Часть первая

Свадьба со смертью

1.

— Ай, под горою, под зеленой

Серебром ручей течет,

А на той горе зеленой

Золотой сундук стоит,

То не серебро звенит,

Это Агнешка смеется,

То не золото течет,

То коса ее плетется!

Ай, дари-дари-да!

Лари-дари-лари-да!

И впрямь, россыпью серебряных монет рассыпался девичий смех — подружки невесты продавали ленту из ее косы друзьям жениха. Рассыпался, взлетал, звенел под потемневшими балками, и от него, казалось, в большой комнате трактира светлее, чем от пылающего очага и дюжины толстых свечей белого воска, что хозяин выставил ради праздника. Подкручивая усы и подбоченясь, парни в белых вышитых свитках сыпали на блюдо конфеты и медную мелочь горстями, потом, подначенные возмущенными криками девчат, начали кидать серебро...

Марджелату усмехнулся, принимая тяжеленную глиняную кружку, расписанную алыми и голубыми цветами, отхлебнул ракии. Раду, сосредоточенно терзающий зубами ломоть жесткой ветчины, только хмыкнул уважительно, глядя, как поднимается вверх темное дно кружки.

— А наша лента! Наша! — заорали нестройным хором парни, поднимая вверх блеснувшую алым полоску шелка. — А чья лента — того и коса. А чья коса — того и девица-краса!

— Ваша лента, — согласились коварные девицы не менее громким хором. — Лента ваша — коса наша. Купил повод, а телушку не бери!

Визг, смех, суматоха… Не дождавшись честного исхода торга, парни перешли к решительным мерам, расцеловывая торговок, чтоб заставить их забыть и о предмете спора, и о самой невесте, которую прямо сейчас самые устойчивые к женским чарам друзья жениха потихоньку выводят в сени. Девицы охотно забыли обо всем, визжа тем сильнее, чем громче стучали кружками по столам уже изрядно подвыпившие сельчане.

Допив, Марджелату поставил кружку на стол, потянулся за кольцом колбасы. Рядом, в общем зале, вовсю разгоралось веселье. Расчехлялись скрипки, наливали скрипачам, чтоб играли с огоньком, сдвигали к стенам еще не отброшенные молодежью стулья и лавки.

— И танцевать небось пойдешь? — усмехнулся Раду.

— А что, и пойду, — отозвался рассеянно Марджелату. — Я пойду танцевать, а ты, Зайчик, останешься по сторонам поглядывать.

— Что так? — мгновенно насторожился Раду, окидывая зал быстрым осторожным взглядом. — Ушли ведь вроде. Ни жандармов на хвосте, ни еще кого другого. Или не ушли?

Вместо ответа Марджелату досадливо повел плечами, словно сбрасывая надоевшую ношу. Что именно его беспокоит, он и сам не понимал, но что-то витало в продымленном, пахнущем крепкой выпивкой, хорошей едой и разгоряченными телами воздухе. Что-то такое, что будило в нем ту часть, которая, как сытый волк, дремала до поры, но стоит ветру принести запах пороха и ружейного масла — волк встрепенется, поведет чутким носом, поднимет уши...

Решительно отодвинувшись от стола, он снова повел плечами, подмигнул Раду, принимая беззаботный вид обычного гуляки, которого лихой, но добрый ветер занес на чужую свадьбу. Эге-гей! Разве может свадьба быть чужой у добрых людей? Разве не все добрые люди друг другу братья?

Уже подпоенные, но в меру — им целый вечер играть — скрипачи отчаянно драли струны, вилась по просторному залу цепочка танцующих, в которую легко и красиво влился, будто век там плясал, Марджелату. И снова Раду только хмыкнул восхищенно, покачивая головой. Умеет же! И местные, и цыгане, которых в зале оказалось полно, орали, подбадривая круг, в центр которого выкатывался то один, то другой танцор, но, не выдержав бешеного напора, заданного шальной скрипкой, снова скрывался за спинами кричащих, хлопающих в ладони, поднимающих кружки. Вот очередная волна выбросила Марджелату. Хищно оскалившись, он тряхнул головой, рассыпая снова отросшие почти до плеч волосы, подбоченился...

Вскрикнула, как живой раненый зверь, скрипка! Раду, которого уже несколько минут преследовало ощущение чужого недоброго взгляда, закрутил головой, не зная, куда смотреть: то ли на Марджелату, выделывающего такие коленца, что и привычные ко всему трактирные завсегдатаи лишь крякали одобрительно, то ли по сторонам. Показалось на миг, что из углов зала пополз сумрак, обволакивая столы, стулья, сидящих людей, подбираясь к кругу. Раду потряс головой, сбрасывая наваждение, и подумал, что вторая кружка ракии была, пожалуй, лишней. Или, может, вторая и не была, а вот третья… Хоть он и не пил такими бадьями, как Марджелату, но после дороги, уставший… А Марджелату… Вот ведь кому все нипочем!

В круге уже орали восторженно, размахивая кружками и выплескивая ракию так, что пол потемнел, и от него шел дурманный парок. Кто-то распахнул дверь, и вся эта толпа, как была, кругом танцующих и пьющих, вывалилась наверх, в теплую летнюю полночь, под бархатное синее небо с россыпью огромных остро-искристых звезд и сливочно-желтым кругом луны.

Вылетели следом скрипачи, подавальщицы закружились вихрем цветастых юбок в дверном проеме — на них напирали оставшиеся, хлопая повизгивающих бабенок пониже спины и выталкивая во двор. А Раду не мог двинуться — и по спине полз дикий ледяной ужас, морозя все внутри. Опомнившись, он сорвался с места, перепрыгнув широкий стол, чтоб не обходить, рванул к двери, выскочил, замер на крыльце.

Недобро, истошно и тоскливо запела такая веселая поначалу скрипка. Зарыдала, как по покойнику, застонала холодным зимним ветром среди жаркого лета. Круг растянулся по всему немалому двору, хлопая в ладони, отплясывая, кто во что горазд, а в середине стоял Марджелату, обнимая высокую тоненькую девчонку, смуглую, чернявую и горбоносую, по-цыгански пестро разряженную. Запрокинув голову и обхватив его за шею, она бесстыдно выгнулась, прижалась к широкой груди, приникла, как ядовитый плющ к могучему стволу. Не в силах ни крикнуть, ни пошевелиться, Раду стоял на крыльце, видя, как двое в кругу целуются, как цыганка, привставшая на цыпочки, чтобы дотянуться до губ Марджелату, снова отпрыгивает от него, взметываются тяжелые косы, перевитые нитями блестящих монисто… И как беснуется толпа, мечется, словно табун лошадей в грозу, но не переступает невидимой черты круга, в середине которого — высокий широкоплечий чужак в кожаном плаще и хрупкая дивная птица с черными косами. Такая хрупкая, что даже не отбрасывает тени.

Тут же скрипка смолкла. Девчонка, обернувшись, недобро глянула на Раду. Не такая она оказалась и смуглая. Для цыганки — так и вовсе бледная. Красивая — да. И быстрая, как гадюка. Метнулась в сторону, исчезла среди людей, шарахающихся в стороны, будто от взбесившейся собаки. И скрипка затихла, захлебнувшись ужасом, разливающимся в воздухе, как гарь пожара, холодный запах гнилого болота, сладковатая вонь мертвечины.

Слетев с крыльца, Раду бросился к Марджелату, бессмысленно кляня себя за что-то и беспомощно надеясь, что все ему кажется, что еще можно что-то сделать, исправить, отменить… И от него люди тоже шарахались, словно и он, и Марджелату, медленно, с удивленной беспомощной улыбкой оседающий на землю — то ли чудовища, то ли прокаженные.

Он не успел совсем чуть-чуть. Нескольких мгновений недостало, чтобы подхватить упавшего Марджелату. Разметавшийся в пыли плащ, белое лицо с закушенной губой… Придерживая на коленях голову бессильно обмякшего друга, Раду орал, срывая голос, надсаживаясь грязной бранью и умоляя. Но люди бежали со двора, не оглядываясь. Хлопнула тяжеленная дверь, потом снова открылась лишь для того, чтоб кто-то выбросил их с Марджелату вещи подальше от крыльца. Оскалившись, Раду потянулся ладонью к пустому поясу, уже чувствуя успокоительный холод рукояти пистолета, но только застонал от глухого бессилия, видя, как закрываются изнутри прочные ставни на окнах гостиницы. Выбить дверь? А толку? Во что же они такое вляпались на этой треклятой развеселой свадьбе? И что делать? Марджелату лежал так тихо, что дыхания не было слышно. Сорвав непослушными пальцами пояс с начищенной пряжкой, Раду поднес ее к губам друга, поймал в свете брошенной кем-то керосиновой лампы еле заметное помутнение на полированном металле. Или показалось, что поймал? Боясь и поверить, и не поверить, нащупал жилу на шее. Пульс бился ровно, но медленно. Ругаясь сквозь зубы так, что всем предкам трактирщика и покойникам с местного погоста должно было стать тошно, он закинул руку Марджелату себе на шею, обхватил его и с трудом дотащил до пустого сарая на заднем дворе трактира, мрачно пообещав себе, что если кто-то попытается силой выставить их отсюда, поплатится дырой в брюхе.

Марджелату лежал, как мертвец, запрокинув голову, прикрыв глаза — в лице ни кровинки. Потом пошевелился. Радостно вскинувшийся Раду бросился к нему, но вместо того, чтобы очнуться, Марджелату, не приходя в себя, застонал, начал хватать открытым ртом воздух. Рванул рубашку, словно она душила его, заметался. Его корежило, ломало, скручивало волнами тяжелых судорог. Перепуганный Раду, вспомнив, как при нем лекарь помогал припадочному, обмотал платок вокруг щепки, сунул ее Марджелату между зубов и, навалившись на него всем телом, ждал мучительно долгие минуты, пока приступ не закончился так же внезапно, как и начался, а Марджелату не уснул, задышав неожиданно ровно и спокойно. Скатившись с него, Раду затравленно посмотрел на друга, понимая, что вряд ли на этом все и закончится. Поколебавшись, устроил Марджелату так, чтобы ему было некуда свалиться и не обо что разбить голову, вздумай повториться приступ. Вышел во двор, вытащил из седельной сумы так некстати оставленный там револьвер. Трактирщик, видите ли, косился на господ путешественников, а потом прямо сказал, что ракия у них в заведении крепкая, горячих парней у самих хватает, а потому с оружием на свадьбе делать нечего. Ну, ничего… Вот с трактирщика выяснение местных странностей и начнем, — зло усмехнулся Раду, прикидывая, как пробраться в эту проклятую крепость на большой дороге, минуя главное крыльцо. «Всю деревню перетрясу, если нужно будет. И тварь эту цыганскую найду — не будь я Заячья Губа. Ты там только держись, Марджелату...»

2.

Звон падающих стаканов вместе с грохотом рухнувшей полки заглушил стон трактирщика. После гуляний ещё не всё прибрали, да вдобавок пришлось показать, что шутить тут никто не будет.

Раду присел рядом с хозяином трактира и сгрёб его за грудки. Тот вжался спиной в стену, со страхом глядя на ночного гостя.

— Что здесь происходит? Отвечай! Или проделать несколько дырок в твоей голове, чтобы ветер освежил мысли?

Появившийся перед носом трактирщика револьвер убедил того окончательно.

— Хорошо, — выдохнул хозяин. — Сядем.

Раду отпустил его и встал, делая шаг назад. Стоило только терять время.

Едва поднявшись, трактирщик крякнул, ухватился за бок и медленно потащился к ближайшему столику — полуразломанному, зато с недопитой бутылкой ракии и глиняными чарками. Раду последовал за ним.

— Спиридуши[1] вас принесли, не иначе, — буркнул тот, снова крякнул, покосившись на Раду. — Значит, давно дело было. Тёмное очень...

Заячья Губа нахмурился — не успели выпутаться из одного дела, тут же вляпались в другое. Впрочем, им не привыкать.

Трактирщик, решив, что молчание — прямое указание не останавливаться, продолжил:

— Временами появлялся у нас тут табор. Только не этот, что свадьбу гулял, а другой. Нечастыми гостями были, но...

Взяв бутылку, звякнул горлышком о чарку, быстро налил и опрокинул в себя. Раду приподнял бровь, но мешать не стал.

— Среди них цыганка была, Азой звали. Красавица, а пела уж — заслушаться, а она и рада стараться. И так приезжали они к нам несколько лет, а потом пропали. Пошли слухи, что случилось нехорошее, многие положили головы, в таборе драка была, а за Азой и вовсе морой[2] пришёл.

Раду не поверил своим ушам:

— Кто?

— Морой, — повторил трактирщик так просто, словно речь шла о жандармах. — Говорили, будто влюбилась она в одного парня, да только родня была против. Убили его, а Аза взяла да и прокляла всех. А потом случилась драка. Азу больше никто не видел, да и табор тут уже не появлялся. Я лишь раз видел Иоску и Нику, но и те сквозь зубы поздоровались и бегом со двора, будто им плохое собирались сделать. Даже сразу и не признал их, потом сообразил. А позже пришла из церкви жена и рассказала, как ночью у нас тут видели Азу. Бледная-бледная, идёт, будто плывёт, а смотрит — мороз по коже.

Раду похолодел. Вроде и сказку рассказывает, а на правду похоже. Сам чувствовал недобрый взгляд, сам видел целовавшую Марджелату девушку.

— Кто увидел?

— Да сейчас и не упомню, — рука хозяина снова потянулась к ракии, но Раду перехватил её. Не хватало ещё пьяных россказней. Трактирщик хмыкнул и положил руку на стол. — С тех пор она появляется здесь, если свадьбу играют. Появляется ближе к ночи, выбирает себе паренька поудалее и...

Сумасшедший порыв ветра ударил в окно, послышался звон битого стекла, осколки упали на пол. На миг Раду показалось, что не ночь заглядывала в оконный проём, а полные адской тьмы глаза молодой цыганки пытались утянуть к себе.

Трактирщик побледнел, перекрестился и глянул на Раду.

— Матерь Божья. С батюшкой Илие надо поговорить. Или… — нахмурился, выдохнул. — Лучше ступай к Станке, знахарке нашей. Уж даст совет получше других. Только не удивляйся, странная она. Дом её на окраине стоит — деревянный да покосившийся, а напротив церковь.

Тряхнув головой, чтобы отогнать наваждение, Раду кивнул трактирщику, встал и направился к двери, говорить было не о чем. Но перед выходом обернулся:

— С путниками надо быть повежливее, — бросил и быстрыми шагами покинул трактир.

Ночная прохлада окутала сразу, стоило оказаться на улице. Луна и россыпь звёзд с ночного покрова небес освещали дорогу и темные дома. Будто и не гуляли свадьбу — покой и безмолвие. Раду передёрнул плечами и быстрым шагом двинулся вперёд. Заглянуть бы к Марджи, но нельзя время терять. Ночь на дворе, а ну как знахарка спит? И должна бы спать.

Жилище знахарки оказалось точь-в-точь таким, как описали. Раду едва ступил за калитку, как раздался заливистый лай собаки. Оглядевшись, он не увидел ни будки, ни собаки. Лай стих так же неожиданно, как и начался. Свет в окнах горел, значит, поздний визит не разбудит. Взбежав на крыльцо, поднял руку, чтобы постучать, но с тихим скрипом дверь сама отворилась, приглашая в тёмный проём. Раду замер в нерешительности.

— Ты заходи, заходи, — раздался смешок. — Не выпускай тепло-то!

Войдя внутрь, Раду замер. Небольшая комнатушка, деревянный стол со свечами и рассыпанными по цветастой скатерти бобами — верно, для гаданий. Над очагом висел закопченный котелок, в воздухе витал дурманящий запах сушеных трав, развешенных пучками под потолком.

— Да что ж ты стоишь? — спросили за спиной низким, но приятным голосом.

Раду чуть не подпрыгнул от неожиданности, резко обернулся и встретился с пронзительным взглядом чёрных глаз. Правая бровь приподнята, сеточка морщин-лучиков в уголках век, нос с едва заметной горбинкой, губы пухлые улыбаются как родному. Из-под бордовой косынки с нашитыми монетами выглядывают сизо-седые пряди. Шея открыта, белую рубаху с богатой вышивкой прикрывает монисто и нити красных и белых бус.

— Проходи, коль пришёл к доброй женщине.

Подтолкнув его к столу, Станка мелкими быстрыми шажками засеменила к очагу, взяла деревянную ложку, попробовала варево из котелка, кивнула и вернулась к гостю.

— Рассказывай, — велела она, садясь напротив. Достала потертую трубку и набила её.

Повинуясь околдовывавшему взгляду знахарки, Раду сам не понял, как выложил всё, что знал. Про свадьбу, цыганку, Марджелату и трактирщика. Станка не перебивала, только хмурилась и выпускала кольца ароматного дыма.

— Вот что, — произнесла она, когда Раду закончил. — Схлестнулись вы с тёмной силой. Придётся потрудиться, чтобы друг твой собой стал.

Полноватые пальцы знахарки принялись перебирать разложенные на столе бобы. Раду невольно отметил, что руки у неё вовсе не старые. Как и глаза. Вроде не юная девица, но что-то не так. Может, об этих странностях и толковал трактирщик?

Во дворе завыла собака, Раду глянул в окно. Но тут же Станка коснулась скулы и повернула его лицо к себе. Глаза горели чёрными солнцами, прожигали насквозь. По телу пробежала дрожь.

— Слушай меня, — низкий голос зачаровывал, изгонял из головы все мысли, не давал сопротивляться. — Азу с её мороями успокоить надо. Чтобы вернуть твоего Марджелату к жизни, нужно, чтоб он станцевал с ней под луной танец невесты и жениха. И поцеловался, да так, чтобы не было сомнений, что она единственная и желанная. Тогда призрак цыганки и уйдёт, упокоится она с миром. Но вам будут мешать морои, придётся с ними драться. Один не управишься, возьми кого-то из деревни. И из простого револьвера мороя не положить, серебряные пули нужны.

— Но где… где их взять?

Станка чуть отодвинулась:

— Пойдёшь в церковь, там есть серебряный крест, понял?

Раду нахмурился. Есть-то он есть. Только кто ж даст? Ладно, придётся брать без разрешения.

— Смотри только на батюшку Илие не наткнись, а то будешь лежать в сарае рядышком со своим дружком.

Раду кивнул:

— Понял, спасибо. Что я должен за… совет?

Станка расхохоталась — не смех, а звон цыганских монет.

— Сначала смертушку-невесту успокойте, а там сочтёмся. — Чёрные глаза вдруг нехорошо блеснули. — Должна она мне кое-что, ох, должна...

Стены церкви белели в ночной тьме, в окнах ничего не разглядеть — батюшка Илие, видать, спит сладким сном. Не будить же доброго человека! Пришлось обойти вокруг церквушки, присмотреться. Удача улыбнулась — одно из окон оказалось не закрытым. Заглянув и не увидев нигде спящего батюшки, Заячья Губа ухватился за деревянную покосившуюся раму и влез внутрь.

Темно, тихо — поди разбери, что тут — только звёзды светят за спиной. Но должно хватить и их. Раду осторожно ступил на скрипнувшие половицы и поморщился. Не хватало ещё разбудить священника. А крест-то вот он, не надо и искать даже. Стоит лишь подойти и протянуть руку через свечи к иконе. Перед нею как раз и лежит — серебряный, прямой, с распятием. Не то, чтобы мастер делал, но для деревенской церкви в самый раз. На мгновение стало совестно — коль тут по деревне и впрямь морои ходят, то дела плохи, нельзя жителям без защиты оставаться. Но Марджи… Раду протянул руку к кресту, но ухватить так и не успел.

— Ах ты, окаянный!

Заячья Губа метнулся в сторону, что-то тяжёлое бухнулось на подставку перед иконой, свечи разлетелись в разные стороны.

— Ну, я тебя сейчас!

Батюшка Илие, едва ему по плечо ростом, снова замахнулся палкой и кинулся вперёд. Раду отпрыгнул, но тот не растерялся и вновь кинулся на него. Чудом успев перехватить палку, Раду дёрнул на себя и уронил батюшку на пол. Ухнув вниз, божий человек выразился. Не веря своим ушам, Раду ухватил его за руку и помог подняться. Видимо, Илие не всегда был батюшкой.

— Знаю, что плохо поступаю, но на доброе дело нужно, — произнёс Раду.

Батюшка глянул на него, покачал головой, отряхнул одеяние, поправил висящий на шее крестик и съехавшую на затылок шапочку.

— А что ж как вор влез да берёшь без спросу?

Перед священниками оправдываться ещё не приходилось, поэтому Раду не знал, что говорить. Кроме правды.

— Друга моего околдовал призрак. Цыганкой ходит по свадьбам вашим и жизнь забирает. Не знаю, сколько у меня времени, ваша знахарка...

— Станка, что ли? — батюшка Илие нахмурился, вмиг стал серьёзным.

Заячья Губа кивнул:

— Да, она самая.

Илие пригладил седую бороду:

— Ну, раз так… Она дело знает, хоть и в бога не верует.

Он вдохнул, глянул на Раду:

— Давно с твоим другом беда приключилась?

— Сегодня ночью. — Раду проследил взглядом за батюшкой — тот подошел к иконе, взял крест, вздохнул.

— Господи, прости, — шепнул Илие и перекрестился, глядя на икону. — Надобно изгнать моройку из нашего селения, души неповинные губит.

Развернувшись к Раду, кивнул на свечи:

— Подбери, я с тобой пойду, без помощи не обойдёшься.