Часть вторая

3.

В трактир Раду вернулся уже под утро. Скрипнул зубами, увидев мечущегося во сне Марджелату. Под глазами друга залегли черные тени, по лбу катились капли пота. Смахнув их, Раду понял, что пот ледяной, а сам лоб горит, как в лихорадке. Куда Марджелату еще и танцевать? Илие скорбно покачал головой, глядя на страждущего, погладил бороду и отправился в трактир. Через несколько минут оттуда примчался запыхавшийся хозяин с ворохом одеял, горячим медовым питьем, крепкой ракией для растирки — батюшка Илие велел растирать, а не внутрь! — и даже пуховой подушкой. Деньги? Да что вы, господа проезжающие! Разве все люди друг другу не братья, чтоб не помочь в такой беде? Вот и батюшка Илие говорит, что братья. Святой человек! Вы уж не серчайте, если что...

Подушку Раду, хмурясь, положил Марджелату под голову, одеяла тоже нашел куда приспособить, а с питьем ничего не вышло: зубы Марджелату, даром, что беспамятный, стиснул так, что хоть ножом разжимай. Воровато оглянувшись, Раду поднес к его губам фляжку с растирочной ракией… Остатки — капель пять-шесть — честно вылил на широкую грудь больного, прямо под рубашку, растер… Вздрогнул, когда за спиной послышались торопливые шаги священника.

— Помогло ли? — тревожно вопросил батюшка Илие.

— Помогло, отче! Особенно растирка! — честно ответил Раду.

И впрямь, Марджелату задышал ровнее, метаться перестал. Недоверчиво потянув носом, Илие хмыкнул, но ничего не сказал.

— Отче, — просительно сказал Раду, — вы с ним не посидите? Мне ведь еще музыкантов искать. А я и не знаю, кто на такое дело согласится...

— Простой человек не согласится, это верно, — помолчав, отозвался Илие, садясь рядом с Марджелату. — А ты, сын мой, поезжай в Копарицу, что верстах в тридцати отсюда. Живет там старый слепой скрипач Миру. Он уже не играет давно, но ради такого дела… Скажи, Илие просит. Надо, мол, сыграть, как в последний раз, и никто больше так не сыграет. Успеешь? До полуночи надо, сынок… Если согласится — сажай его на вторую лошадь и сюда. Миру в юности знатным лошадником был, с коня и мертвый не свалится, не то что слепой. А если не согласится...

— У меня согласится, — ровно пообещал Раду.

Вышел, боясь оглянуться, словно опасался сглазить беспомощного Марджелату. Торопясь, оседлал обеих лошадей, чтоб менять на ходу хотя бы по дороге туда. Глянул на небо, где вовсю сияло веселое, умытое утренней росой солнышко...

До Копарицы он добрался даже раньше обеда. Влетел на единственную улицу то ли села, то ли большого хутора, остановил взмыленную лошадь, удержал вторую в поводу. Окликнул ребятишек, игравших в пыли у колодца, показал монетку. Дом скрипача Миру, как оказалось, знали все. Проводили Раду гурьбой до староватой, но все еще крепкой постройки за плетеным забором. Глянув на сушившиеся на кольях крынки да несколько золотых подсолнухов, Раду почувствовал, как сжалось сердце. Как там Марджелату? Выглянувшая на детские крики молодуха в полосатом переднике сурово сдвинула брови, но скрипача позвала. На крыльцо вышел худой старый цыган в заплатанной красной рубахе и выцветших потертых шароварах, зато опоясанный щегольским поясом из наборных серебряных звеньев — любому таборному барону впору. Глаза Миру-скрипача и впрямь затянули плотные бельма, но лицо было таким, что Раду вздохнул, невольно робея.

— Что мнешься, добрый человек? Или не знал, к кому ехал? Или мне назад уйти, пока ты проснешься да подумаешь?

— Не надо назад, — буркнул Раду, соскакивая с коня и решив сразу зайти с козырей. — Господин Миру, батюшка Илие вас просит. Очень просит! Сыграть надо. Так сыграть, как только вы можете.

— Сыгра-а-а-ать… — протянул старый цыган. — А неужто Илие не помнит, как я клялся скрипку больше в руки не брать? Ему и клялся. Забыл? Или думает, я душой не дорожу?

Раду скрипнул зубами, жалея, что нельзя старого упрямого осла просто бросить в седло и увезти, как девку. Такого увезешь, гляди-ка.

— В чем вы клялись — того не знаю. А только сыграть надо, как в последний раз. Да пойми ты, старик, у меня друг умирает! Высосет его нечисть проклятая! Будь ты человеком, помоги! Денег надо? Говори, сколько — украду, ограблю, а тебе найду...

Раду выплевывал слова вместе с запекшейся от долгой скачки слюной, задыхался, чувствуя, как текут по лицу злые бессильные слезы.

— Нечисть, говоришь? — прервал его Миру, наклоняя голову набок, как ворон. — Ты что же, парень, про...

— Про Азу проклятую! — выпалил Раду.

— Прокля-ятую… — непонятным тоном протянул Миру. — Ай, ладно. Поеду я с тобой. Лошадей-то две? Выводи их, да напои, только не вволю. Даруца, гей! Помоги парню!

— Не успеем, — безнадежно проговорил Раду, глядя на солнце, уже стоящее прямо над головой. — Эх...

— Не дашь лошадям отдыху — точно не успеем, — сурово сказал старый цыган. — Я отсюда слышу, как они дышат. Не торопись, парень, к смерти, сама придет.

Повернувшись, он скрылся в доме. Выбежавшая Даруца ловко перехватила повод второй лошади, повела по двору. Обтирала коней травой, вываживала и наливала в колоду воду, Раду усердно пытался не думать, что теряет драгоценное время. Но не думать не выходило. И час во дворе Миру показался ему вечностью. Сбегавшая в дом молодуха вынесла ему горячих лепешек и холодной простокваши. Раду поел, не ощущая вкуса. И лишь когда на том же крыльце показался Миру с покоробившимся облезлым скрипичным футляром, Раду почувствовал, что оживает.

Обратную скачку он запомнил на всю жизнь. Солнце светило им в спину, и тени удлинялись, казалось, прямо на глазах, подгоняя. Бешено колотилось сердце в одном ритме со стуком копыт. Рядом несся, привстав в седле и подгоняя лошадей то гиканьем, то волчьим воем, старый скрипач Миру, и Раду готов был поклясться, что в молодости цыган зарабатывал не только игрой на свадьбах. Честные люди так не скачут! Привязав повод своей лошади к луке седла Раду, Миру слился с конем воедино, подставляя лицо ветру, и из его белых глаз на лицо беспрерывно текли слезы. От ветра, конечно, как и у самого Раду. И казалось, что наперегонки с ними скачет сама смерть. У нее были черные цыганские глаза и злая улыбка длиннокосой девчонки в цветастых юбках.

Ко двору трактира они подлетели на закате. Уходящее за виднокрай солнце заливало землю последними лучами, а казалось, что красило кровью. И с другого края темнеющего неба вставала такая же кровавая круглая луна. Скатившись с седла, Раду придержал коня Миру. Тот легко, птицей, спрыгнул на землю, и тут же потерял всю свободу, замер неуверенно, даже сгорбился.

— Миру… — подбежавший батюшка Илие торопливо перекрестил цыгана, не заботясь, разумеется, что тот его не видит, а потом обнял. — Миру, спаси тебя Господь и Пречистая дева!

— Она снова здесь, Илие? — прошептал цыган, цепляясь за рясу священника скрюченными пальцами. — Она здесь, я чую. Помоги нам бог, Илие, остановить ее сегодня и навсегда.

— Поможет, — твердо проговорил Илие. — Обязательно поможет. — И, оглянувшись на Раду, добавил. — Аза — дочь Миру. На ее свадьбе он играл, когда убили молодого Бахти, жениха Азы. И больше поклялся не играть никогда в жизни.

4.

Да, луна вставала над потемневшими улицами и домами красная, как кровь, Раду таких еще не видывал. Хозяин трактира со всеми домочадцами еще два часа назад ушли к родне, накинув на главную дверь здоровенный замок. Поковыряв этот дурной кусок железа проволокой под неодобрительным взглядом батюшки Илие, Раду скинул замок, сходил в трактир и принес бутылку ракии с нехитрой закуской. Разлил по глиняным стаканам на троих. Себе, Миру и Илие. Выпили молча, не чокаясь, как на похоронах, закусили холодным мясом. Цыган жевал медленно, словно прислушиваясь к чему-то, но вокруг стояли только обычные для летней ночи звуки. Фыркали лошади, привязанные в другом конце двора, трещал кузнечик, несколько раз ухнул сыч.

— Когда-то я мог сыграть ночь, — сказал вдруг слепой цыган. — Я мог сыграть даже женское сердце и мужскую страсть. А теперь только смерть подпевает моему смычку. Я нарушил свою клятву, Илие. Я каждую ночь брал скрипку и играл на ней. Правда, во сне. Бог простит меня? Отпустишь мне этот грех?

— Отпускаю, сын мой, во имя Отца, Сына и Святого духа, — сказал священник тому, кто был едва ли не старше него.

Прежде чем открыть рот, Раду глубоко вздохнул:

— Отче, я грешен. Я убивал, воровал и грабил. Я блудил с девицами и женами. Я лгал. Еще что-то делал такое, чего нельзя. И постов не соблюдал. А в церкви был за двадцать лет один раз — и то сами знаете зачем. Я великий грешник, святой отец. Вы мне грехи не отпускайте, а лучше отпустите их Марджелату. Если можно. Он если и грешил, то все-таки человек хороший. А мне толку от покаяния? Если жив останусь, завтра опять нагрешу вдвое.

— Ну, нагрешишь, так что ж поделать, — грустно улыбнулся батюшка Илие. — Отпустить грехи я тебе могу только самому, а за твоего друга молился и молюсь непрестанно. Во имя Отца, Сына и Святого Духа...

Перекрестив Раду, у которого на глаза снова навернулись слезы — не иначе, от дыма крошечного костерка — он вытащил из кармана горсть тускло блеснувших горошин. Протянул их Раду.

— Вот, сын мой. Ты уж прости, я калибр твоего ствола приметил. А кузнец местный вылил, пока вы ездили. Ты-то забыл, наверное...

— Спасибо, отче, — просипел Раду вдруг перехваченным горлом. — Я… верну. Как-нибудь...

— На благое дело не жалко, — вздохнул Илие, глядя, как Раду перезаряжает револьвер. — Миру, твои слепые глаза видят больше наших зрячих. Далеко ли она?

— Близко, — уронил цыган, подняв лицо к луне. — Совсем близко. Ее монисто звенит у ворот, ее косы треплет ветер.

— Марджелату! — вскинулся Раду, но неожиданно сильные руки придавили его с двух сторон к земле.

— Сиди, рано еще, — тихо сказал священник. — Или в засаде никогда бывал?

— Вы-то… — едва не огрызнулся Раду и осекся. Показалось, что и впрямь где-то рядом звякнули девичьи бусы.

— Миру, ну как? — спросил священник.

— Близко, — эхом ответил цыган, поглаживая лежащую на коленях скрипку. — Еще ближе. Ее босые ноги топчут траву этого двора, ее глаза смотрят на нас.

За спиной томительно медленно скрипнула дверь сарая. Раду, закусив губу, повернулся, глянул в темноту. Показалось, или кто-то стоит там, рядом с постелью Марджелату. Проклятье! Он же оставил больного друга, как приманку.

— Миру! — опять окликнул скрипача Илие молодым и чистым голосом, словно скинув лет двадцать.

— Я вижу улыбку на ее лице, — прохрипел цыган. — Я вижу блеск в ее глазах. Господи, помоги нам, я слышу, как растет трава, но ее сердце молчит...

— Я. Слышу. Его… Ее сердце. Оно зовет меня...

Вскочив, Раду с ужасом глянул на бледного Марджелату, с трудом бредущего к ним. Какой танец! Он на ногах еле стоит!

— Оставь его! — рявкнул цыган. — Он принадлежит ей. У него своя битва, а у нас — своя.

— Не битва, а свадьба, отец, — поправил его нежный девичий голос. — Я пришла на свадьбу, которую мне задолжали. Вы убили моего жениха, так отдайте мне другого.

— Несчастная, — прошептал Миру. — Твой жених вернулся за тобой мороем. Да, тяжкий грех лежит на твоих братьях, но и наказание было тяжким. Господи, спаси ее несчастную душу.

Лицо Азы исказилось, потекло, как вода, при упоминании бога, но тут же она топнула ногой, зло взглянув на людей.

— Где был ваш бог, когда убивали Бахти? Спал? Пусть и дальше спит. Иди ко мне, жених мой!

— Иду, красавица, — усмехнулся Марджелату, с усилием выпрямляясь. — А вы что стали? Священник есть, скрипач есть, и даже гость в наличии. Зайчик! Рано меня хоронишь! Вон, и выпить не налил!

— Иди ко мне, — слегка неуверенно повторила Аза, встряхивая косами, а в сердце Раду хлынуло ликование. Марджелату не сдавался проклятой моройке. Не сдавался!

— Погоди, лапушка, — снова усмехнулся Марджелату, покачиваясь на половине пути от цыганки к людям. — Чтоб я не выпил на собственной свадьбе? Да еще со своим другом? Эй, Зайчик! Заснул ты там? Или морои унесли? Наливай!

Подхватившись, Раду торопливо набулькал доверху два стакана, не глядя, что ракия течет через край. Шагнул навстречу Марджелату. Протянул ему холодную гладкую тяжесть, вздрогнул, коснувшись раскаленных пальцев. Глядя друг другу в глаза, они молча чокнулись, молча, как воду, опрокинули ракию.

— Удачи, Зайчик, — беззвучно, одними губами сказал Марджелату, делая шаг дальше, к моройке.

— Удачи… — еле слышно отозвался Раду, вытаскивая из-за пояса револьвер. И тут всхлипнула и зарыдала скрипка.

Да, он действительно мог сыграть ночь, женское сердце и мужскую страсть. И смерть мог сыграть тоже. Слепой Миру, конокрад и скрипач, отец Азы-проклятой, Азы-проклявшей. Скрипка под его смычком плакала, стонала, молила о любви и заходилась в безумном хохоте. Сколько лет он не играл? Столько же, сколько безумная невеста-моройка бродила по чужим свадьбам. И сейчас он играл в последний раз. А Раду сквозь бешеный напев чудилось почему-то:

— Ай, под горою, под зеленой

Серебром ручей течет...

Двое сошлись посреди двора. Ворон и райская птица. Высокий, плечистый, чернявый чужак и длиннокосая улыбчивая девчонка с мертвыми глазами. Он положил руки ей на пояс, она обхватила его за плечи. Пляши, жених! Кружи невесту!

Вскинув пистолет, Раду почти наугад выстрелил в оскаленную клыкастую пасть нелюдя, возникшего вдруг рядом с кружащейся парой. Попал. Взвизгнув, морой покатился по земле, и Раду выстрелил в него снова, прямо между черных провалов глаз. Зашипев, как вода на раскаленной сковороде, тварь рассыпалась прахом.

— Да воскреснет бог и да расточатся врази его!

Батюшка Илие поднял на вытянутой руке зажженную свечу, и та вспыхнула добрым факелом, озаряя двор и подбирающихся из темных углов тварей.

— Вот спасибо, отче, — ухмыльнулся Раду, снова вскидывая револьвер.

А скрипка пела, ликовала над замершей в ужасе землей. Словно вот-вот — и сама пустится в пляс в кровавом лунном свете. Взметались в воздух цветастые пышные юбки, запрокинула головку красавица-невеста, и косы летели по ветру, блестело в лунных струях золотом монисто. Ветер мешался со звуками скрипки, не заглушая их, а подхватывая, ветер нес древний танец жениха и невесты над дрожащим селением...

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь я зла! — прогремел над двором голос Илие, и морои, выползшие из мрака на свет, зашипели и попятились. Раду крутился вокруг себя, метался, стреляя вдохновенно, как еще ни разу в жизни. И только отмечал где-то внутри спокойно: третий, четвертый… Еще один, седьмой… Сколько же ты их высосала тварь? И Марджелату хотела? Врешь, не получишь его! Двенадцатый...

— Господь — Пастырь мой...

Взмыла вверх, к самой луне, самая ликующая и бешеная нота скрипки. Затихла, оборвалась. И Раду услышал, как щелкает пустой барабан револьвера. И увидел, как оседает на пожухлую, словно от мороза, траву слепой скрипач, схватившись за сердце, сжимая скрипку. Но свеча в руках Илие все еще горела, и в этом невозможном сиянии, побеждающем свет луны, Раду видел подбирающихся мороев и Марджелату, впившегося губами в губы цыганки.

Как он ее целовал… Так же, как и все в эту ночь — как в последний раз. Нежно, упоенно, отчаянно, словно в мире не было больше ничего, кроме ее губ. Прижимал к себе стройное гибкое тело, запускал пальцы в косы… И мир вокруг замер, а морои, припадая к земле, бессильно и тоскливо шипели, поднимая морды к луне. Шипели — и рассыпались темным прахом.

Оторвавшись от губ Марджелату, Аза отшатнулась, глянула ему в лицо беззащитно, непонимающе. Словно рассеялась вокруг нее темная пелена — и осталась вместо всесильной моройки юная красавица-невеста, первый раз в жизни целующая мужчину. Раду видел, как текут по ее лицу крупные слезы, и Марджелату пальцами вытирает мокрые щеки цыганки, не выпуская ее из объятий.

— Простите, — проговорила Аза дрожащим звонким голосом. — Отец, братья, Бахти… Простите меня. Простите все! Люди! Батюшка Илие! Про… сти...

Не договорив, она обмякла в руках Марджелату, и он опустился на одно колено, укладывая девушку на траву, размыкая объятья.

— Зайчик, — позвал хрипло.

Раду подошел. Они лежали рядом: старый слепой скрипач, прижимающий к себе скрипку, и тоненькая красивая девушка в свадебном наряде, разметав руки-крылья и длинные толстые косы. Два счастливых умиротворенных человека.

— Как она целовалась, Зайчик, — прошептал Марджелату. — Как в первый и последний раз.

— Да, — помолчав, отозвался Раду. — В первый и последний. Господи, спаси ее душу.

— Господи, спаси и помилуй, — тихим эхом откликнулся подошедший сзади Илие. — Вот и все, дети мои. Благодарю вас. За Азу, Миру и всех, кого вы спасли. Господь да будет милостив к душам несчастных.

Опустившись на колени, он зашептал молитву, часто-часто крестясь и кланяясь.

Постояв рядом, Раду и Марджелату зашагали к дрожащим взмыленным лошадям, рвущимся с привязи в дальнем конце двора. Успокоили животных, засыпали овса, не жалея трактирных припасов. Раду собрал в сумку нехитрую снедь, Марджелату крутил в руках бутылку с самогоном и «пепербокс», потом, поморщившись, все же убрал револьвер в кобуру. Видимо, простая ракия вместо анисовой для промывки драгоценного ствола не годилась. А из-за забора постоялого двора и небольшой рощи на горизонте уже розовело первыми солнечными лучами. Ведь летом ночи короткие...

— С рассветом выедем? — спросил Раду.

— Уже рассвет, — усмехнулся Марджелату. — Пора.