Глава 10, которая начинается серенадой и продолжается в Гвадалквивире.

Часть 2. Санта Исабель де буэна фортуна

***

Кто сказал, что гитара — не ударный инструмент, тот никогда не был в Севилье томным поздним вечером.

Дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо и Бомонт граф де ла Вега — то есть Тоньо — точно знал, что настоящая испанская гитара прекрасно дополняет шпагу, если взять шпагу в левую руку, а гитару в правую. Деморализованный и растерянный противник в таком случае наверняка или сбежит в ужасе от такого некуртуазного обращения с музыкальным инструментом, или, на худой конец, допустит хоть одну фатальную ошибку. Больше не нужно. Сабля по имени Марина отлично сочетается с гитарой, когда благородный дон идет под балкон благородной донны петь серенаду.

Вот и томным апрельским вечером тысяча пятьсот… или тысяча шестьсот… не будем уточнять, года от Рождества Христова, когда благородный идальго Хуан Карлос Ортега изволил быть в отъезде, а его прекрасная супруга, Мария де лос Анхелес Инезилья Молина де Ортега изволила скучать, Тоньо счел своим святым долгом скрасить ее одиночество. Музыкой. Для начала. И, как водится в благословенном городе Севилье, едва он спел первый куплет старинной испанской серенады — что-то на тему «я здесь, Инезилья, я здесь под окном» — и дошел до куртуазного предложения продеть дивную ножку сквозь прутья балконной ограды, из-за угла явился разряженный в пух и прах идальго с гитарой и в надвинутой на лоб шляпе. В целях конспирации, разумеется! Ведь не пристало компрометировать благородную донью, буде ее супруг не изволит развлекать ее самостоятельно.

— Ах! — вскричала прекрасная донья Анхелес, как следовало из ее имени, обладательница ангельской доброты и кротости. — Только не дуэль, благородные доны!

Захлопала в ладоши, позвала дуэнью, служанок и приготовилась смотреть. Ведь истинно благородные доны не могут не оправдать ожиданий прекрасной доньи.

Пришлось драться. Ни дону Антонио, ни дону… э… так как дон был в шляпе, мы ради сохранения доброго имени доньи де Ортега оставим его имя в тайне и назовем просто амиго. Так вот, донам драться не особо-то хотелось. Но донья одна, их двое… Конечно, по логике им бы сейчас спеть серенаду дуэтом и пойти в ближайший трактир выпить за крепкую мужскую дружбу… но… В общем, драться пришлось.

Гитара — в правую, сабля — в левую, выпад, звон клинков и сердитый гул гитары, восторженный «ах!» с балкона, еще выпад — и благородный амиго теряет шляпу, а за ней равновесие, и падает прямо в хрустальные струи Гвадалквивира. Которые струят зефир.

— О, дон Антонио! — с балкона, с придыханием.

— Черт, моя шляпа, мой камзол, тысяча чертей! — и тихо, из хрустальных струй: — Тоньо, ты мне должен!

— С меня кальвадос, амиго, — еще тише, в хрустальные струи, и восторженно, прекрасной донье: — Ах, моя Анхелес!

Служанка выбегает из задней двери, подбирает гитару амиго, плывущего вниз по течению, — в сторону трактира, — забирает плащ дона Антонио вместе с его гитарой и смотрит, как он карабкается на балкон, тихо чертыхаясь на содранный предшественниками виноград и древние испанские традиции, не позволяющие пройти через дверь. Донья с балкона подбадривает его тихими возгласами и легким стриптизом: вечер томен и душен, сил ее нет больше терпеть этот ужасный корсет.

Вторая служанка, тихо чертыхаясь, срочно развязывает ленты корсажа, распускает прическу доньи и укладывает локоны в художественном беспорядке, и все это — пока дон преодолевает полосу препятствий. Хорошо хоть не нужно держать гитару в зубах, да и архитектор был не дурак, сам небось лазил на балконы — вот и сделал очень удобного атланта с фиговым листочком где надо.

— Ах, Антонио! — еще больше придыхания, еще меньше слов; служанки убегают, оставив зажженную свечу, легкий ужин на двоих и щелочку в двери, чтоб удобнее подслушивать.

Донья бросается в объятия дона, его шляпа — черт знает какая по счету, прекрасная шляпа от лучшего севильского шляпника! — улетает в Гвадалквивир, и Тоньо с чувством выполненного долга укладывает донью в постель.

Через час с небольшим, когда над Гвадалквивиром разносился многоголосый бой часов и крики ночной стражи — полночь, в Севилье все спокойно! — обнаженный Тоньо лежал на подушках, пахнущих розами и лавандой, перебирал распущенные косы донны Анхелес и жевал засахаренную грушу. Ему было хорошо, но неимоверно скучно. Прекрасная донна Мария де лос Анхелес Молина, его неземная любовь трехлетней давности, на которой он чуть было не женился, вышла замуж за состоятельного идальго весьма зрелого возраста — пока Тоньо был в море. И теперь, как и всякая юная и горячая супруга уже далеко не юного и недостаточно горячего дона, ужасно страдала то от одиночества, то от ревности старика. И пока дон Ортега улаживал очередные дела где-то далеко от Севильи, развлекалась, как предписывали правила хорошего тона: флирт, серенады, дуэли, подарки и танцы, любовные записки и обмен взглядами в опере.

Три года назад Тоньо обожал оперу, дуэли и серенады, и, конечно же, любовь к прекрасным дамам составляла смысл его жизни. Ведь он был молод, горяч, благороден и романтичен, прямо как герой той самой оперы. Это была настоящая жизнь! Он же Альба, а Альба — королевские кузены, великие и непобедимые Альба всегда играют в политику, войну и любовь. Можно просто в любовь.

А сейчас Тоньо еле сдерживал зевоту и думал об амиго, который пьет в трактире и, возможно, уже с кем-то подрался всерьез. Быть может, подраться с полудюжиной пьяных идальго было веселее… А, к дьяволу. Та же скука.

Донье же Анхелес скучно не было. Прекрасный ангел вспоминала о дуэли в ее честь, томно вздыхала и клялась в верности. То есть она, боже упаси, вовсе не строила глазки никому кроме Антонио, и совершенно не ожидала, что кто-то может подумать, будто она, добродетельная донья…

«…предпочтет изменить мужу не с графом де ла Вега, а с каким-то захудалым бароном», — продолжил про себя Тони и сам почти устыдился таких неподобающих романтическому свиданию мыслей. Но мысли никуда не девались.

Пресвятая дева, что он находил в Анхелес три года назад? То есть, понятно — что. Алые губки, косы угольного шелка, гитарные бедра и стихи какого-то Лопе, прочитанные голосом нежным и томным, как севильские ночи; трогательно беззащитный взгляд и гибельная страсть к уже помолвленному дону Антонио, но при том неприступная добродетель: ах, если вы любите меня, дон Антонио, вы не погубите меня… После легких побед, когда прекрасные доньи и их камеристки гроздьями падали ему в руки, эта юная недотрога казалась такой возвышенной, утонченной и трагичной, ведь ее, старшую дочь обедневшего идальго, ждал брак с богатым, но низменным человеком, в лучшем случае — золотых дел мастером, а то и с каким-нибудь виноторговцем или, упаси Пресвятая Дева, мясником!

А потом было письмо с клятвой принадлежать только ему, любить только его и уйти в монастырь, если он передумает на ней жениться. Это письмо Тоньо получил, когда «Санта-Маргарита» зашла в Мадрид через два месяца после его поступления на флотскую службу. Оно сопровождало его в плавании и утонуло вместе с «Санта-Маргаритой» и всей прошлой жизнью.

Он так и не женился на Анхелес. Когда вернулся на сушу и послал в адмиралтейство прошение об отставке, прелестный Ангел уже была замужем — за благородным и, кстати, весьма небедным идальго — и переехала в Севилью. В монастырь она, разумеется, не ушла. Не могла ж она огорчить несчастного больного отца, его сердце бы разорвалось от печали за дочь. Ведь он так хотел ее счастья, а дону Антонио все равно отец не позволил бы на ней жениться, ведь он теперь наследник герцогства. Зато теперь две ее младшие сестры получили хорошее приданое и могут выйти замуж по любви только потому, что она, прелестный и добродетельный ангел, пожертвовала собой…

Все это было ужасно романтично. Три года назад Антонио бы прослезился, убил её старого супруга на дуэли и женился бы на вдове сам, наплевав на все слова отца о необходимости укрепить положение семьи Альба достойным браком, а не расшатать ко всем чертям мезальянсом.

А донья Анхелес в третий раз рассказывала, как она испугалась, когда амиго выхватил свою шпагу...

‎ — Но ты, Антонио, ты был великолепен! Это твоё оружие… Антонио, а как зовётся твоё оружие? Никогда не видела такой странной шпаги, я хочу посмотреть её, Антонио!

Тоньо поморщился, пользуясь тем, что свеча догорела, а при лунном свете прекрасная донья никак не разглядит его лица. Да и не лицо её сейчас интересовало. И не сабля, на самом-то деле. Донья восхищалась собой, такой образованной, умной и просвещенной: она же интересуется оружием! Правда, слова «сабля» не знает, но это он слишком много хочет от женщины. И вообще ужасно циничен, так нельзя. Он же влюблён без памяти в прекрасную донью, не стоит об этом забывать.

— Это не шпага, мой ангел. Это сабля, её зовут… Марина, — перед именем он чуть замялся. Глупо было давать клинку имя пиратки, но сабля взяла его сама, не спросив Тоньо.

Стальной характер.

— Марина, — протянула донья. Покатала на языке, как турецкий лукум, приторный и липкий. — Ты привёз её из плавания, Антонио? Дай же взглянуть...

— Она слишком острая, мой ангел, ты порежешь свои дивные пальчики. Дай лучше поцелую…

Безотказный способ сработал. Донья отвлеклась от сабли и млела, слушая комплименты. Скучные, обычные комплименты: зубки — жемчуг, а губки — коралл. Хороши также грудь и улыбка.

Тоньо целовал пальчики доньи — тонкие, холеные, с нежными подушечками и без единой мозоли — и невольно вспоминал совсем другие пальцы. Те тоже были тонкие, даже тоньше этих, но жесткие от клинка и морского ветра, и губы её были — как яванский плод салак, шершавые снаружи и сладкие внутри… Закрыв глаза, он почти почувствовал на своих запястьях верёвку, и лёгкую качку, и струи Гвадалквивира под окном так были похожи на лижущие борт «Розы Кардиффа» волны…

Женщина рядом призывно застонала, готовая покориться и отдаться, только возьми.

Черт. Не то.

Потянув донью на себя, Тоньо усадил её сверху и задвигался в ней, сначала медленно и осторожно, потом все быстрее и быстрее; перед глазами плясали отблески огня, влажный ветер нёс запахи сандала, смолы и просоленного дерева, где-то наверху скрипел такелаж и хлопал плохо закреплённый край паруса…

Тоньо сжимал ее бедра, рвался навстречу и стонал, быть может даже вслух: купи мою душу, фата Моргана, дьявол тебя разрази!

А потом, не открывая глаз, ласкал хрупкую спину лежащей на нем женщины и пытался понять: почему хочется вот сейчас, немедленно, пойти в порт, подняться на любую посудину и выйти в море, и там встретить рассвет, и искать на горизонте парус проклятого пирата Моргана.

Морган не купил душу. Он её украл.

Она. Фата Моргана, будь она проклята!

Женщина зашевелилась — совсем не так, как надо, и пахла она не так, и все было не так. Дьявол.

— Мне больно, Антонио, отпусти! — капризно протянула она. Донья… ах, да. Анхелес. Та, что снилась накануне гибели «Санта-Маргариты».

Похоже, что-то ещё осталось там же, на дне морском. То ли любовь к прекрасным дамам и дуэлям во славу их дивных глаз, то ли впитанное с молоком матери понимание собственной исключительности, важности для мироздания и, как следствие, бессмертия. Всего-то и надо было, оказывается, разок умереть, чтобы привычный удобный мир рухнул ко всем чертям.

Выплетя пальцы из спутанных волос доньи Анхелес, Тоньо наугад потянулся к столику и нащупал апельсин. Красный, сицилийский. Ангел дивный узнала, что он любит, и позаботилась, чтобы ему было приятно не только в постели, но и после. Милый, нежный и беспомощный ангел. Она бы и часа не выжила на пиратском корабле, о ней нужно заботиться и её защищать, пусть бы и от её собственного супруга. Тоньо не был близко знаком с идальго Ортегой, но судя по несчастным глазам Анхелес — ей сильно не повезло с браком. Ну что ж, зато повезло с любовником. В конце концов, все к лучшему. Отец не хотел, чтобы Тоньо на ней женился, но официальная фаворитка ещё ни одному Альбе не повредила. Ангел прелестна, юна — всего-то девятнадцать лет, прекрасно воспитана, вон даже о его любимых апельсинах позаботилась и интересуется его саблей. Глазки строит другим донам в меру, только чтобы Тоньо не заскучал, боже упаси. Она же знает, что граф де ла Вега обожает подраться.

Правда, не знает, почему.

А всё голос. Тихая, проникающая прямо в душу песня Марины. Смертельная красота.

Помнится, когда он плыл на ялике к Лиссабону, думал её продать. Да хоть подарить первому попавшемуся нищему, чтобы не напоминала о пиратском плене.

Не вышло.

***