Глава восьмая

Когда Ярина вернулась в дом, никто не скучал. Ивушка крутилась перед зеркалом, изучая щедро намазанное целебной мазью лицо. Завернувшиеся в лоскутные одеяла сестры пили ледяную ягодную воду, домовой старательно штопал дыры на их сорочках. В тихом бурчании едва разбирались отдельные слова: «лахудры», «неряшество» и «безобразие». Сидели они недолго. Когда последняя дыра скрылась под заплаткой, засобирались в дорогу.

У ворот Рябинка обернулась, с торжественной серьезностью сказав:

— Обращайся, если что. Отца не слушай. Позлится и отойдет. Нам держаться друг друга надо.

Потекли ленивые весенние деньки.

Два дня Ярина вставала поздно, когда солнце золотило верхушки деревьев. Завтракала, помогала домовому хозяйничать. Ожерелье уже не дурило, не пыталось выплеснуть нескончаемый поток образов. Теперь она могла высидеть в нем по несколько часов к ряду, хотя на ночь все равно снимала.

Жаль, покой оказался мимолетным.

На третий день девушка жевала пирожки и корпела над саргонским. Дело почти не двигалось. Наверно потому, что она больше разглядывала рисунки драгоценностей, чем вникала в мелкую паутину вязи, но признаться в лени было стыдно.

Вой за окном чуть не заставил подавиться. Выбежав на крыльцо, девушка обнаружила, что все до одного черепа повернуты безглазыми лицами за ворота, хотя обычно они сидели на частоколе как попало, а то и вовсе крутились вокруг в попытке углядеть что поинтереснее.

За забором терпеливо дожидались посетители: живые и не очень. Дюжина живых, разной степени облезлости, сидела в рядок и таращила желтые глазищи на черепа. Стоило распахнуть ворота, волки вздернули морды к небу и завыли с новой силой. Лес откликнулся на такое безобразие потрясенной тишиной. Черепа возмущенно заклацали зубами. По их пониманию, пугать хозяйку могли только они, а незваные гости покусились на святое.

Ярина, пытаясь выковырять убежавшую в пятки душу, замерла столбом. Волки смолкли и выжидающе уставились в ответ. Пару минут на полянке никто не шевелился, являя прекрасный пример для пословицы «тягалась кобыла с волком». Потом вожаку — здоровенной серой зверюге с погрызенным хвостом — это надоело. Выступив вперед, он ткнулся мордой в лежащую на земле тушу и двинул ее вперед.

Тут-то Ярина и отмерла. Последним «гостем» оказалась молодая олениха: только убитая, кровь вокруг раны на горле еще не успела свернуться. Судя по голодным взглядам и выпирающим ребрам, волки были бы сами не прочь полакомиться мясом, но отчего-то медлили.

Вожак вновь уселся и склонил голову на бок, вперив в девушку внимательный взгляд. Ни дать ни взять, умильный лохматый пес. Одна перепачканная в крови морда не давала обмануться.

— Ну, чего стоишь? — Голос домового раздался за спиной внезапно, Ярина чуть не подпрыгнула. — Принимай подарок.

Торопий деловито протягивал охотничий нож.

— Иди, иди.

И, видя непонимание, пояснил:

— По обычаю, новый леший разделяет трапезу с волками. Они чуют, кто ты.

Ярина ничего не знала о лесных традициях и знать не хотела. Обычай обычаем, а воображение у нее было богатое. Говорят, дикие северяне едят только что забитого оленя всей семьей, запивая еще горячей кровью. При мысли, что придется попробовать сырого мяса, последний пирожок с грибами рванулся обратно. Она еле спазмы сдержала.

— Не стой, остынет же! — поторопил домовой. — Оленье мясо парным хорошо.

— Я не буду его сырым есть! — шепотом взмолилась девушка, словно волки могли понять. Но, кажется, они что-то подозревали, потому что замешательство их не радовало. Пара молодых даже поскуливали от нетерпения.

— А кто тебя просит? — изумился Торопий. — Вырежи куски получше, а им остальное оставь. Да не стой, видишь — ждут.

Пришлось закатывать рукава. Откуда срезать самое лакомое мясо Ярина помнила. Свежевать дичь доводилось редко, обычно этим занимался отец, а после его гибели ходить на охоту стало некому. Так-то в деревне они потрошили, в основном, птицу, свиней отродясь не держали.

Она бы взяла немного, остальное оставив волкам, но под внимательным взглядом домового схалтурить не удалось.

— Говорить что-то надо?

— Нет, поклонись и будет с них.

Она так и сделала. Отвесить поясной поклон мешали куски темного, еще дымящегося мяса в руках. Она только головой кивнула, поблагодарив. Вожак вильнул хвостом в ответ и, дождавшись, пока ворота захлопнутся, первым приступил к трапезе.

Так у нее появилась своя свита.

На другое утро Ярина проснулась от светопреставления за окном. Черепа завывали, сверкали глазищами, заливая все вокруг мертвенно-белым светом. Никого вокруг не оказалось, но в частоколе насмешкой торчал серебряный кинжал, который она засадила в глаз упыря.

Девушка час убила, чтобы, пыхтя и задыхаясь, его вытащить.

— Колдун принес, — мрачно установил домовой.

— Почему он?

— А кто? Не упырь же из башки его вынул, чтобы тебе вернуть. Нет, эта чародейская паскуда принесла. Они у нас благородные, чужие цацки не берут.

«Цацку» Ярина в дом нести отказалась. Та так и осталась во дворе, воткнутая в крышу курятника. Мало ли какие чары колдун наложил, пока кинжал был у него.

Следующая ночь была жуткой, беззаконной. Ливень хлестал плетью по крыше. Ломал деревья ветер, выворачивал с корнем. Молнии рассекали небо, словно кривыми лапами силились достать до верхушек. Настоящий дивий пир! Говорят, в последние дни войны дивь наслала на людей кару — месяц гремели грозы в небесах, пока маги не придумали способ остановить бедствие. Но иногда стихия вспоминала, что ее укротили обманом, и вновь пыталась отыграться на людях.

Ярина тенью висела над лесом, удерживая магический полог, чтобы ни одна коряга в ее владениях не подумала вспыхнуть. Ожерелье на шее дрожало, янтарь огнем горел, давая силу, бурлившую в крови. Лишь к утру небывалая буря улеглась.

От усталости девушка была чуть жива, сил едва хватило, чтобы доползти до кровати. Но стоило закрыть глаза — душной тяжестью навалились кошмары.

В муторном сне преследователи добирались до матери, стучали в дверь к Нежке, поджигали лес. На горизонте янтарем занимался пожар. Языки пламени скручивались в затейливый узор, из которого проступали очертания города, чьи острые шпили подпирали небо в незапамятные времена. И над этим мертвым великолепием горько плакал невидимый младенец.

Ярина резко откинула одеяло, стряхивая морок. Плач еще звенел в ушах, напоминая о семье. Как там мать с Рагнаром? Добрались ли до убежища? Передать весточку сестре в Ольховник было не с кем — вестник домового все не возвращался. Девушка обвела взглядом комнату, стараясь найти, на что отвлечься. И зацепиться-то не за что: зеркало на стене, стол с ларчиками, пара полок, сундук резной. Разве что на сундуке дедушка опять разложил богатое платье: струился лазоревый шелк, переливались жемчужины на вороте, серебрились диковинные цветы-узоры. В таком царевне ходить, а не ведьме в лесу. Нет уж, рубаха больше сгодится.

О сне не стоило и думать, Ярина выбралась из душной спаленки в горницу, намереваясь заняться делами. Отвлечьсяа от жгучего чувства вины.

— Не спится? — Домовой плел лапти, одного взгляда на нее оказалось ему достаточно, чтобы беспокойно нахмуриться.

— Я тебя не спрашивал ни о чем, но, может, помочь смогу? Ты скажи.

— Тут ничем не поможешь. — Ярина сдержала тяжелый вздох. — Дело давнее.

***

Она любила Белый Бор, город навсегда остался сказкой из детства. Сладкой, как медовые пряничные лошадки, что привозил отец. Ароматной, как цветшие в их саду по весне багряные сливы.

Не столица с вечной толчеей, льстивыми шепотками и отцовскими родичами, которые не приняли мать. Как же, родовитый боярин, царев обережный воевода*, а взял женой девку из глухого леса без роду-племени. Не просто привез ее к себе в палаты — единственной назвал при всем народе.

Не прижились они в Белозерье. Но оттуда до Белого Бора всего ночь пути. Отец обычно приезжал с рассветом, привозил с собой гостинцы и веселую суету. Ярине долго потом снились беспечный смех и сахарно-белые мраморные стены.

До семи лет ее жизнь была безоблачной. Какие заботы у маленькой боярышни? Игрушки, наряды, наставники. Сивер, которому стукнуло двенадцать, задирал нос и уже видел себя в царской дружине, Нежка мечтала стать колдуньей.

Все поменялось в одну жуткую ночь.

Ярина до сих пор помнила, как мать вбежала в их с сестрой спальню, бледная и перепуганная. Внизу кричал отец, воротившийся внезапно. Челядь попряталась. Собирались второпях. Ярина успела схватить только одну куклу, та потом тутешала ее в душной избе, на жесткой лавке…

Отец, в темноте казавшийся сказочным великаном, привел лошадей. Как котят забросил ошалевших девчонок в седла: Нежка ехала с Сивером, она — с матерью.

Над дорогой полыхало бело-золотым ковром звездное небо. Ярина, разинув рот любовалась, даже про страх позабыла. Они свернули с тракта и понеслись проселками, пустынными полями. Отец все хлестал коня по взмыленным бокам.

Разгоралась заря, желтая, пыльная. Первая заря их нового мира. На рассвете конь под матерью пал, пришлось разделиться. Отец с Сивером кинулись дальше, путая следы, а они побрели по заповедным лесным тропам. На одной из них Ярина встретила свой восьмой день рождения.

Воссоединилась семья спустя два месяца, а к зиме осели в Заболотье.

***

— Потом мы узнали, что в ту ночь кто-то покушался на царя.

Ярина не представляла, что за чудовищная причина сподвигла отца решиться на убийство. Про Буслава Второго в народе говорили разное, но тираном или тряпкой не величали. Правитель как правитель. Прикармливал бояр, тратился на развлечения. Не забывал ближайших родичей. Страшно думать, что родной отец мог быть заговорщиком. Даже языкатая Нежка помалкивала. Никто не желал ворошить прошлое.

— Так и жили? — тихо спросил домовой.

— Да. Мать однажды сказала, что отец допустил ошибку. И только. Он отлучался пару раз, возвращался темнее тучи. А пять лет назад грянула война с Парельем. Не знаю, почему они с Сивером пошли, если нас искали. Чего он этим хотел добиться?

— Не вернулись?

— Письмо пришло от соседа, с которым они уходили. — Ярина наморщила нос, стараясь не расплакаться, говорить пришлось шепотом. — Он и сам сгинул, но успел сообщить, что на Заячьем кряже оба погибли. И что тела там же сожгли.

— А с матерью говорить не пыталась?

— Я — нет. Сестра пыталась раз за разом. Упрямая, в отца.

— И что?

— Ничего, — пожала плечами девушка. — Мама никогда не кричала и не поднимала на нас руку. Тот раз стал единственным, она влепила Нежке пощечину. А через два месяца сестра сбежала с Тильмаром. Больше мы ее не видели.

***

В тот последний день они повздорили. Мать отправилась на торжище, оставив их втроем. А Нежку больше занимало не хозяйство, а заезжий колдун, который вился вокруг нее, как мальчишка возле праздничного каравая. Смотрел, улыбался, заманивал сладкими речами и волшебными трюками — то прозрачного коня из колодезной воды сотворит, то птицу огнехвостую. И гордая Нежка, вечно задиравшая нос, смотрела на него с затаенным восхищением. Может, Тильмар пленил ее чем-то другим, но этого Ярина не знала.

Робкие возражения, что матушка не обрадуется ночным гулянкам, оставались без ответа.

— Ничего ты не понимаешь! — отмахнулась сестра, вплетавшая в косу алые ленты — подарок чародея. — Он такой...

— Глазастый! — звонко подсказал Рагдай. Братец вырезал себе игрушку из поленца. Лошадь выходила трехногая, но его это не смущало.

— Почему глазастый?

— Потому что он на всех девок глазеет.

Брат говорил без умысла, но Нежка вспыхнула, а полено в руках Рагдая заискрило.

— Ни на кого он не глазеет! — прорычала она.

— Потому что ты ему не даёшь?

— А ну брысь! Вот я тебя!

Рагдай с хохотом выскочил на улицу, счастливый, что смог смутить старшую сестрицу.

— Ни на кого он не глазеет, — повторила Нежка шепотом, стискивая ленту так, что та затрещала.

— Что ты слушаешь? — Ярина, углядев за ершистостью боль, постаралась утешить. — Бабы у реки сплетничали, и он следом. Но матушка…

— Я и не слушаю, — перебила сестра. Взгляд ее разгорался тем огнем, который возвещал — от принятого решения худо будет всем.

— Я в Тильмаре уверена.

Она ушла, хлопнув дверью. И больше не вернулась. Яркие ленты обнаружились поутру, повязанные на осине. Ветер трепал их, алые кончики развевались, словно махали на прощание. Колдовская свадьба: без благословения, без волхва. Сбежав, сестра посмеялась не только над глупыми односельчанами, которые в последние годы плевали ей вслед и боялись заглянуть в глаза, бормоча: «ведьма». Посмеялась еще и над семьей. Тем, что от нее осталось.

Нежка никогда ничего не боялась. Если чего-то хотела — смело шла вперед, сметая преграды. Ярина и осуждала, и завидовала одновременно. Смогла бы она вот так, тайком удрать из дому вслед за возлюбленным? Бросила бы все, что знала? Нет. А сестра смогла.

Три месяца они с матерью выслушивали перешептывания и смешки. Мол, потешится колдун с дурочкой и бросит. А то и на ритуал какой употребит. Три месяца в Ярину тыкали пальцами: «вон сестра той, что с колдуном сбёгла». Мучительно было превратиться из сестры ведьмы в сестру потаскухи. До того, чтобы измазать ворота дегтем, селянам не хватило самой малости.

На исходе третьего месяца, среди бела дня, приехал гонец. Остановился возле их дома, не скрываясь. С поклоном передал письмо и резную шкатулку, доверху засыпанную рожью, в которой хранился перстень с крупным рубином для матери — подарок новоявленного зятя, и нитка стеклянных бус для Ярины.

Нежка писала из Ольховника — торгового города у подножья Малахитовых гор. Родители Тильмара признали ее, обвенчали молодых по своим обычаям. Весточки приходили редко: иногда одни письма, иногда к ним прилагался кошель. Сама сестра так и не приехала.

***

Закончив рассказ, Ярина подобрала ноги и уткнулась подбородком в колени. Почему не выпытала правду у матери? Почему тянула? А теперь и спросить не у кого.

— Как вернется мой вестник, сразу твоей сестрице пошлем, — торжественно поклялся домовой, разрывая пелену тягостного молчания. — Не кручинься.

Это должно было успокоить, но следующей ночью сны вернулись. Наверно от того, что она чувствовала себя виноватой за праздность. За то, что ей нравится в лесу, вместе с домовым. Она ведь подводила мать бездействием и убедить себя, что ничего в такой ситуации не поделаешь, не выходило.

На рассвете, когда ночная мгла еще стелилась покрывалом по низинам, черепа в очередной раз устроили побудку.

Ярина даже подумала, что с удовольствием повесила бы на несуществующих для других воротах табличку: «Злые черепа. Испепеляют без предупреждения». Останавливало то, что половина селян не умела читать. Нарисовать что ли?

Нет, нехорошо так думать, пусть очень хотелось.

В жарко натопленной горнице пахло свежим хлебом и мясной похлебкой, не хотелось выходить в сырое туманное утро. Одевалась она долго, в тайне надеясь, что посетители уйдут.

Напрасно.

Три гостьи, выступившие из тумана, на людей были похожи лишь издали. Зеленые всклокоченные волосы, непроницаемо-черные глаза, крючковатые носы, отливающая всеми оттенками болота кожа — жирная, лоснящаяся. Обычные кикиморы, при виде которых люди хватают детей на руки и спешат унести ноги.

— Такая молоденькая, — прошептала одна.

Они жались друг к другу и топтались, словно не желая находиться возле избы.

Девушка уже хотела спросить, что им нужно, как сверток на руках у одной из женщин завозился и огласил окрестности ревом.

Тут Ярине и поплохело.

Кикиморы воруют детей. Если в веси или города им теперь ходу нет, в каждой избе найдется простенький амулет, то в лес с младенцами без защиты лучше не соваться. Украдут и поленом подменят.

Кажется, это был тот случай.

Ярина представила полчище озлобленных селян, осаждающих лес. Пропажу ребенка нельзя не заметить. Они все дотла выжгут!

Державшая орущего младенца кикимора выступила вперед и со слезами на глазах протянула девушке. Тяжелый какой, с полгода. Щекастое личико покраснело от плача. Младенец замолчал, стоило его качнуть пару раз. И внимательно уставился на нее серыми глазами. Кикиморы смотрели на девушку так, словно она у них ребенка силой отобрала.

— Заходите, — обреченно вздохнула Ярина, бережно укачивая сверток.

Увидев печальную шествие, домовой чуть чугунок не уронил.

— Охохонюшки!

Младенец снова решил напомнить о себе, возюкаясь в толстом лоскутном одеяле.

— Батюшки! Дитё! — Торопий всплеснул руками и полез на лавку, чтобы разглядеть получше. Ребенок хватанул его за бороду, промахнулся и заревел пуще прежнего.

— Эй, кочережки, признавайтесь! Откудова утянули? Дай-ка! — потребовал он. — Он же ж голодный! Ты, Яринушка, его раскутай, а я посмотрю, где-то у нас толокно было.

Ребенок на проверку оказался мальчиком. Откормленным, хорошо одетым, на рубашонке были бережно вышиты обереги. Кулагу** он съел за милую душу и принялся сосредоточенно бренькать погремушкой из птичьих черепов, улыбаясь во все два недавно прорезавшихся зуба. Любую мать от такого зрелища удар бы хватил.

Кикиморы скорбно шмыгали длинными носами.

— Откуда ребенок? — хмуро поинтересовалась Ярина.

Домовой как раз выдирал из маленького кулачка жутковатую игрушку. Не слушая воплей, он вручил найденышу золотое обручье с янтарем. Черепа были тут же забыты. Горницу наполнило счастливое воркование, а обручье немедля было опробовано на зуб.

— Нашли, — вздохнула одна из кикимор. Волосы ее были цвета жухлой травы. По всему, самая старшая. — Поутру вчера, после бури.

— Телега в трясину съехала, лошадь утопла, — зачастила вторая. У нее был высокий дребезжащий голос, и на ребенка она смотрела с отчаянием. — Женщину поздно было спасать, когда телега перевернулась, ей хребет переломало, но он живой был. Плакал.

И сама она заплакала: горько, жалобно, закрыв лицо грязными ладонями.

Вопреки поверьям, похищали детей кикиморы не из злобы. Сами они рожать не могли, а с найденышами нянькались всем болотом. Любили их пуще родных. Если то была девочка, она пополняла их ряды, а вот если мальчик… Незавидная судьба навеки остаться ребенком, а когда телесная оболочка иссохнет, превратиться в болотный огонек. Мальчики они навсегда люди — природу свою изменить не могут.

— Наш вировник*** ее чарами спеленал, чтобы не поднялась. Надо бы людям отдать, но мы не можем. Госпожа…

Ярина знала, о чем ее попросят и знала, что придется найти родичей младенца, даже если это значило очередные неприятности.

__________________________________________

*обережный воевода — начальник царской обережи или командующий личной стражей царя.

**кулага — здесь, толокно замешанное на охлаждённой кипяченой воде.

***вировник — разновидность болотного духа, живет в вирах — гиблых местах болота.