вообще ничего не было!

Тоби рывком поднялся с места. Лицо его стало вдруг не по-детски суровым. Люси не находила слов, чтобы хоть как-то успокоить его, но вскоре он переборол свое волнение. Он слишком рано научился все делать сам.

— Ах да, совсем забыл: возьми немного джина, чтоб согреться. — И Тоби вынул из-за пазухи пузатую бутылку. — Нам хватит этого на пару дней.

Люси не стала спрашивать, откуда джин. После всего услышанного ею, она бы никогда не упрекнула его за то, что он пытался выжить. Мальчик не жаждал смерти, как избавления от бед, а ведь он выстрадал не меньше, чем она!

Несколько дней Тоби заботился о Люси, пока она не начала вставать. Однажды вечером он выбежал на улицу и больше не вернулся. Ни на рассвете, ни через день. Мальчик бесследно исчез, как исчезает огонек, блуждающий во мраке. Люси была далека от мысли, что он нашел себе пристанище получше и позабыл о ней. О, если бы действительно все было так! Но сердце ее сжималось от предчувствия беды, а воображение ежеминутно рисовало самые страшные картины.

Ночи стали ветреными и промозглыми: приближался конец ноября. Хозяева сарая уже чаще наведывались за дровами и углем, и Люси опасалась, как бы ее не обнаружили. Если это случится, доски заколотят намертво, и прохода не будет. Целыми днями ей приходилось бродить по городу: морозный воздух не давал ей слишком долго задерживаться на одном месте. Прохожие на улицах встречались гораздо реже. Единственным местом, куда люди ходят в любую погоду, был храм, и нищие, прекрасно сознавая это, задолго до начала службы успевали занимать свои места на паперти. То был своеобразный театр, актерами в котором выступали отвращение и глубочайшее презрение под маской милосердия и благочестия. И зрители готовы были им рукоплескать.

Люси добралась до церкви слишком поздно, и ей не удалось собрать ни пенни. Пригнувшись, чтобы не споткнуться на обледеневшей мостовой она пошла обратно. Ветер подталкивал ее, как надзиратель арестанта. Ей ничего не оставалось, кроме как повиноваться, понуро глядя себе под ноги, и вдруг… что-то блеснуло в щели между булыжниками. Шиллинг! Она уже почти забыла, как он выглядит. Монетка обжигала пальцы, словно маленькая льдинка — Люси боялась, что она растает.

Кто-то порывисто дернул ее сзади за рукав.

— Люси! — В знакомом детском голосе звенели удивление и радость.

— Тоби! — обернувшись, вскрикнула она. — Смотри, ты только посмотри, что я нашла! — И Люси приоткрыла свою дрожащую ладонь.

— Вот это да! — Худенькое личико мальчишки просияло. Он аж присвистнул от восторга. — Пошли за хлебом!

— Где же ты был все это время? — спросила его Люси на ходу.

— Потом скажу. Они опять заставили меня на них работать. Я сбегáл пару раз, но от них никуда не укрыться…

— От кого? — Люси с тревогой осмотрелась по сторонам.

— От главарей, что держат в подчинении шайку уличных мальчишек, — быстро шепнул ей Тоби и потянул за руку в сторону ближайшей лавки. — Бежим, скорее!

Люси едва поспевала за ним. Закашлявшись, она совсем остановилась.

— Погоди, я мигом! — Тоби проворно взбежал на крыльцо и исчез за дверями.

Через стекло витрины Люси видела, как он уверенно подошел к прилавку и протянул хозяину блестяще сокровище. Тот недоверчиво уставился на шиллинг, затем на мальчика, словно ища ответа на вопрос: откуда уличному оборванцу посчастливилось достать такие деньги? Тоби нетерпеливо дергал пуговицу куртки, посматривая на посыпанные сахаром и маком калачи… Томительные несколько секунд хозяин молча изучал его, как экспонат, и вдруг визгливо закричал:

— Воришка: я узнал тебя! Держи его, держи! — И, хлопнув деревянной дверцей, поспешно выскочил из-за прилавка.

Этот крик прозвучал точно гром среди ясного неба.

Тоби рванулся к выходу. Но в тот же миг один из покупателей ловко схватил его за ворот. Ах, Тоби, будь твоя одежда чуть более поношенной и ветхой, твоим преследователям достался бы лишь обрывок ткани! Но куртка выдержала…

— Заприте дверь! — не унимался булочник. — Бегите за полицией!

Девушка лет пятнадцати, его помощница, как была, в одном суконном платье, промчалась мимо Люси, и вскоре скрылась за поворотом улицы.

Двери заперли изнутри.

— Он воровал у меня три, четыре… нет, восемь раз! — причитая, жаловался пекарь джентльмену, крепко державшему Тоби. — Однажды он стащил полвыручки у меня из кассы!

— Это неправда! — яростно крикнул мальчик, услыхав последние слова.

— Молчать! Сейчас ты у меня попляшешь! — с угрозой прошипел хозяин. Неудержимой жгучей ненависти этого человека к беднякам хватило бы на целую толпу.

Вскоре явился полицейский. Тоби связали руки за спиной и вывели из магазина.

— Отпустите ребенка, ведь он заплатил! — Люси повисла на руке констебля, но ее брезгливо оттолкнули прочь.

Из соседних лавок с любопытством начали выглядывать торговцы. Праздные зрители всегда найдутся, даже в лютый холод.

Толпа зевак сопровождала полицейского, задержанного и двух свидетелей до самого участка. Не отставая, Люси бежала вслед за ними. Раз или два она споткнулась на обледеневшей мостовой, сердце ее бешено стучало, горло обжигал морозный ветер.

У входа в обнесенный высоким каменным забором двор полицейского суда, Тоби внезапно обернулся, ища кого-то. Люси поймала его взгляд — затравленный, горящий взгляд огромных глаз. В нем сквозила такая тоска, словно в этот момент между ними порвалась последняя нить…

Внутрь ее не пустили. Она прождала под воротами не меньше часа, пока не вышли булочник со свидетелем, не видевшим по сути никакого преступления. Как только они показались под каменной аркой, Люси бросилась им навстречу.

— Что сделают с мальчиком? — замирающим голосом спросила она.

— Будто не знаешь: завтра он станцует под ньюгейтскую волынку****, — ответили ей грубо.

Она не поняла.

— Ступай отсюда, а не то и ты отправишься в участок, — пригрозил ей напоследок булочник и удалился. Спутник его тем временем остановил извозчика и сел в карету.

Из запертых ворот больше никто не выходил, хмурая приземистая крепость точно вымерла, а Люси все еще стояла посреди пустынной улицы, так и не решаясь уйти…

Ночью она ни на минуту не сомкнула глаз. Колючий ветер дул из каждой щели, и от его ударов ей порой казалось, будто кто-то ходит по железной крыше. Люси еле дождалась зари, и как только в просветах между досками посерело, поспешила обратно в участок.

На этот раз она не побоится — будь что будет! Ей нужно непременно постучать в эти высокие, массивные ворота и спросить у часового, что ожидает ее друга. Уже недалеко, еще немного…

По дороге, на улице перед Ньюгейтской тюрьмой ее насторожило скопление народа. В домах напротив жители, рискуя простудиться, чуть ли не по пояс высовывались из окон. Люси не осмеливалась посмотреть поверх толпы, туда, где на помосте у стены стояла виселица. Воздух гудел, как улей, до ее слуха долетали обрывки фраз:

— Мальчишка напал на хозяина булочной. Тот говорит — он угрожал ему, хотел ограбить и убить…

— А я слышала: этот бродяга воровал в его лавке почти ежедневно, пока не попался…

Внезапно наступает тишина. И над толпой, застывшей в ожидании, отчетливо проносится глухой короткий стук откинутой доски. Люси зажмурилась — и тут же непроизвольно подняла глаза…

Нет! Этого не может быть! Тоби, Тоби!..

Его повесили.

Маленький добрый ангел улетел на небеса. Теперь ему больше не надо ни хлеба, ни крова, а только воздух — чистый и прозрачный, как его душа. Мальчик, едва ли умевший писать, сдержал свое слово: он умер под открытым небом!

И сейчас он свободный, счастливый — вон там, высоко над домами, где светится мутное пятнышко солнца…

— Прости меня, Джоанна, дитя мое… Я обещала о тебе заботиться, оберегать от горя — и не выдержала испытания! Теперь я не смогу забрать тебя… — Не отрывая взгляда от закрытых ставнями высоких окон, Люси до боли сжимает пальцы, покрасневшие от холода.

Как ненавистно это давящее, мрачное величие огромного особняка, единственное украшение которого — крылатые чудовища с оскаленными пастями. Как отвратительно убого показное милосердие его владельца, в которое никто не верит, но многие готовы восхвалять! Ругань последнего пропойцы, бранящего свою пустую, безрадостную жизнь, куда душевнее и откровеннее его цветистой лицемерной речи.

Немыслимо: дочь Бенджамина Баркера по-прежнему жила под этой крышей. Крошечная, хрупкая частичка человека, чью судьбу без колебаний загубил судья. Нет смысла отрицать, что Торпин избавил невинное дитя от голода, скитаний и нужды, но Люси благодарила в своих молитвах только Бога — не его.

— Я так и не увидела тебя, моя Джоанна… И даже не смогу прийти под эти окна… до самой весны.

Она перевела глаза на низкие седые небеса, но не осмелилась перекреститься.

— Господи! Ты не принял моей недостойной души. Я почему-то верю, что ты и теперь не призовешь меня, и я решилась. Клянусь, я больше не желаю себе смерти. Только бы дойти… А там — тебе судить!..

Последний взгляд на запертую дверь. Пора. На ровной мостовой — ни грязи, ни замерзшей лужицы… Люси идет по ней, словно по шаткому мосту. Но тут же оборачивается и протягивает исхудавшую обветренную руку, благословляя дом, который следовало бы проклинать:

— Прощай…

«Приближалась зима. Негде было спать, нечего было есть…»

Извилистые улицы все ýже, а под ногами сквозь разбитые булыжники проглядывает смерзшаяся голая земля. Лудильщик в лавке на углу сказал, что это где-то рядом.

«Однажды там она заснула… и уже не просыпалась».

Слепящий белый снег летит в лицо. Осталось несколько шагов. Вот она — дверь в высокой каменной ограде. Совсем, как та, в тюрьме, откуда заключенных выводят на эшафот. Ей придется войти, чтобы выжить. Иные скажут — совершить самоубийство. Но выбор сделан.

— Простите, Бенджамин, Джоанна… И ты, Тоби, — потрескавшимися губами шепчет Люси, и дыхание тут же превращается в пар. — Я уже ничего не боюсь.

На глазах ее слезы — от колючего ветра, дрожь во всем теле — только от холода. Весной она покинет это место и больше не вернется!

Люси даже представить себе не могла, сколько раз ей еще предстоит возвращаться сюда, сколько вытерпеть испытаний. И самые тяжкие — те, на которые мы соглашаемся по собственной воле.

Подняв покрытый инеем железный молоток, она как можно крепче сжала его в руке и трижды постучала в работный дом.

* Когда за кражу и убийство один и тот же приговор — повешенье.

События, описываемые в этой главе, происходят на заре царствования королевы Виктории, когда за воровство казнили даже детей. Виктория правила Соединённым королевством Великобритании и Ирландии с 20 июня 1837 года и до своей смерти 22 января 1901. До 1838 г. в английском законодательстве количество преступлений, за которые полагалась виселица, исчислялось десятками. Позднее, к 1861 году — смертная казнь полагалась только за пять преступлений (убийство, пиратство, поджог военно-морской базы, шпионаж, государственная измена). Что касается публичных казней, то они были отменены только в 1868 году.

** Работный дом

Первоначально работные дома создавались исключительно как одна из форм исполнения наказания. Позже из них выделилась благотворительная ветвь заведений, в которых нуждающимся предоставлялась работа, еда и кров, а страждущим предоставлялись относительно свободные условия проживания и добровольное участие в труде. Принудительные работные дома зачастую совмещались с тюрьмами, а добровольные с богадельнями, приютами, образовательными и просветительскими учреждениями. Работные дома создавались как государственной властью, так и частными лицами. Их финансирование велось за счёт казны и/или пожертвований.

*** Описание лондонского тумана нисколько не преувеличено: это не яркая художественная фантазия, а истинная правда. Туман действительно бывал насколько плотным, что окунаясь в облако цвета горохового супа, прохожие кашляли и зажимали носы. Туман усиливала дымовая завеса от печных труб.

Единственными, кого радовал туман, были столичные проститутки. В туманные дни они зарабатывали гораздо больше, ведь даже самые робкие мужчины не боялись с ними заговорить.

В наше время густые желтые туманы, ранее считавшиеся традиционным явлением, исчезли, поскольку уголь для отопления домов в английской столице сегодня используют очень редко.

**** Фразеологизм «Танцевать под ньюгейсткую волынку» — означает «дергаться в петле». Ньюгейтская тюрьма — главная тюрьма Лондона. В 1783 г. к ее стенам из Тайберна был перенесён знаменитый лондонский эшафот для совершения публичных казней. Только в 1868 г. смертные приговоры стали приводить в исполнение внутри тюрьмы.

Уголовная ответственность в Англии наступала с 7 лет. Детей могли приговорить к тюремному заключению, каторжным работам или смертной казни.

Глава 19. КОГДА ПРИДЕТ ВЕСНА

— Имя, возраст, откуда?

— Люси Баркер, девятнадцать лет…

Дыша на пальцы, окоченевшие от холода, Люси машинально отвечала на сухие краткие вопросы. Комната, в которую провели ее через широкий мощеный двор, была почти пуста и походила на караульню полицейского участка.

— Откуда ты пришла?.. Не слышу! — повысил голос человек, сидевший за столом, заваленным бумагами. Он точно вопрошал ее: виновна или не виновна, заранее приписывая ей все смертные грехи.

— Я никогда не покидала Лондона.

— Муж, дети?

— Я совсем одна, — как можно тверже вымолвила Люси и вздрогнула при мысли, что почти не солгала.

Смотритель небрежным, размашистым почерком записывал ее слова. Закончив, он захлопнул увесистую книгу, исписанную множеством безвестных, ничего не говорящих ему имен, и, жестом приглашая следовать за ним, направился к двери.

— Сперва тебя осмотрит доктор, затем получишь униформу и помоешься — и сразу принимайся за работу! — распорядился он. — Кстати, ты читать умеешь?

— Да, — отвечала Люси, с опаской оглядываясь по сторонам.

— Тогда сама прочтешь вот эти правила. — Он ткнул ей пальцем в пожелтевший документ, вывешенный на стенке у входа в коридор.

Заглавие гласило «Работный дом Поплер».

Она успела пробежать глазами всего лишь несколько немудреных фраз: «Подъем в шесть утра, завтрак… начало работы — в семь… обед, окончание работы — в шесть вечера… ужин, отбой — в восемь вечера. Нерабочими днями считаются воскресенья, Страстная Пятница и Рождество. Строго запрещается: выходить без разрешения; играть в азартные игры, употреблять жаргон, курить и проносить спиртное… запрещено мужчинам заходить на территорию, где проживают женщины, а женщинам — на территорию мужчин. Свидания матерей с детьми — в разумный период времени. Дети получают начальное образование…»

Прочитанное, против ожидания, не только не насторожило, но даже несколько успокоило ее. Как же она была наивна! Едва войдя в эту обитель горя, Люси даже не подозревала, что истинные правила для обездоленных — жестокие, бесчеловечные — не записаны ни на одной бумаге, и не нарушить их просто невозможно. Именно этим правилам ей предстояло подчиняться.

— Эй, не задерживайся! — поторопил ее смотритель.

Что толку изучать формальную потрепанную грамоту, засаленную грубыми мозолистыми пальцами, не раз водившими по ней? Гораздо больше узнаёшь, читая между строк — на кухне, где в огромный чан воды бросают жалкие три кварты* залежавшейся крупы, не выбрав из нее крысиного помета, и в тесном карцере с окошком без стекла, куда на сутки запирают в лютый холод… Иди вперед и скоро эта жуткая картина из лихорадочного сна предстанет и твоим глазам.

Люси не дочитала, что в особых случаях неподчинение карается тюрьмой, и за отказ от выполнения работы лишают пищи. А отказом нередко называли попытку прилечь на минуту или просто мольбу или жалобу.

Волнение и слабость притупляли в ней все остальные чувства, и она без возражений согласилась на осмотр у врача, но сообщение, что мыться полагается при надзирателе, повергло ее в ужас. Отступать было поздно и глупо: ее сочли бы за сумасшедшую. Люси не дали времени прийти в себя, поставив перед нею таз и полное ведро воды, которую никто не собирался нагревать. Мыло, похожее на камень, почти не пенилось. Дрожа от холода и нестерпимого стыда, она, едва закончив с омовением, поспешно развернула брошенный на лавку сверток, ища защиты под холщевой тканью униформы. Одежду, что была на ней, забрали. Странное желтое платье оказалось чересчур широким, и Люси затянула его поясом, стараясь не задумываться, сколько обреченных на нужду несчастных покорно облачались в эту робу до нее.

— Почему оно желтое? — растерянно спросила она.

— Другого нет. По крайней мере, целого. Или предпочитаешь красное? — язвительно осведомился надзиратель.

Послышались удары колокола. Тяжелые раскатистые звуки были похожи на хриплый бас.

— Отныне ежедневно этот колокол будет сообщать тебе о смене действий: вставать, одеваться, молиться, обедать и работать, работать, работать — давай, пошевеливайся! Обед ты уже пропустила.

Не дожидаясь, пока Люси распутает завязки на изношенном чепце, надзиратель сердито подтолкнул ее к выходу. Где-то неподалеку с шумом распахнулась дверь, и коридор наполнился стуком грубых башмаков. Вскоре из-за поворота им навстречу вышла группа женщин. Люси заметила, что большинство из них одеты в серое, две или три — в поблекшее, выцветшее красное. Некоторые были в желтом, как и она сама. В одинаковых чепцах, закрывающих им волосы, женщины казались все на одно лицо — словно угрюмо-серый поток реки, что, не пересыхая, из года в год течет по каменному руслу коридоров. Люси должна была занять отныне место среди них.

— Ступай на кухню, — приказал ей надзиратель. — Работы много: как раз до вечера управишься!

В отличие от непроглядной темноты тюремных казематов, с которой неминуемо сталкиваешься в подобных заведениях, на кухне, как и в коридорах, оказалось достаточно светло. Но бледный зимний свет не ободрял — он лишь усиливал гнетущее и удручающее душу впечатление от закопченных, сплошь покрытых плесенью, потрескавшихся стен. Затоптанные каменные плиты пола кое-где крошились, а по углам чернели дыры крысиных нор. От глаз не укрывалась ни одна деталь убогой наготы, в которой представала здесь нищета. На широком столе из неструганных досок возвышались гигантского размера кастрюли. В огромном очаге потрескивал огонь.

Оглушенная бряцаньем жестяной посуды, Люси растерянно застыла на пороге. Воздух, пропитанный прелью, мутный от пара, обдал ее вдруг непривычным живительным теплом.

— Чего стоишь? — раздался голос надзирателя. — Вон старшие: они тебе расскажут, что надо делать.

В толпе снующих взад-вперед по кухне женщин Люси заметила двоих, которые, по-видимому, руководили всем процессом.

— Эй, принесите еще дров! Сходите за водой!.. А, новенькая! — Коренастая, уже не молодая женщина повернула к ней широкое, усеянное оспенными шрамами лицо. — Давай-ка, выскобли кастрюли, чтобы каша не прилипла, иначе будем есть горелую!

Люси без промедления послушно подчинилась. Руки ее понемногу согрелись и перестали дрожать. А в голове на все лады звучала, многократно повторяясь, единственная мысль, вместившая целую гамму ее чувств: тепло!

Вторая повариха помоложе, следившая за общей суетой, проверила работу Люси.

— Неплохо. — Бросив осторожный взгляд на надзирателя, она старательно сгребла со дна кастрюли почерневшие горелые остатки, и… торопливо проглотила их. — Почистишь следующую — не зевай, а подкрепись: ты еле на ногах стоишь. Только не вздумай кушать пищу, которую готовишь. Увидят — посадят в карцер.

На сточенном коротком лезвии ножа, валявшегося рядом, прилипли заскорузлые лохмотья того, что, по ее словам, еще годилось для еды. Люси, зажмурившись, отправила их в рот — и тут же содрогнулась в приступе мучительного кашля.

— Сразу понятно, что ты здесь впервые, — пожав плечами, усмехнулась женщина. Без тени осуждения, но и без сочувствия. Ее улыбка была лишь машинальным движеньем губ, а смех — угрюмым приглушенным вздохом. — Если надеешься насытиться за ужином — то чуда ждешь напрасно, — предупредила она сухо, бросая в полную воды кастрюлю небольшую порцию крупы. — Будешь помешивать, а сварится — разбавишь, не то на всех не хватит.

— А вы давно тут? — осторожно спросила Люси.

— Почти пять лет, — сказала женщина. И снова в голосе ее — ни жалобы, ни жалости к себе.

Люси была поражена: неужто, можно продержаться здесь так долго?

— И как же?.. — вырвалось у нее невольно.

— Ты, вероятно, хочешь расспросить, как тут живется? Сама увидишь. Кормят хуже, чем заключенных. Зато у каждого, кто полуголый с улицы приходит, сразу же появляется своя одежда, своя кровать. Даже беда у каждого своя — не отберешь. Только гроб — один на всех: до кладбища и обратно.

— Обратно? — изумленно переспросила Люси.

— Ха! — Короткий отрывистый вздох. Собеседница искоса смотрит на нее из-под чепца. — Не поняла? Покойника — в землю, а гроб — назад. Столько тут умирает, что гробов не напасешься… Ты лучше дело делай. Увидят, что болтаешь — лишат похлебки! — И женщина берется за топор, чтоб расколоть дрова.

К вечеру принесли положенную долю хлеба. Откуда привозили эти высохшие кирпичи, которые с закрытыми глазами скорее можно было принять за пемзу? Их полагалось разрезать на порции не больше, чем по шесть унций** каждому. В этом работном доме, по словам трудившихся на кухне женщин, содержалось не меньше пяти сотен человек. Люси едва справлялась: ей приходилось буквально пилить тупым ножом окаменевший хлеб. Единственной надеждой было размочить в его в горячей каше, благо туда добавили достаточно воды.

Уже совсем стемнело, когда колокол ударил к ужину. Несколько котлов приготовленной овсянки надзиратели забрали для мужчин, детей и стариков. Оставшаяся часть была доставлена в женскую столовую.

Вдоль низкой, скупо освещенной комнаты, тянулись длинные ряды столов, сколоченных из грубых досок. Как оказалось, поварихи, прачки, работницы из лазарета и ткацкой мастерской обедали все вместе. После душного спертого воздуха кухни Люси почувствовала одновременно свежесть и озноб: в комнате стоял промозглый холод. Там даже не было ниши для очага: отапливать столовую для бедняков — бессмысленная, неоправданная роскошь!

В обязанности Люси входило также раздавать похлебку под строгим наблюдением надзирателя… Ей уже не пришлось удивляться тому, чем наполняли миски, которые, после еды не приходилось мыть.

— Две меры каждой, — приказала старшая по кухне, подавая Люси довольно вместительный половник. Во всяком случае, им можно было зачерпнуть порядочную порцию водянистой жижи.

— Господь всемогущий, благодарим тебя за щедрые дары твои, которые ты расточаешь на недостойных своею милостью. Аминь! — раздался в тишине простуженный дрожащий голос, как только каша была разделена между собравшимися.

Едва была дочитана молитва, кроткие слова которой сложившиеся обстоятельства превращали в дерзкую иронию, как вся столовая наполнилась ритмичным стуком ложек о жестяные миски. Однако ложек хватало не на всех. Некоторые хлебали свою кашу, как питье, не дожидаясь, пока освободятся ложки у сидящих рядом. Что касается хлеба, то его первым делом бросали на самое дно.

Изголодавшаяся, обессилевшая Люси торопливо съела половину каши, не обращая внимания на вкус. Крупа, засохшая от времени, так и не разваривалась, а хлеб, размякнув, оказался настолько кислым, что от него сводило скулы. Переводя дыхание, она остановилась. Миски ее соседок были уже выскоблены дочиста, и женщины весьма красноречиво поглядывали на нее. Припомнив случай в приюте Фогга, Люси мужественно проглотила остатки пищи. Другой не подадут — это ей хорошо известно. О, только бы добраться до постели!

День пролетел, и надвигалась холодная и ветряная зимняя ночь, которая пройдет еще быстрее. Как и столовую, общую спальню не отапливали, но все же каменные стены защищали бездомных бедняков от непогоды. Вдоль комнаты, похожей на длинный коридор, двумя рядами, плотно примыкая одна к другой, тянулись койки, каждая не более двух футов в ширину. Их разделяли низкие деревянные перегородки.

Пробравшись в полутьме по узкому проходу, Люси наощупь отыскала незанятое место. Язык не повернулся бы назвать кроватью деревянный ящик, в который она легла, как в гроб. Изъеденные молью, сшитые вместе шерстяные лоскуты служили одеялом, а матрацем — тонкая подстилка, набитая слежавшейся соломой. С ощущением, близким к суеверному страху, Люси смотрела, как одетые в бесформенные саваны фигуры под гулкие удары колокола укладывались в такие же открытые гробы. Возможно, утром кто-то больше не поднимется… Но многим суждено еще страдать. В работном доме умирают гораздо медленнее, чем на эшафоте, чем на улице в мороз или в канале, куда бросаются от горя. Однако затуманенный от голода рассудок допускает лишь смутную возможность отдаленной смерти. Уйти отсюда — все равно, что спрыгнуть с утлого суденышка посреди бушующего моря. А в самый страшный час довольно и доски — только бы удержаться на поверхности! Но до какой же крайней степени нужды должно дойти разумное человеческое существо, чтобы назвать приемлемой и сносной жизнью самое жалкое ее подобие?

Люси вжалась лицом в мешковину пропахшего потом тюфяка, чтобы спящие не услышали ее стона. Все ее тело ныло от усталости. Пальцы, истертые о ручку затупившегося ножа, распухли, а правая рука, которой она выскоблила по меньшей мене дюжину кастрюль, горела до самого плеча. Завтра ей предстоял тяжелый день, еще один из множества в бесконечной череде, и некогда было оплакивать свою судьбу.

За первую неделю пребывания в работном доме Поплер Люси познала и увидела, пожалуй, больше зла и унижений, чем на улице. Лишения и трудности, к которым постепенно привыкает наше тело — ничто в сравнении с несправедливостью и неоправданной жестокостью, с которыми не в состоянии смириться разум, пока не помутится от безумия. И каждый день спасенные такой ценой от гибели несчастные должны были благодарить за это Бога. Всеобщие молитвы были обязательны: их возносили хором, кашляя от холода, и онемевшими руками осеняли себя крестными знамениями.

— Хотите большего — молите Бога и трудитесь! — указывали недовольным.

— Бог вечно занят, — бормотали бедняки.

Упорно повторяя слова молитвы, заученные с детства наизусть, Люси невольно задавала себе вопрос: заглядывает ли Господь в эту обитель? С работниками обращались как с рабами или последними преступниками, пользуясь тем, что безысходность не оставила им выбора. Условия в работном доме были так суровы, словно для того, чтобы ленивые не отняли кусок заплесневелого, сухого хлеба у истинно нуждающихся. Протершаяся грубая одежда и поношенная обувь не согревали — разве что прикрывали наготу. Негнущиеся, словно деревянные колодки, башмаки превращали каждый шаг в мучительную пытку. Скудная пища доводила до отчаяния даже тех, кто никогда не наедался досыта «на воле». За неповиновение, неосторожно брошенное слово или порчу ветхого имущества порции часто урезали вдвое. Порою провинившихся лишали нескольких приемов пищи, и те, обязаны были стоять во время трапезы у входа и молиться. По слухам, изредка работникам давали на обед безвкусное жилистое мясо, но в основном его присваивали надзиратели. В такие дни наказанных было гораздо больше.

Дрожа от холода в своей постели по ночам, Люси мечтала снова оказаться на кухне, где постоянно пылал очаг. Какой бы изнурительно-тяжелой не была работа, она давала все же возможность отогреться. На счастье, ночи пролетали быстро: следуя установленному правилу, вернее против правил, вывешенных в коридоре, поварихи поднимались намного раньше остальных.

Наступило воскресенье. В этот день полагалось идти на церковную службу. Обитатели дома могли, наконец, отдохнуть от работы. Но, чей-то голос, резко прозвучавший в темноте, задолго до удара колокола, заставил Люси встрепенуться:

— Поварихи — на кухню!

— Но сегодня ведь проповедь? — машинально спросила она. — Я читала в уставе…

— Да мало ли, что там написано! — рявкнули в ответ. — По-твоему, сегодня можно и поголодать? А кто похлебку будет нам варить — благотворительное общество? Пошли, — прибавил голос, уже спокойнее.

Значит, сегодня снова придется провести весь день на кухне. Ее избавили от бесконечно долгой проповеди в ледяной часовне. Мало-помалу придя в себя, Люси готова была благодарить за это Бога!

Дождливое и хмурое воскресное утро ничем не отличалось от суровых будней. Скобля кастрюли и помешивая кашу над огнем, работницы почти не разговаривали, но изредка до Люси долетали обрывки фраз:

— Ой, чувствую, что наша Бетти вот-вот родит: совсем плоха.

— Не рано ли? По-моему еще не время, Грейс.

— Беда не выбирает…

Бетти, девушка лет восемнадцати или даже моложе, облаченная в красный бесформенный балахон, с терпеливым усердием точила затупившийся нож. Ее лицо все покраснело от напряжения, а по вискам катились капли пота. Перед ней возвышалась гора пригоревших кастрюль: несмотря на свое состояние, Бетти работала наравне с остальными. Не заточив ножа, она не справится, а если не успеет во время, лишится половины завтрака, а, может, и всей порции.

— Знаешь, брат ее зарезал всю свою семью: жену, подростка-сына и маленькую дочку в колыбельке, — вполголоса проговорила Грейс. — Чтобы не видеть, как несчастные умирают с голода. Тут подоспели бобби***, и взяли его — он даже не сопротивлялся… Добрый и честный был человек — да спятил с горя: всего за пару лет семья скатилась в никуда. А Бетти уцелела. Только вот зачем? Самой-то ведь труднее наложить на себя руки…

— Ой, хватит, не могу об этом слушать без стакана джина, — взмолилась вторая женщина, утирая рукавом глаза.

Не вырваться на волю, не забыться. Спасительный стакан спиртного — чудодейственного эликсира, который дарит бедняку недолгое блаженство забытья… Как этого ничтожно мало, чтобы не сойти с ума! Как тяжко трезво видеть мир таким, каков он есть!

От волнения Люси пришлось отложить кочергу, чтобы та не упала в огонь, так задрожали ее руки.

— А ребенка-то, если он выживет, сразу отнимут, — со вздохом закончила Грейс.

Перед глазами Люси из густого пара внезапно проступило исказившееся злобой и презрением обрюзгшее лицо: «Он забрал ее, отнял, отобрал! Он увез ее к себе в особняк!..»

— Не отнимут! — раздался ее негодующий голос. — Мать может видеться с ребенком в разумный период времени! Я прочитала…

Люси не удалось договорить: грохот передвигаемой посуды заглушил ее слова. По-видимому, одна из женщин сделала это нарочно, чтобы их не услышал надзиратель.

— Да что ты? — Грейс иронически передернула плечами. — Знаешь, какой для них период времени разумный? — Никакой! Читать умеешь, а разумно рассуждать не научилась! Да зачем вообще падшей женщине учиться читать? — возмутилась она. В резком тоне ее голоса сквозила накопившаяся в ней горечь, которая, во что бы то ни стало, искала выхода.

Люси застыла, пораженная позорным обвинением, которое ей бросили при всех. Кровь прилила к ее щекам.

— Я не такая! — горячо воскликнула она.

— А кто ты? — вскинув голову, с вызовом прошипела Грейс. — Ты, как и я, одета в желтое — значит, такая же, как я!

— Другого не было, — растерянно возразила Люси. — Но при чем тут это?

— Не притворяйся! Всем известно: падшие женщины здесь носят желтое, а незамужние беременные — красное! Сначала я продавала овощи на рынке, потом — себя, теперь вот — оказалась в работном доме. Я не стыжусь! Тут все такие — желтых платьев не хватит, как похлебки!.. — почти кричала Грейс. Бог знает, сколько выстрадала эта женщина с тех пор, как в первый раз ступила на неверный, порочный путь. И был ли то порок или вина? Неудержимая слепая ярость, готовая в любой момент неуправляемым потоком вырваться наружу, душила Грейс. Она даже метнула быстрый взгляд на нож, который заточила Бетти.

— Да что я тебе сделала? — пытаясь удержать ее, вскричала Люси.

Приняв это движение за нападение, Грейс ощетинилась:

— Ты хуже, ты — ханжа! Трусливая и лицемерная ханжа! — И в следующую секунду между ними завязалась отчаянная борьба.

Несколько женщин бросились их разнимать. Два желтых платья исчезли в тесном кольце серых. Оставленная без присмотра овсянка забурлила, но никто не обратил внимания на это.

— Такая же, такая же! — точно в горячке повторяла Грейс, хрипя и задыхаясь. — Они сгубили моих детей!.. — вырвалось вдруг из ее груди. Охваченная бешенством, она, казалось, не осознавала, что делают ее руки. Не видела, что вместо тиранов и убийц душила угнетенное, затравленное существо… Но схватка неожиданно закончилась.

— Прекратите! Немедленно! — прогремел зычный окрик.

Послышался тупой удар. Освободившись из нещадно стискивавших ее рук, Люси, едва переводя дыханье, огляделась: Грейс, оглушенная, лежала перед нею на полу. В мутном от пара воздухе распространился запах пригоревшей каши.

— За драку, беспорядок, порчу пищи — обеих в карцер! — последовал приказ.

Внезапно тишину прорезал сдавленный, протяжный стон: Бетти, схватившись за живот, упала, опрокинув выскобленную дочиста кастрюлю. Девушка не жалела сил, боясь остаться без еды…

Карцер представлял собою крохотную темную комнатенку с низким потолком. Зарешеченное окошко на уровне лица предусмотрительно оставили незастекленным, иначе можно было задохнуться.

Люси предстояло провести здесь ровно сутки — стоя, без теплой одежды, голодной и даже без воды. Прислонившись спиной к отсыревшей стене, она долго неподвижным взглядом смотрела в темноту. Напряженное, разгоряченное тело ее быстро остывало, только мысли все еще кипели, точно на огне. Их бередили не обида, не злоба к загнанной в такой же карцер где-то рядом, ожесточенной унижениями Грейс, но пока они боролись, Люси передалась ее неистовая ненависть. К кому? — она еще не понимала, не могла назвать по имени. Но этот кто-то повелел бездомным, обездоленным забыть о человеческом достоинстве и покориться уготованной им рабской участи в тюрьме для невиновных, безвыходной как нищета. Здесь не держат насильно, однако на улицу никто не спешит. И многие согласны даже носить позорную одежду, яркий цвет которой кричит об их беде. Обществу непременно нужно было унижать отверженных, которым оно милостиво оказывало помощь. Должно быть, чтобы принимать подачки не вошло у них в привычку. Но почему им суждено трудиться до изнеможения в приюте за миску непригодной для еды похлебки вместо того, чтобы свободно жить на честно заработанные деньги? Потому что нищим, для которых нет работы на заводе, вовсе не положено платить? А кто такие нищие? Лентяи, паразиты, шлаки общества, ничтожный, никудышный сброд? Кто виновен в их бедствиях, неужто — они сами? Люси на собственном опыте убедилась, что нет. Войти в работный дом одно и то же, что умирая на морозе, согласиться быть сожженным на костре. Или «из огня да в полымя», выражаясь языком простых людей. И вот она снова в ледяном тупике, где нет ни охапки соломы, ни места, чтобы прилечь.

Припав к решетке, Люси неподвижно смотрит, как перед нею тает белое облачко пара. Холод сковывает ее тело, пробираясь до самых костей. И неожиданно слова горячей благодарности срываются с ее дрожащих губ: «Спасибо тебе, Боже, что дочери моей тепло, за то, что уберег ее и защитил. И за то… — на мгновенье глухое рыдание сжимает ей горло, — что сейчас она не со мной!»

Люси не сомкнула глаз всю ночь. Под ногами, в черноте замкнутого тесного пространства что-то непрестанно копошилось. Звать на помощь было бесполезно. Терзаемая отвращением и страхом, она терпела это мокрое мохнатое назойливое существо до самого утра. Когда ее освободили, Люси с трудом могла передвигаться, но даже о минуте отдыха не было и речи. Она надеялась, что возле очага на кухне ей станет хоть немного легче. Однако вскоре оказалось, что ожидания ее были напрасны.

— С сегодняшнего дня отправишься работать в лазарет! — сурово сообщил ей надзиратель и, то и дело, подталкивая в спину, повел по коридору в отдельное крыло.

Еще не доходя до двери, ведущей в первую палату, Люси закашлялась: в ноздри ей ударил сильный запах аммиака. Для чего он здесь — неужели, чтобы не терять сознания от голода? Только переступив порог, она смогла представить себе жуткое зловоние, которое он должен был перебивать.

На тюфяках, постеленных прямо на полу, лежало вряд по нескольку больных. Бурые, кое-где кровавые, растекшиеся пятна на их белье и одеялах не оставляли никаких сомнений в том, что здесь несчастных не лечили, а попросту гноили заживо. В одной из стен темнело отверстие камина, который, по всей видимости, топили крайне редко, если вообще топили. Вместо дров туда свалены были ящики с упаковками серых бинтов и какие-то странные металлические инструменты.

Если бы в первый день в работном доме Люси увидела не кухню, а лазарет, ее последние иллюзии развеялись бы уже тогда. Отсюда нет спасения, отсюда попадают лишь на небеса! Стоны, лихорадочное бормотание, хриплое дыхание наполняли комнату, словно в ней вот-вот испустит дух огромное дикое раненное существо.

Бредившая в лихорадке женщина судорожно металась на соломенной подстилке, не давая отдыха лежащим рядом. В бреду она звала кого-то, протягивая руки, но имя невозможно было разобрать.

— Эй, помоги мне ее перенести, — кликнула Люси одна из санитарок, ухватившись за подол больной.

Вдвоем они, переступая через ворох бесформенных лохмотьев, кое-как проволокли ее по узкому проходу и уложили отдельно у стены.

— Как ей помочь? Есть тут какие-то лекарства? — спросила Люси, безнадежным взглядом обводя палату, заполненную распростертыми телами.

— Не выживет, — пробормотала санитарка, как будто не услышала вопроса, и поднялась на ноги. Внешность ее была не менее болезненной, чем у пациентки: аскетически худые плечи, осунувшееся, землисто-бледное лицо с резко-очерченными скулами, продолговатые припухшие глаза…

— Грейс? — вырвалось у Люси.

Женщина медленно повернулась и пристально посмотрела на нее.

— Ты и впрямь не такая, — проронила она. — Просто не жила еще, бедная. — В хрипловатом голосе ее звучало скорее снисхождение, чем жалость.

— Да, не жила почти, но много потеряла, — отозвалась Люси, словно обращаясь к самой себе.

— Полно жалеть себя! — сердито оборвала ее Грейс. — Мы все теряем больше, чем находим. Зато уж больше, чем имеешь, не отнимут… Были у тебя дети? — спросила она вдруг напористо, с каким-то вызывающим упреком выговорив слово «были».

— У меня есть дочь, — дрогнувшим голосом отвечала Люси.

— А у меня их было четверо, — ты слышишь? — четверо сыновей! — Грейс резко выпрямилась, и глаза ее сверкнули из-под нахмуренных бровей. — Было. Последнего похоронили несколько дней назад. Ни одного не видела с тех пор, как здесь живу. Знала только, что где-то в соседнем крыле они, сдирая руки в кровь, с утра до вечера щипали пеньку****… Их даже хоронили без меня.

Грейс выжала намоченную тряпку и энергично принялась тереть полы, как будто вымещая накопившуюся злобу.

— Запомни, — бросила она через плечо, — не все потеряно, когда у тебя «есть». Другое дело — когда «нет». И больше никогда не будет!

Люси стояла, точно громом пораженная. Она была обезоружена. Своей суровой, грубой прямотой Грейс неожиданно раскрыла ей глаза. Ни чуткость, ни забота не способны так отрезвить отчаявшуюся больную душу, как эти несколько отрывистых коротких фраз. Да или нет — как черное и белое, а между ними провидение дает нам время для борьбы. И только слабый погибает раньше срока.

— Чего ты размечталась? Бери ведро и убирай! — раздался голос надзирателя, и Люси торопливо подчинилась.

Нет ничего позорного и унизительного в том, чтобы хоть немного облегчить страдания изнуренных тяжкими болезнями, беспомощных людей. Но как помочь им? Перекладывая с места на место пропитанные нечистотами матрацы, размазывая грязь по каменному полу дырявой тряпкой? Люси заметила, что некоторые больные, бессвязно бормотавшие себе под нос, бредили вовсе не от жара. В полном сознании они были безумны — безумны, как покинутые всеми узницы в приюте Фогга! Тот, кто хотя бы раз увидел отрешенные потухшие глаза, в которых временами вспыхивает беспричинное неистовое торжество, уже не спутает безумие с обычной лихорадкой. Оно просачивается в каждую лазейку между массивными камнями стен и невесомыми песчинками тревожных мыслей. Безумие, как рыскающий хищник, везде находит себе жертву!

— Ты, кажется, сказала, у тебя есть дочь? Она в работном доме? — послышался негромкий голос Грейс.

Люси растерянно остановилась.

— Нет. У человека, который преследовал меня и, наконец, разрушил мою жизнь, — ответила она, не оборачиваясь.

— Он ее отец?

— Нет! Он погубил ее отца!

— Убил?

— Почти. Сослал на каторгу. Пожизненно. — Сама не понимая почему, Люси не оборвала этот странный разговор, похожий на допрос. В смятении она ждала совета, который должен был решить ее дальнейшую судьбу. Сочувствие лишило бы ее сейчас последних сил, но в голосе, который бередил ее незатянувшиеся раны, не было сочувствия. Настойчивый, неумолимый он прозвучал как будто внутри нее:

— Если ребенок у него, значит, он ждет. Пойди к нему. Я бы уже давно пошла.

— Только не это!

— Тогда иди с другими. Ты молода еще, ты сможешь. Ради дочери. Найди покровителя, который тебя защитит.

— Я не смогу! — Люси в отчаянии сжала пальцами виски. — Чего ты добиваешься — свести меня с ума?

— Тогда придется забыть о ней. Со дна не так-то легко подняться. Разве что всплыть после того, как захлебнешься. — Грейс говорила сухо, без эмоций. Она давно усвоила неписаные правила отверженных, следуя им, как аксиоме. — Меня так просто не удастся потопить! Когда закончится зима, я выйду: здесь меня уже ничто не держит.

— Я тоже жду весны, чтобы уйти, — призналась Люси. Самое сокровенное ее желание прорвалось за пределы ее души, и ей внезапно стало не по себе.

— Не жди, а думай. Говорю тебе: ты сможешь.

— Что? Что?!

— Сама знаешь. Только так, не иначе, — продолжал непримиримый голос. — Найти приличную работу труднее, чем на дороге — полный денег кошелек…

Чьи-то надрывные стоны заглушили последние слова. Но где-то глубоко внутри себя Люси услышала глухое эхо: сможешь! В груди кололо тысячью иголок и обжигало, как огнем. Прозрачно-чистые воспоминания померкли, затерялись во мраке настоящего. Вот-вот раздастся непостижимое, жестокое «Смогу!», точно фальшивый, ложный приговор…

— Больше не выдержу!.. Дайте хотя бы пить. Воды, воды-ы! — доносится буквально со всех сторон. Кажется, здесь стонут даже стены.

Уж лучше нестерпимая физическая боль, чем эта пытка раздираемой на части изувеченной души!

— Не дышит! Умерла! — вскрикнула вдруг одна из санитарок, широко-раскрытыми глазами глядя на безжизненное тело, распростершееся на полу.

— Чего орешь? Не умерла, а спит! — одернула ее Грейс. — Мне разрешили дать ей снотворного, чтобы не мучилась.

Люси склонилась над больной, чтобы пощупать пульс.

— Это же Бетти! — воскликнула она.

Рука была холодной, пульс не бился.

— Она… Она действительно мертва, — прошептала Люси. Ей вспомнилось, как тихо и незаметно покинула приют умалишенных бедняжка Мэри, и сторожам осталось лишь ее бесчувственное тело. Как Бенсон, ухмыляясь, говорил, что за него заплатят хорошо… Безумие и смерть не просят подаяния, не зарабатывают непосильным, каторжным трудом — они бесстрастно делятся друг с другом добычей, которая сама плывет им руки.

— Отмучилась: теперь ей намного легче, чем нам! А там уже никто не отберет ее дитя, — со вздохом заключила Грейс, перекрестившись.

То были и заупокойная молитва и эпитафия. И Люси поняла: ребенок тоже умер. Но почему эта суровая и замкнутая, скупая на эмоции и чувства женщина так тяжело вздохнула? Набравшись смелости, Люси пытливо заглянула ей в глаза: в их долгом взгляде, устремленном на покойницу, читалась нескрываемая искренняя зависть.

Тело вынесли только под вечер.

Чуть позже колокол ударил к ужину: скоро здоровые работницы, раздав еду больным, смогут покинуть пропахший смертью лазарет. Подстилка, на которой недавно лежала Бетти, была пуста. Люси бессознательно прилегла на смятую солому, пропитанную кровью. Все ее тело ныло и горело, грудь содрогалась в приступах сухого кашля. Мысли, тревожные и противоречивые беспорядочно метались в голове. Кто совершает больший грех: мать, отказавшаяся жертвовать собой ради ребенка или жена, забывшая обеты верности, которые дала у алтаря? Люси клялась и в горе и в радости заботиться о самом близком ей, любимом человеке, а Бенджамин — это Джоанна! Замкнутый круг священной жертвы и позорного греха сжимался все теснее. Как же ей вырваться из него на волю? Неужели нет иного выбора?

Глаза печет, и веки, отяжелев, смыкаются, как будто закрывая двери в реальный мир и широко распахивая в тот, которого не существует.

…Горчично-желтый, удушающий туман окутывает улицу. В нем исчезает совесть и бесцельно блуждает болотный огонек загубленной судьбы. Пока не раздается, словно выстрел: «Сколько?»

Какой ценой измерить боль утраты, тоску разлуки?.. Нет, не было и никогда не будет такой цены!

Люси не двигается с места. Внезапно чей-то голос, — неужели ее собственный? — отрывисто и четко произносит: «Шиллинг», и наступает мертвая, томительная тишина. Только душу мы можем продать лишь однажды, а тело — сколько вытерпит душа. И это преступление страшнее воровства — бесконечно убивать… себя. Легче на самом деле умереть! Да разве же она жива без дочери, без Бенджамина?

Свет газового фонаря выхватывает из темноты высокий стройный силуэт. Кто этот человек, лица которого не разглядеть? Он приближается, и что-то приглушенно бряцает о камни мостовой при каждом шаге.

«Сколько?.. — тихо спрашивает Люси печальный голос, от которого по телу пробегает дрожь. — Сколько времени прошло с тех пор, как мы в разлуке?»

«Бен!.. Ты?!.. Не может быть!» — Ей хочется кричать, рвануться ему навстречу, обнять — так крепко, чтобы больше никогда не отпускать. Но ничего не происходит: ей дано только видеть и слышать сквозь мутную пелену тумана. Неведомая сила, как приговоренного в суде, лишает ее права говорить, а ноги словно скованны тяжелой цепью. Как у него!

В растерянности Бенджамин оглядывается по сторонам. Густой прогорклый дым клубится, застилая улицу, но Люси на мгновенье видит перед собой его глаза — большие темные глаза, в которых теплится неугасимый огонек надежды.

— А где же наша дочь? — вдруг спрашивает он.

Люси до боли стискивает пальцы. Ни ложь, ни правда не сорвутся с ее губ: она нема!

«Если ребенок у него, значит, он ждет. Пойди к нему!» — все явственнее вспыхивает в глубине ее сознания, и после каждой вспышки тьма становится еще черней…

— Давай, приподнимись: не с ложки же тебя кормить! — ворчливо окликает ее Грейс. — Сегодня кушать будем здесь: придется задержаться.

В палате раздавали ужин: извечную овсяную похлебку с черствым хлебом.

— Убийца! — Люси с яростью оттолкнула миску. — Пусть продают кому угодно, только не ему!

— С ума рехнулась? — зашипела Грейс, но не ушла.

— Я выберусь отсюда, выберусь… — пробормотала Люси, отрывая голову от липкой мешковины.

— Вот так-то лучше. — Грейс потрогала ее вспотевший лоб. — Ты вся горишь. Понятно, это карцер тебя добил. Рано раскисла: бывает и похуже.

Она бесцеремонно усадила Люси и сунула ей в руки миску:

— Бери еду, пока не отобрали, а мне некогда. — И отошла к котлу за следующей порцией.

Сделав над собой усилие, Люси поскорее проглотила полусырую кашу, отдававшую горелым. Ей нужно непременно победить в себе болезнь, иначе эта жуткая палата станет ее могилой. Смутное тайное предчувствие подсказывало ей, что для чего-то еще стоит жить.

Люси пролежала в лазарете около месяца.

Трудно поверить, что простейшие лекарства, которыми располагали санитарки, не способные прочесть даже название на упаковке, смогли ее спасти. Но, скрытый от чужого глаза, источник, из которого она черпала силы, не иссяк.

Иногда за ней ухаживала Грейс. Как могла, не больше, чем за остальными. Но когда в недолгих проблесках сознания перед Люси возникало ее хмурое, суровое лицо, сумрачные страхи отступали. Оттого ли, что Грейс никогда никого не жалела? «Жалостью только в гроб уложишь, а слезами — заколотишь крышку», — сказала она как-то.

Город за окнами притих и словно затаился, как огромный озябший зверь. Вот уже середина зимы — половина пути, каждый шаг по которому незаметно, но верно приближает к развязке.

Судьба вознаградила Люси за упорство: после выздоровления ей в полном смысле слова удалось покинуть лазарет. Ее отправили работать на хлопковую фабрику, ту самую, где еще осенью не было свободных мест. Зачем хозяину завода нанимать людей в работном доме, когда на улице у входа — толпы безработных? Со временем ей стал предельно ясен этот чудовищный, бессовестный расчет. Всему причиной были деньги, господствующие над богатыми и бедными, определяя законы бытия. За плату редко нанимали взрослых: детям платят меньше. А женщин и детей, которых поставлял работный дом, достаточно, как нищих, просто накормить! Как не сорваться вниз, как выжить, когда повсюду бесчувственная жадность стремится превратить простых людей в рабов, не оставляя им свобод и прав?

В рабочих помещениях стоял удушливый, тяжелый запах пота и машинной смазки, а хлопковая пыль так насыщала воздух, что все казалось, как в тумане. Вдоль стен тянулся длинный ряд станков, возле которых копошились маленькие детские фигурки. У некоторых к башмакам были привязаны высокие деревянные колодки, чтобы можно было дотянуться до машин. Группа женщин работала в том же цеху, но их нагрузка превышала норму, предписанную детям.

Два раза в день устраивались получасовые перерывы для еды. Никто перед обедом не читал молитву, пищу проглатывали на ходу. Не отдыхая, смазывали остановленный станок и снова запускали механизм. К вечеру дети не выдерживали: изнеможенье и дремота смыкали их глаза, и руки отказывались им служить. Тогда надсмотрщики били нерадивых плетью.

С утра до вечера садиться строго воспрещалось. Не полагалось разговаривать и отвлекаться от работы. Но Люси видела без всяких слов позорно-неприглядную изнанку мира, еще более истертую, чем его лицо. Случалось, что ребенок был единственным кормильцем большой семьи, в то время как родителям не удавалось найти работу. Но это не конец, не безнадежность: когда его впускают за ворота фабрики, голодные и неприкаянные, что терпеливо ждут снаружи, с завистью смотрят ему вслед — счастливый!

Работы было предостаточно: на фабриках и в мастерских ремесленников, в работном доме и за его пределами. Простому люду надлежало без устали трудиться, но редко можно было заработать. Ремесленники брали в подмастерья подростков из приютов — сирот, которых общество без всякого стеснения использовало, как расходный материал. Их так и называли «английскими рабами», потому что за тяжелый труд они не получали ни гроша — лишь подобие одежды и еды.

Позднее Люси довелось работать и в ткацкой мастерской, которая располагалась в самом работном доме. Профессии, которые она освоила, могли помочь ей в будущем. Однако как ничтожны были шансы вырваться из нищеты, найти себе, хотя бы крошечную комнатку, но свою. Подняться на одну-единственную, самую низкую, но первую, ступеньку, чтобы вернуться к прежней жизни.

«Господи, неужели нет пути назад?»

Работный дом — убежище на время, тюрьма, стоячее болото, куда не проникает свежая вода. Здесь бесполезно ожидать каких-то перемен, а жизнь уходит, как песок сквозь пальцы.

Унылая зима тянулась медленно, и все же Люси с каждым новым днем, с каждым ударом колокола ощущала, как приближается к заветной цели — выйти на свободу. И эта цель пугала и влекла к себе одновременно. Порою из тюрьмы выходят, чтобы взойти на эшафот. Какую участь уготовило ей провидение? Люси сосредоточилась на настоящем, стараясь не заглядывать вперед, но что-то постепенно, подобно червю в плоде, стало подтачивать ее надежду. А вдруг она стремится к рубежу, которого не существует? Люси приглядывалась к отрешенным лицам вокруг себя — девичьим, детским, старческим. Что и когда переродило души этих людей, немилосердно исказив их облик и сделав похожими на тени? Сначала страх, тоска, озлобленность, а после — отупение, бесчувственность и пустота. Сухому дереву не больно, когда в него врезается пила… Неужто это происходит сейчас и с ней: Люси, готовая бороться, незаметно умирает? А может, умерла уже давно, на маскараде?.. Нет, нет! Скорей бы, скорее выбраться из этих стен, пока она еще жива!..

* Кварта — единица измерения сыпучих или жидких объёмов в англоязычных странах, ≈ 946.35 миллилитра.

** Унция единица измерения веса, равная 28,3495 грам.

*** Когда в 1829 году в Лондоне появилась Столичная полиция, за полицейскими закрепилось прозвище «бобби» в честь секретаря внутренних дел, а затем и премьер министра сэра Роберта Пиля, благодаря которому был принят акт о создании полиции. Штаб квартира полиции находилась в районе Уайтхолла, на улице Большой Скотленд Ярд.

**** Мальчики в работных домах обычно работали в пенькощипной мастерской. Щипание пакли представляло собою выдергивание волокон из старых пеньковых канатов. Затем пакля продавалась кораблестроителям, которые смешивали ее с дегтем и затем смолили и конопатили деревянную обшивку судов.