Глава четвертая

Сразу разговора не получилось — все серьезные беседы домовой пресек на корню. Рана была неглубокой — удар на себя принял кожух, но кровила сильно, хорошо хоть шов не требовался. У Ярины кругом голова шла от бурной деятельности Торопия, который хватался за все сразу. К совершеннейшему его восторгу, крепко-накрепко запертая и заговоренная дверь спаленки, куда ему в отсутствие хозяйки не было хода, открылась. Как и дверь в подпол, которая и вовсе была раньше не видна.

— Это ж надо, сколько тут живу, никто эту дурную дверь отворить не мог. Хозяйка билась, билась, сколько чар перепробовала, все без толку, — бормотал он, подбрасывая поленьев в печь.

Ярина наспех затянула жгут и поплелась проверять запасы трав, чтобы остановить кровь и смазать ушибы. Коллекция у предыдущей хозяйки избы оказалась престранной: с большей частью сборов, лежавших в сенях, можно было попрощаться — что пожухло, что размякло, что изначально было неправильно приготовлено. Но ей хватило и малого: сушеный спорыш и ивовая кора должны были помочь, а с остальным можно разобраться позже. Сейчас Ярине не было дела до молочая, переступня или болиголова, собранных в огромных количествах и бережно упакованных. Лежали год, подождут еще немного.

Домовой как раз выбирался из подпола. Обычно аккуратная борода всклокочилась, рубаха и штаны были покрыты паутиной, а взгляд нервно бегал из стороны в сторону.

— Что там, дедушка? — вяло поинтересовалась она, раскладывая на столе свои находки.

— Ничего, девонька. — Домовой брезгливо стряхнул пыль и побежал за печку, чиститься. — Потом разберемся.

В другое время Ярина бы непременно сунула бы нос в подпол, но пришлось сосредоточиться на приготовлении снадобий.

— А готовых у твоей хозяйки не осталось? — Ивовая кора совсем рассохлась. Можно было бы сходить к реке, нащипать свежей, да не было сил.

— Поглядим!

Торопий, уже чистый, как из бани, затопал в горницу, долго гремел там чем-то и наконец, пыхтя от натуги, выволок целый поднос с пузатыми пузырьками. Жидкости внутри поражали оттенками: были там искристо-золотые, туманно-серые, мутновато-бордовые, а некоторые и вовсе поблескивали в солнечных лучах, но вот беда, ни одной подписи. Ярина отколупала пробку на одном, безобидном на вид — в нежно-сиреневой воде со дна поднимались пузырьки — и в нос тут же ударил запах гнилого болота. Тошнота липким комом подкатила к горлу, пришлось поставить зелье на место. Что бы ни скрывали в себе снадобья, от которых разило магией так, что зубы сводило, определить назначение по цвету и запаху умения не хватало. Сестрица бы справилась: талант Нежка переняла от матушки, даже отец, всегда полагавшийся на добрую сталь и не доверявший колдунам, гордился. Как же: настоящая чародейка в семье! Пусть и неученая. А самой Ярине оставались старые добрые травы да наговоры.

Два дня она провела на печи, укрытая всеми найденными в доме одеялами. Но все равно зуб на зуб не попадал — озноб ломал кости, ввинчивался в виски. Мазь из спорыша помогла — синяки сходили, а вот порошок ивовой коры действовал плохо. Открывала глаза Ярина только для того, чтобы в полудреме выйти на двор или съесть похлебку, приготовленную домовым.

— Ничего, — басил дед Торопий. Он частенько забирался на печь и прикладывал к ране тряпицу, смоченную в крапивном настое. Где найти его умудрился, интересно? — Организм молодой, здоровый. Выкарабкаешься. Это ж разве рана? Так, царапина. Вот жил я как-то у вояки одного в хоромах…

Под это бормотание она забывалась тяжелым сном и просыпалась, чтобы выпростать руку из-под тяжелого вороха одеял и нашарить кружку с ягодным взваром, унимающим жажду.

Очередной переполох случился на третью ночь: низкий протяжный вой сплетался с истошными воплями, рождая такую какофонию, что Ярину на кровати подбросило.

— Дедушка?

Вой перерос в визг, словно сотню поросят резали одновременно. Она неуклюже сползла с печки и лишь теперь поняла, что комнату освещают не свечи или магический светильник: из окон, раздирая ночную темень, лилось ледяное белое сияние.

— Куды ты встала, егоза? Полезай обратно. Без тебя разобрались. — Домовой обнаружился у оконца. Ни режущий глаза свет, ни звуки, от которых дребезжали миски на полках, его не волновали. Задумчиво жуя пирожок, он наблюдал за чем-то, но Ярину к окну не подпустил. — Ложись, говорю!

— Что случилось? — Под грудой одеял стало жарко, пришлось отпихивать их ногами. Жар ушел, оставив одну слабость, завтра можно будет встать. Хорошо — она не привыкла болеть, лежа без дела, после побега Нежки работы по дому и огороду прибавилось, а матушкины снадобья быстро ставили на ноги.

— Ничего. Завтра расскажу. Спи.

Домовой принялся бегать от окна к окну, постукивая коготками по стеклам, и те меркли, пропуская внутрь серебристые лунные отблески. Но свет Ярину не тревожил, отвернувшись к стенке, она провалилась в сон.

***

Крыша снова прохудилась, но на плотника не было ни полушки, а лезть самой… Ярина бы попыталась, но матушка после прошлого раза строго настрого запретила заниматься самодеятельностью. Да и спина все ещё не давала забыть, что бывает, когда берёшься не за свою работу.

Зима выдалась метелистой, никак не желая уступать весне свой черед. То приспустит мороз, позволит вздохнуть свободно, то заново ударит. Но надобно ждать матушку с братом — вернутся с деньгами, вырученными от продажи целебных зелий, тогда и разговор о поправке крыши можно заводить. И о новом столе. Старый, сколоченный еще отцом, они чинили вместе с Рагдаем. Восьмилетний братец справился на диво, не чета ей.

Ярина отжала тряпку, отбрасывая выбившуюся из-под платка косу за спину, и поежилась — босым ногам было зябко, но полы нужно было домыть, а потом приниматься за оставленное матерью задание по саргонскому языку. Еще бы успеть рубаху летнюю дошить, но с этим погодить можно. Матушка спуску не давала, уроки спрашивала строго. Посевная или покос — обучение она вела без перерывов, когда отец был жив, то помогал, но его знания больше касались политики и государственного устройства. Десять лет минуло после бегства в Заболотье, но учить их продолжали как городских. Даже Рагдай, появившийся на свет уже в деревне и знавший о прошлом лишь по рассказам, зубрил даденное. Тяжело было совмещать уроки с сельской рутиной, но они же давали надежду, что когда-нибудь можно будет вернуться к прежней жизни: не в Белом Бору, так в другом городе, поменьше. Где не пришлось бы гнуть спину от зари до зари, валясь с ног от усталости. И делать лепешки на муке из лебеды в голодное время.

Закончив с полотерством, Ярина уселась за написанные на бересте загадки. Вычурные закорючки саргонского никак не давались — отличие от родных рун было разительным. Но матушка настаивала: именно Саргон ввел научную классификацию растений, а остальные подхватили. Ныне среди мнивших себя специалистами все больше слышались официальные «правильные» названия, вместо привычных слуху. Так назовут траву по благородному «арктиум», хотя на деле лопух — он лопух и есть.

Она так задумалась, что не сразу услышала торопливые шаги во дворе. Дверь в сени хлопнула, заставляя вскочить; поступь матери Ярина узнала сразу, но еще больше встревожилась: они с братом должны были вернуться из Раздольного не раньше завтрашнего вечера. Значит, что-то случилось.

Лицо матери было белым как снег. Такой она помнилась только однажды, в ту самую жуткую ночь, когда они бежали из Белого Бора, наперегонки с ветром, а отец подгонял коней, пока те не пали прямо под седоками.

— Риша, беда! — Рагдай выглядел не лучше. Такой же перепуганный, он не понимал, что происходит, и от этого боялся еще сильнее.

Ярина кинулась к матери, обнимая ее, ледяную, сжимая трясущиеся пальцы в своих.

— Мама, что случилось?

— Нам надо уезжать, — помертвевшими губами прошептала та. — Как можно скорее. Ох, доченька, я такая глупая!

Велемира, жена Милорада, последние десять лет носившая имя «Мира» не была глупой, а значит, случилась беда. Теперь и Ярина испугалась до полусмерти.

— Я колечко продала, — залепетала мать. Растерянный взгляд ее метался по избе. — Старое. Простенькое. Думала… ведь поизносились вы совсем! Не нужно было к богатым рядам подходить. Один купец… десять лет прошло… Он прямо на меня смотрел. Узнал!

Даже когда пришло известие, что отец и братец Сивер, который был старше Ярины на целых пять весен, погибли в одном из боев с Парельем, самообладание не оставляло матушку. А сейчас она закрыла лицо ладонями и готова была разрыдаться.

Но слабость была минутной. Совсем скоро на бескровные щеки вернулся румянец, мать тяжело перевела дыхание, голос ее зазвучал отрывисто и резко, падая приговором тому, что осталось от их семьи.

— Нам придется уезжать и немедленно. Я возьму Рагдая с собой, попытаемся пробиться в Арсею, нет, подожди! — она подняла руку, призывая открывшую рот Ярину к молчанию. — Лучше разделиться. Поедешь в Ольховник. К Нежке. Иначе с ней связаться не получится, письмам доверять нельзя. Возьмешь лошадь и поедешь севером, не выезжая на тракты. Через села будет дольше, зато надежнее. Ни с кем не говори, никому не доверяй. Нам лошадь не понадобится, пойдем лесами, там можно укрыться. Все письма от нее возьмешь с собой, жечь будешь по одному, по дороге. Они с Тильмаром в помощи не откажут. Я буду оставлять метки по дороге, у озер. Осядем на побережье, большего не скажу. Тильмару найти нас труда не составит. Не стой и не возражай. Собирайся. Едешь немедленно.

— Матушка, Рагдай слишком мал для… — Но ее не слушали, мать нахмурилась, резко проводя по воздуху сверху вниз узкой ладонью.

— Ты не сможешь. Если будет погоня, мы укроемся в лесу, я позабочусь о нем. Поэтому, дитя, собирайся.

Ярину недоверие обижало, она все еще считала, что брату безопаснее будет поехать с ней и найти приют у Нежки. Погоня помчится не за ними. Да и помчится ли вообще? Десять лет прошло, мало ли, что купец тот усмотрел. Может, матушка ему просто глянулась — несмотря на тяготы, она не перестала быть красавицей. Но спорить было бесполезно, поэтому она безропотно покидала в котомку нехитрый скарб, надобный в дороге. Лошадь мчала ее прочь уже через два часа, на виду у всей деревни, пока мать с Рагдаем пробирались к лесу тайком…

***

Лицо щекотали солнечные лучи. Под утро Ярина все же перекатилась на другой бок, скидывая последнее одеяло, и теперь слушала, как дед Торопий возится в спаленке, намывая полы. Сон-воспоминание вышел до того ярким, что сердце снова захолонула тревога. Зря она поддалась на уговоры и решила остаться, надо было спешить, может, помощь нужна. Может, их поймали!

«Развела панику! — обругала себя девушка, гоня мрачные мысли. — Матушку в лесу даже отец подчас найти не мог. Ее давно след простыл, а если быстро уйти не удалось, наверняка леший помог, он ее давно привечал».

Но снова уснуть не вышло, бока ныли не только от ушибов, еще и от долгого валяния, поэтому она спрыгнула на пол, одергивая задравшуюся рубашку — подарок домового. Тот вытащил ее из хозяйского сундука, совершенно новую: на кульке многозначительно переливалась невредимая печать столичного портного. До пят, из нежнейшего серебристого шелка, не по росту длинную. Красивую до жути, поэтому сил отказаться не хватило. В такой не стыдно и в зеркало смотреться. Да и вообще выглядела Ярина теперь куда приличнее: физиономия больше не напоминало лицо селянки, муж которой решил доказать народную поговорку «бьет — значит любит». Отек почти сошел, только синяк, набрякший на скуле, отливал желтизной, хоть перестал «оттенять синеву глаз», как изволил выразиться Торопий, пытаясь ее утешить. Красота да и только!

В горнице пахло пирогами, но сунуть нос в печь Ярина не успела, отвлеклась на лежащее на столе ожерелье, сплетенное из веточек и сухих ягод. Узор получился затейливым, хотя непонятно было — на чем держался до сих пор. Самым странным были вкрапления янтаря, они смотрелись чужеродно в обрамлении красных бусин рябины, но взгляд притягивали — не отвести.

— Проснулась? Лучше тебе? — Домовой услышал шум и тут же перестал наводить чистоту, выглядывая из спаленки.

— Доброе утро, дедушка, — она улыбнулась в ответ и неловко потерла перевязанное предплечье. Рана уже не болела, а чесалась. Хороший знак, значит, скоро заживет.

— А раз лучше, садись завтракать. Я тут силки ставил, зайца поймал. Тебе ж мясо надобно. От похлебки сил не прибавляется. — Дедок решительно оттеснил Ярину к столу и принялся хозяйничать.

Когда тушеное мясо больше не лезло, а глаза начали слипаться от сытости, дед Торопий со всей бережностью пододвинул к ней ожерелье.

— Знаешь, что это?

— Оберег. — Она осторожно провела над ним ладонью. Магия покалывала кончики пальцев, но определить детали при ее ничтожных способностях было невозможно.

— Не совсем. По-вашему, это что-то вроде короны лесной.

Теперь все встало на свои места. Охнув от восхищения, Ярина во все глаза уставилась на артефакт, дающий возможность лесовикам становиться хозяевами леса. Лешие в своей вотчине были почти всемогущими, ведали и деревьями, и зверями, и теми, кто ступал на извилистые тропы. Нечисть не подпускала людей к своим секретам, мало кто разбирался в тонкостях. А это была самая что ни на есть сокровенная тайна.

— Обычно ожерелья плетутся собственноручно лесовиками из того, что деревья ему добровольно отдали. Силой поделились. А это наш брат носить не может, тут…

— Истинный янтарь. — Она осторожно дотронулась до мелких, не больше рябиновой ягоды, вкраплений, переливавшихся всеми оттенками медового. — Кровь диви. Давно ушедших.

— Верно. — Домовой глянул так пристально, что она смутилась и убрала руки, сцепляя их в замок. Нашла перед кем знаниями хвастаться! — Вижу тот, кто тебя учил, делал это на совесть. А раз ты про дивь знаешь, должна понять, что не лесовик ожерелье сие плел. Человек. Владетель здешних мест и избушки этой. Мне ожерелье леший передал, когда уходил. А ему — предместник его. Передал не просто так, со словами: мол, коли случится чудо и появится тут хозяин — настоящий, которому дом подчинится, все секреты откроет. Тому и отдать. Кумекаешь?

Скверно. Очень-очень скверно! Ярина еще не успела сообразить до конца, а уже головой мотала:

— Дедушка, я же не чародейка! Кроме трав я не разбираюсь ни в чем.

— Так-то оно так, да изба твоя по праву. Хозяйка моя бывшая, она ведь долго защиту ломала, чтобы здесь обосноваться. И я ей помогал. Десять лет мы тут жили-поживали, но ни на чердак, ни в подпол попасть не удалось. Закрыты они были намертво, ни одни чары не брали. А уж хозяйка до чего кудесница была справная.

— Мне ехать надо, — зашептала Ярина, отводя глаза. Домовой не знал ее: все эти великие дела, ответственность за весь лес — она ведь даже до сестры без приключений добраться не смогла.

— Яринушка! — взмолился дедок. — Помоги! Когда еще старый пень вернется, а безобразий в лесу день ото дня токмо больше становится. Сделай милость, соглашайся, я тебе подмогну. И с нечистью договориться, и колдунство какое насоветовать. Ведь некому больше! А как вернется вестник мой от лешего, сразу письмо сестрице твоей отошлешь, ежели раньше гонца не сыщешь. Сама подумай, не всякий лесовик сюда забредет, не всякого лес примет, силой одарит. Ожерелье же кроме тебя передать я никому не могу — не знаю, что за магия такая в янтаре, но ни один из нас с ней не совладает, а вашему племени ни на грош не верю, да и не дастся оно кому другому. Подсоби старику! Все для тебя сделаю!

Ярина не знала, куда глаза девать, взгляд то и дело упирался в проклятое ожерелье, которое связывало по рукам и ногам. Правду говорят: назвался груздем, полезай в кузов. Не хотела она такой ноши и если не справится, а ведь не справится, то дедушка поймет, что проку с нее не будет. На том и кончится все. Но в груди уже жгло желание хоть раз в жизни сделать что-то полезное.

— Я не знаю, что делать, — сдалась она. Ожерелье оказалось увесистым, стоило взять его в руки, капля янтаря вспыхнули, алые засохшие ягоды снова налились соком, а давно пожухшие листики зазеленели.

— Ты надень его, надень! — Домовой чуть на стол не влез, пытаясь разглядеть преображение.

Замысловатая застежка сама раскрылась, приглашая попытать счастья, Ярина помедлила, но сомнениям сейчас не было места, ведь она согласилась, и подвести Торопия было бы нечестно.

Ветки переплелись на шее сами, в тот же миг перед глазами вспыхнула вереница образов. Лес зашумел, приветствуя новую хозяйку: Ярина ощутила себя каждым сонным деревцем, каждой травинкой, пробивающейся сквозь мерзлую землю. Кое-где на прогалинах уже зеленел низенький ковер, на ветках набухали почки. Возле болот тоскливо перекликались кикиморы, мужики из деревни, поминутно оглядываясь, пилили молодые березки недалеко от опушки, и вместо крови на стволах выступал сладкий сок. Ярина чувствовала и боль погибающих деревьев, и тяжесть не опавших веток на старом дубе, который мечтал сбросить их. Она была живой криницей и веселым ручьем, который нес воду в уже тронувшуюся реку. Она была камнями на границе с мрачным оврагом, которые были такими старыми, что помнили, как за двумя холмами поднимались ввысь острые шпили давно исчезнувшего города; которые ненавидели новое соседство и старались беречь лес от бродящих вокруг теней, но сила, вложенная в них чьей-то умелой рукой, почти иссякла. Она наблюдала за ворочающейся в своей берлоге медведицей и непоседливыми медвежатами, за волками, которые из-за деревьев облизывались на трапезу упырей, грызущих одинокого охотника, осмелевшего настолько, чтобы забыть об осторожности. Она одновременно стояла на опушке, глядя на деревню; парила над лесом, который обнимал со всех сторон гиблые топи и простирался почти к самой пустоши; была внутри, чувствуя дыхание каждого лесного обитателя и тех, кто нарушал покой вверенной ей земли.

Слепящая вспышка перед глазами заставила вскрикнуть, Ярина ничком повалилась с лавки. Прежде чем сознание померкло, она еще успела почувствовать, как с шеи соскользнуло ожерелье.