Начало

Глава 46

Я стоял на самом краю приступка вагона. Яркий свет, задевая меня, выхватывал из темноты стоящие вплотную к путям деревья, тени которых прятали дикарей, но со своего места я их видел. Казалось, там были все обитатели Прайда. Краем глаза я также заметил, что кто-то спрыгнул с поезда и присоединился к повстанцам. В это время за спиной стал реветь сын, а жена принялась его успокаивать.

«Неужели меня любит этот ребенок и на самом деле переживает, или это часть спектакля? Как бы я хотел, чтобы это было правдой».

— Это раб! — вырвалось откуда-то снизу. — Тащи его! Не успел я глазом моргнуть, как вокруг левой руки обвилась праща, все тело дернулось вперед от натяжения веревки, и только крепкая стойка левой ноги и мертвая хватка правой кисти за поручень помогли удержаться.

«Вот бы посмотреть в глаза смельчаку!»

Я дернул веревку на себя, и незнакомая фигура выскочила из тени. Дикарь отворачивал от меня свой взгляд и только обеими руками крепко держал веревку.

— Будем перетягивать канат!

Он не ответил, только сильнее потянул на себя. Как раз в этот момент я умудрился перекинуть веревку через головку поручня, и образовалось плечо сопротивления, еще один виток — и дикарь проиграл. Тут внезапно противник ослабил хватку, и я увидел, как, скрываясь в тени, сверкнул его лук. Сейчас все решали секунды.

Я упал на пол тамбура и хотел отползти назад, но еще больше хотелось проучить мерзавца.

«Пусть только прицелится, и я не останусь в долгу». Я направил всю силу взгляда на тень, ожидая увидеть блеск глаз дикаря. Тогда бы ему пришел конец. Откуда-то справа наперерез лучнику выбежала фигура, и я испугался, что не успею прикончить лучника, что ему идет помощь. Бегущей была женщина, и я видел только спину. Откуда-то из-за спины раздался возглас жены:

— Амрона!

От неожиданности, а может, чтобы что-то проверить, Амрона обернулась в мою сторону, и наши глаза встретились. Мне казалось, я вижу эти глаза совсем рядом: каждую ниточку капилляра, каждый блик, медленно расширяющиеся зрачки. Лицо исказил ужас, и фигурка со стоном рухнула на землю.

— Ам-ро-на! — страшным голосом я разорвал ночной воздух.

Кто-то схватил меня сзади за брюки, но я уже приготовился к прыжку вниз, не рассчитал, и при приземлении больную ногу поджидал вывих. Превозмогая боль и волоча увечную ступню, я устремился к фигурке, которая, мне казалось, быстро ужимается, словно скомканная бумага, съедаемая огнем.

— Ам-ро-на, не-е-ет! — мой крик перекрывал зовущие и требующие моего возвращения голоса. Я подхватил фигурку с травы, она оказалась легкой — так весят только дети.

— Прекрасные глаза, мой господин!

— Ты выживешь, выживешь! Почему я не бросился тебя искать, как только зашел в этот дурацкий поезд? Ты же должна была ехать в другом вагоне. Но нет же, не-ет!

Тут я вспомнил, как кто-то спрыгнул с поезда, когда я только высунулся. Мне сделалось еще хуже, только тут я стал замечать, что держу в руках… обезьяну, только с настоящими человеческими глазами.

— Произнеси мое имя наоборот, исполни мою последнюю прось… — жизнь ее покидала.

— А, что? Оставайся со мной, Амрона. Значит — А-нор-ма. Боже мой, Норма?!

Я перестал соображать и непослушной рукой нащупал ее хвост.

— Возвращайся, тебя ждут!

— Не уходи, — мое сердце сжималось в точку и ухало в пропасть. Граница между человеком и животным стала неразличима — я страдал и чувствовал, как внутри меня зашатались стропила, державшие в равновесии этот жуткий мир.

— …поезд тронется и возьмет самую высокую скорость, не остановить. Тебе не придется оттуда возвращаться. Нет, мой господин, никогда…

Бедняжка редко дышала, и я знал, что она сгорает изнутри. На языке у меня вертелись нелепые фразы: ты будешь жить, я тебя не отдам, долой смерть, но слезы не позволили сказать эти глупости.

Я вдруг понял, что все вокруг искусственное, но смерть Амроны — это по-настоящему, этого не вернуть. Она, она одна провела меня через столько территорий! Жизнь маленького существа улетала прямо из моих рук, и вместе с ней спадала пелена с бездушной игры: был поезд с вкусной начинкой и гарантированной старостью на манер Стива. Другая сторона — это зелень джунглей, бескрайние заросли и никому не нужные трубки, зоны с вредными парами зависти, тревоги и страха, необузданные желания и боль. Наконец, Амрона и Норма, ставшие такими близкими моему сердцу. Я понял эти истины, только когда держал в своих руках остывающее тело, когда мир треснул, и мне остался выбор нищего.

Избрать можно только из двух. Каждый нормальный и уважающий себя человек не поступился бы здравым смыслом, он дарован нам Богом. Но я не слушал логику, не внимал смыслу.

— Прощай, безымянная! Нам не по пути, я ухожу, — выкрикнул я, ничего не видя перед собой от слез.

Раздалось шипение, поднялся пар, и поезд резко взял вперед, заглушая другие звуки. Дикари было пустились бежать за вагонами, но уже не догнать, скорость росла невероятно. Мое сердце залилось тоской: я остался ни с чем, без единой близкой души. Со мной были только охранник и зеленая бездна — так же, как тогда, когда все начиналось.

— Амрона!

Тельце покрывалось моими слезами, и я решил непременно ее похоронить. Положил ее на землю, воткнул рядом факел и руками принялся сражаться с корнями, прутьями, колючей грязью. Перед внутренним оком стоял выдуманный мною купол мироздания, и он разлетался, поскольку не мог оставаться прежним. Смерть женщины-обезьянки горячим пульсом проходила по всем чувствам. Амрона олицетворяла прекрасную часть этих проклятых джунглей. И даже цветок теперь упал, оставив только зеленый стебель, — презренный цвет моей ненависти.

Руки капризничали. Я понимал, что сейчас отдам Амрону неприглядной и безразличной земле, которая не достойна хранить в себе такие светлые души. Амрона-Норма: моя симпатия и ненависть к ней спеклись в одно целое, и этим единым была любовь.

«Почему только сейчас, зачем так поздно стали понятны эти простые слова: любовь и ненависть, и все равно любовь! Ведь я даже не знаю ее настоящего лица, но любовь выше лица».

Из-за непослушной ноги и упрямых корней закончить погребение удалось только к утру. Когда замерцало утро, мне на минутку, то ли во сне, то ли в бреду, привиделся Май с печальным лицом — он всегда мне вспоминался, когда я думал о любви.

Потом мой взгляд уперся в возникшего охранника. Его ровненько зачесанные назад волосы на висках никогда не менялись и производили впечатление проводов сложной машины — логической, правильной и от этого незнакомой с расстройствами и потерями, посещающими человеческую жизнь.

— Зарыл дикарку! Смерть поджидает любого, кто родился. Убери эмоции — они тебе понадобятся в Джи Даун. Не стоит тратить силы на прошлое.

— Что ты понимаешь?! — завыл я. — В твоей логике нет любви, нет сочувствия…

— Ты хотел сказать, привязанности? Есть такое понятие! По логике, привязанность ведет к разочарованию, которое ты же сейчас и воплощаешь, все доказательства сейчас на твоем лице!

Я махнул рукой, внутри скребли кошки, и было не до споров, я чувствовал себя кругом виноватым.

— Назад в Джи?

— Серьезное ослушание, назад вернуться невозможно, — охранник смотрел в сторону.

— Ты сам говорил в Джи…

— Джи Даун! Будь внимателен, есть большое отличие. По названию — это словно меч с двумя остриями. Одно — острые приятные чувства, и редко какой смертный не хочет поразвлекаться с мечом жизненной силы. Но есть и другое лезвие меча, про него сейчас речь — Джи Даун, нижнее пространство.

— Туда люди не хотят, но всегда норовят попасть… — охранник включил свою пластинку. — Это так понятно: можно пройти по чужому дому и не трогать вещей, ничего не брать, и тогда никаких претензий, но в «Джи» люди полагают, что все принадлежит им. Странно, не так ли? Люди поддаются искушению и хватают то одно, то другое. Ты, студент, даже далеко не зашел — шасть в поезд, хотя я предупреждал: ни поездов, ни контактов. Я исполнил свою задачу и предупредил, ты своей задачи не выполнил и ослушался. Нам надо повторять разговор, который уже был? Или ты снова все взвалишь на человеческие чувства, в которых я даже не желаю разбираться? Заметь, человеческие чувства всегда ведут либо к ошибке, либо к ослушанию. Потом страдают и страдания принимают на себя они же, эти самые чувства. Объясни мне, зачем на них полагаться, зачем им верить, зачем доверять свою жизнь эмоциям?

Что я мог сказать существу, к которому чувства даже никогда не заходили?

— Однако ошибка не конец, ее можно исправить обратной эмоцией — для этого существует Джи Даун.

Охранник протянул руку, чтобы коснуться меня, но я испуганно отдернул плечо:

— А поточнее можно, что за два лезвия?

— Одни чувства дают тебе неверное, иллюзорное представление, будто что-то одно ты любишь, а что-то другое не любишь. Принимаешь одну вещь и отказываешься от другой, и виной всему неразумные эмоции, мы о них говорили.

Разумные эмоции обязательны к исполнению и не относятся к «люблю — не люблю». Кто же виноват, что порою неприятно? Зато это лечащая, отрезвляющая эмоция, вот попробуешь, и должно пойти на пользу!

Охранник коснулся меня, и вечная зелень исчезла.

Глава 47

Вокруг воцарилось желтое и коричневое, и я сразу увидел трубы. В отличие от моих подопечных, маленьких трубочек, эти были гигантскими, лежащими на песке цилиндрами, уходящими вдаль, Бог знает куда. Под одной, самой толстой, пристроились две поменьше, и со всех них капал горячий конденсат. Совсем рядом из изогнутого колена вырывался пар, и тут и там — повсюду — смотрела наружу халтура строителя этого сооружения, работа, которую кто-то пустил на самотек. Разглядеть, куда уходят трубы, было невозможно только оттого, что пар бил из десятка отверстий.

— Руки поотрывать! — вырвалось у меня. — Тут работы на годы.

Передо мной лежала сумка, и выпавшие из нее инструменты расположились причудливо, будто части конструктора. «Как интересно: отвертки и ключи, оказывается, могут собираться в головоломку. Дай попробую!»

Кончик накидного ключа так и тянулся к втулочной шпильке — когда еще сложишь такой ребус! Шпилька скользнула в нахлестную головку и со смаком щелкнула. К концу накидного присобачилась монтажка, да так, будто они вместе родились.

Каким надо быть невнимательным, чтобы еще раньше не увидеть такую связь инструментов! Можно верить, можно нет, но через три минуты я держал в руках… рукотворный череп, собранный из всех знакомых деталей и замусоленных инструментов.

Справа прямо в висок ударила струя пара, да так, что я свалился с ног, а «череп» покатился за мной.

— Иду, иду, — я начал разбирать инструменты обратно, чтобы извлечь щуп, но тот, как змеиный язык, выпулил в меня из открытой челюсти.

Я стал догадываться, что место непростое. Череп стал издавать скрежеты и завывания, и я не понимал, какой инструмент может так ругаться.

— А ну, двигай назад, кому сказал!

— Чих, — тр-р-р-р, чих!

— Отдавай щуп, гад. Трубу вот-вот прорвет, а ну…

В подтверждение моих слов бочковидная труба обдала меня новой струей нестерпимо горячей субстанции. Местечко меня не полюбило.

Я прорезинил, завулканизировал и подключил массу на всю трубу. Но вот незадача: тотчас же произошел прорыв в другом месте, и даже еще крупнее. Я заговорил с собой:

— Паршивые трубы, надо менять! Бесполезно ставить заплатки, вдобавок пропускают какую-то кислоту. Все горит и дымится. Никакой ответственности, тут трехконтурку надо или выше параметр…

Меня некому было слушать, и говорил я потому, что становилось боязно. Место глядело неприветливо — даже животных, и тех не было видно. Зато трубы пели на все голоса, где хрюкали, где гудели, а вдалеке будто даже били дробь. От этого оркестра становилось не по себе. Вокруг трубных консолей все сплошь желто-коричневое. Коридор труб позади меня озарился фиолетовой вспышкой, будто кто-то включил ксенон предельной мощности, и мне почудилось, будто собака или волк выпрыгнула из света и побежала в мою сторону.

Я бросился наутек. Сзади раздавалось клацанье: это стучали одна о другую челюсти, не иначе как сделанные из стали. Из-за панического страха я и помыслить не мог, чтобы обернуться, и оставалось только бежать. Откуда этот зверь и что ему надо, я выяснять не стал и просто несся так быстро, как мог. Трубы закончились, уйдя под землю в мокрый песок, и сразу за лужами пошли зыбучие почвы без всякой растительности. Сзади раздался… храп. Неприятный, такой, что режет ухо. Животное, должно быть, неправдоподобно быстро уснуло, но смотреть было страшно, Бог его знает.

Смесь песка и глины под ногами делала шаги тяжелыми, и, не слыша за собой преследования, я заметно сбавил шаг. Джи Даун было местом пугающим, и я бы держал здесь только преступников. Отовсюду доносился храп, так что содрогалась земля.

Остаток дня я или бродил между трубами, ища укрытия, или убегал: очень спортивный вышел денек. Я чувствовал, что день покажется прекрасным в сравнении с ночным шоу. Собака, или кто там за мной бегал, может оказаться безобидной в сравнении с ночными актерами. Я начал паниковать и отчего-то вспомнил про смерть.

Май говорил про существо-смерть, будто оно избирательно, как дама. Я так себе и видел смерть, как даму: степенную, в пенсне, поверх которых она изучающим взглядом смотрит на меня, — подойду, не подойду… Я чуть не упал с валуна, на который присел, — он был мокрый, и все Джи Даун было пропитано сыростью и непригодно для жизни.

«Должно быть, смерть легче призвать, чем Бога, только как к ней обращаться? Дорогая смерть, уважаемая жрица или иначе…»

Незаметно для себя я стал молиться смерти. В голове собрались все невзгоды прошлых недель и месяцев и убедили меня, что лучшего решения от безысходности не придумать. Смерть, приди и забери! Хватит мучиться, хватит страдать, бояться, ненавидеть! Коснись меня своей десницей и успокой навеки.

Перед глазами всплыла великолепная картина — однажды я ее видел где-то в музее. Покуда хватает глаз, видны дали и просторы. В бесконечность убегает река и там, в необозримом, сливается с лиловыми призрачными горизонтами лесов и полей.

Весь вид дан будто бы сверху, с холма, а на переднем плане, совсем близко, нарисована часовня, и, по виду, в нее давно никто не заходил, может, лет десять или больше. Вид неухоженный, стена покосилась, и вся часовенка осела, сильно накренилась в сторону бескрайней долины и выглядит так, словно завороженно смотрит на разверзшуюся беспредельность. Смотрит и молчит, а рядом, совсем близко от этого домика с кривым боком, клонят голову кресты. Наверное, могилки, но не страшные, не назидательные. Этим крестам хорошо видна речка, дали и синева с голубизной. И думают себе кресты, что их удел не конец. Собой они отмерили аршин и остановились тут, подле часовенки, на берегу. Бескрайность распахнула перед ними свой затвор, и кресты бессильны возразить ей и молчат, как их кривой страж, и все смотрят вдаль, хотят угадать или испросить прощения. Такая вот веха быстрой человеческой жизни от вспышки рождения до океана с неизведанным краем. «Вот, мол, мы, — и ты решай, куда тебе надо: хочешь — отдохни здесь, а если смелый, то давай дальше, за горизонт, где облака обнимают невидимую землю».

Вечный покой обладал притягательной силой, да такой, что я взмолился сильнее и громче:

— Забери меня, смерть, все я здесь видел, все, что дано, видел даже сад, но сейчас все словно сон. Остальное мне не интересно. Кому я должен, думается, все отдал и не обязан. Если мой долг был пройти Семизонье, разве его я не выполнил? И если все так, то не держи меня здесь, пора мне к тебе, в вечный покой!

Так сладко, кажется, я никогда не молился. Хотелось повторять и повторять слова признания, рисовать образ дамы, которая должна уступить моей мольбе. Я понимал, что могут быть условия, но загодя был с ними согласен.

Слезы падали на колени и добавляли сырости тлеющей мгле. Справа опять вспыхнул ксенон, но не убедил меня бежать. Вместо стальной собаки я увидел ее… даму. Весьма изящно одетую: черное платье (каким еще ему быть у смерти), волосы распущены и цвет светлый, возможно, даже блондинка, только в сумерках не разглядеть. Глаза сильно подведены и брови в раскос, как у совы, и когда улыбается, а она улыбалась, то на пухлых щеках виднелись ямочки.

Смотреть в глаза я опасался, хотя дама совсем не стеснялась и глядела пронзительно. Она услышала мое «здрасьте», но ничем не ответила.

«Воспитание, наверное, хромает или немая. Тоже может быть».

— Ага, — произнесла дама, — молишься?

— Нет… да. Я звал смерть.

— Ага!

— Вот вы, наверное… и пришли.

— Два Бога, значит, у тебя, странник?

— Один, у меня один, — я отчего-то испугался: голос говорящей не был противным, хотя в конце фразы и восходил на взвизгивание.

— Кому ты молишься, тот Бог! Ты молился мне, значит, я твой Бог?

Непривычно, что женщина задавала много вопросов. Но эта была серьезной дамой, и ей следовало отвечать.

— Ну, вы, должно быть… смерть, а Бог — это другое.

— Что другое, существо другое? Можно объяснить?

— Если Бога позвать, то Он просто так не придет…

— Ты пробовал?

— Знаете, — я растерялся, — весь мой опыт показывает…

Я начал путаться.

— …так просто Бог не приходит.

— Значит, смерть — это просто, а Бог, ты говоришь, непросто. Другими словами — сложно!

— Я не это хотел… так получилось, сказалось. Вы ведь спрашивали, молюсь ли я двум богам, и я ответил, что одному. Ну, а вы мне про смерть…

— Значит, все-таки двум. Ужели ты думаешь, я приду, если мне не молиться, в твои-то тридцать семь?! С крепким здоровьем, закаленными нервами, неплохой кармой. С какой стати навещать таких отличников. Только если зовут…

— Простите.

— За что, молодой человек?! — улыбалась мне дама.

Я вконец растерялся: смерть вела беседу, заваливала вопросами и не спешила тащить в свой ад.

— Вы, это… меня куда хотите определить?

Дама расхохоталась до того искренне! Смех заполнил звоном и разбавил наступающую темноту. Ее улыбка открывала ровные белые зубы, и, когда она хохотала, я видел, что рот у нее тоже нормальный, как у людей.

— В ад? — она опять сорвалась на смех, какой бывает после заразительных анекдотов. Веселье захватило меня, и я заулыбался и даже хихикнул.

— Люди такие забавные, — не унималась дама в черном.

Я принялся смеяться следом, просто за компанию.

— Ты уже в аду, ты хочешь в какой-то другой? — хохотушка не могла договорить от приступа радости, но мне стало невесело, и я принялся осматривать местность. Кругом темнота и те же бесконечные текущие трубы.

— Приходилось быть в местах и похуже…

— О, школа и манеры Прайд-Роял! Мы гордимся, что нам хуже всех…

«И как женщины умеют свести жизненные вещи на несерьезность, а пустякам придать недостойную важность?!»

— Вы, простите, смерть, или посмеяться пришли?

— Наше тщеславие затронуто, — иронично вытянула лицо дама, и от этого ямочки на щеках превратились в длинные канавки.

— Да, я смерть, — с улыбкой проговорила дама.

— Заберите меня отсюда!

— Не получится, очень у тебя незрелое отношение к смерти. Но искренность потрясающая — я, видишь, даже пришла и даже повеселилась! Побольше бы таких в Даун, а то все только неудачников шлют. Увидимся! Припаси что-нибудь веселенькое.

Дама спокойно развернулась и зашелестела своим платьем, уходя от меня в темноту.

— Постойте, постойте, дамочка… хорошо, смерть! Что значит: я в аду?

Дама не реагировала или перестала слышать. Еще секунда, и она слилась с темнотой, а я остался ждать, поскольку если все так, как она сказала, то охранник рано или поздно придет, он в этом аду на правах управленца, как я стал понимать.

Глава 48

Из объяснений явившегося охранника я узнал про другое место, где можно пройти наказание, а поскольку в том месте нет таких болезненных ощущений, то надо заплатить. Еще когда не началась вся эта кутерьма с Семизоньем, я нашел клад и еще тогда хотел использовать найденные камешки для подкупа охранника, наивно полагая, что надзиратель выведет меня из джунглей. С тех пор камешки были спрятаны в откидную крышку компаса, а тот, в свою очередь, висел на груди, как кулон, — и ни одна передряга не лишила меня этого тайника.

Я предложил сделку, и сперва охранник изобразил на лице равнодушие, но в конце согласился. Он объяснил, что надо переместиться к колодцу, о котором раньше я ничего не знал, и внутри колодца придется быть до тех пор, пока не будет найден ответ.

— Какой ответ? — осведомился я, не понимая, что за ответ может храниться в колодце с водой.

— На страницах книг, — пояснил охранник. — Там много знаний, разных знаний. Люди вроде тебя написали книжки, и все они в колодце. Ты должен найти имя того, кто повелевает всеми необъятными джунглями.

— Бог-создатель, кто же еще?! Или Бог «Джелоси Маунтейн»?…

— Ты не уверен, а ответ должен быть точным. Я объясню почему, объясню, даже несмотря на то, что ты не спрашиваешь. Чтобы понять суть джунглей, необходимо иметь представление о том, кто повелевает ими, кто управляет всеми местными законами. Пройдя семь зон, ты не осознал, кто здесь главный, — в каждом месте главным тебе казался кто-то другой. Уместно предположить, что Главный, Хозяин, хотел бы, чтобы о нем знали. Как смышленый хозяин, он не делает надписей на каждом углу, поскольку, если просто прочитать его имя, никто не отнесется всерьез. Ты же набил себе шишек в Семизонье, и велика вероятность того, что примешь все правильно, должен принять. Но взамен… я не знаю, что повелитель захочет взамен…

— Но я ведь отдал самое ценное тебе, мне нечем будет платить этому повелителю!..

— Ему не интересны безделушки. Когда в твоем распоряжении власть над миллионами творений, какой смысл хотеть горстку камней? Итак, мы отправимся к колодцу, и ты начнешь искать, но скоро я сообщу об оплате, будь храбрым! Жизнь у тебя не попросят, она и так…

Охранник не договорил, то ли из-за скоростного перемещения, то ли просто не захотел.

Через мгновение мы очутились в неизвестной части джунглей, у края ямы абсолютно круглой формы. Внутри я ожидал увидеть, как в воде плавают книжки, но оказалось, что колодец без воды, и, сколько хватало взгляда вниз, стены его состояли из ярусов, каждый примерно в высоту человеческого роста, хотя первый к поверхности был выше. На ярусах стояли… книжные шкафы, вернее, подобия книжных шкафов, состоящие из хитроумных сплетений лиан. На нерукотворных полках стояли книги, много книг, очень много книг.

— Тебе сюда, — охранник указал на лиану, свисающую с дерева возле края колодца, — там будет приступок, спустишься и начинай читать; ищи, раб, все время твое!

Я по-прежнему не понимал, что именно надо найти, о чем и спросил охранника.

— Имя, название, можно так сказать, — ответил тот, будто я спрашивал о чем-то обыденном, на что я возразил, что в книгах могут быть сотни тысяч имен — и как выбрать нужное?

— Обычные, ничего не значащие имена тебе ни о чем не скажут, имя повелителя джунглей ты должен найти, вычислить, правильно угадать, понять, наконец; оно должно пройти через тебя, в этом разница между пустыми названиями, которыми люди награждают все и вся. Имя будет на хорошо известном тебе языке, ты его поймешь.

Выходило, что охранник знает имя, и почему бы тогда с ним не договориться и не решить вопрос просто и быстро, — на что цербер возразил:

— Нет никакого смысла в том, что я знаю имя. Нет никакого смысла, если я тебе скажу его, — ты станешь сомневаться, ты не поверишь.

— Поверю! — искренне запротестовал я.

Охранник по новой пустился рассказывать, что имя надо узнать, прочувствовать, и тому подобное, и чем больше он втолковывал, тем менее понятным становилось, какое такое имя я должен откопать в этих тоннах книг. Когда цербер исчез, я бесповоротно осознал, что понимаю задачу еще меньше, чем до того, как попросил объяснений. Это таким образом надзиратель строил свою логику — чем больше объяснений, тем меньше здравого смысла.

Глава 49

Что бывает, когда тебе предлагают невыполнимую задачу и дают понять, что она невыполнима? Приступаешь к делу с неуверенным сердцем, непрерывно повторяя себе, что это невозможно, этого никто до тебя никогда не делал. И в итоге… заваливаешь эту работу! Искать непонятное имя, не имея представления, чье оно. К тому же рыться в сотнях тысяч книг и гадать, когда закончится эта каторга. Мне понадобилась неделя, чтобы хоть немного уложить в сознании величины гигантских объемов информации и перестать обжигать себя мыслями о невозможности. Прочитано было, может, каких-нибудь пятнадцать-двадцать книг, которые я выбрал указательным пальцем, стоя с закрытыми глазами лицом к первой полке. Пара романов, историческая новелла, сборник рассказов и техническая литература, испещренная терминами, — ясно как белый день, что это все не то, и читал я скорее от отчаяния, чем в надежде что-то найти.

Была задумка наткнуться на какую-нибудь религиозную или эзотерическую брошюрку — литературу, которая славится своим толкованием малообъяснимых вещей. Но эта тяга длилась неделю, — в тот период, когда надо было совладать с данностью моей безвыходности, — охранник не появлялся, а побег из колодца усложнялся, поскольку лиана исчезла, а я постепенно уходил глубже и глубже вниз. Весь свет факела уходил на чтение, а когда я уставал, я уносил его заряжаться от света к краю шахты колодца. Всю неделю меня не оставляло разочарование: несмотря на возрастающее число записей в блокнотике, я ни к чему не пришел. Со всей этой кучей имен должно произойти какое-то волшебство, чтобы они дали в результате, как я понимал, одно или два слова.

На следующую неделю в книжке я наткнулся на описание устройства динамика и простейшего приемника радиосигнала. Потом я начал следующую книгу и, только укладываясь на ночь, подумал: что, если собрать динамик? В других зонах эта бормоталка наводила меня на разные мысли, каких не водилось в моей голове. В моем распоряжении был электрофакел и несколько фиксаторов с датчиками для труб: вполне достаточно, чтобы смастерить динамик. Сам элемент мембраны я решил сделать из кожаной обложки одной книги. К концу ночи прибор был готов, однако он предательски молчал. Следуя теории из книжки, сигнал для приемника мог идти только с поверхности, оттуда, где были джунгли.

На следующий день у меня была готова катапульта, которая отправила наверх антенну для моей самоделки, но я по-прежнему не был уверен в своей затее. И почему это должно сработать?

Безмолвная библиотека отозвалась эхом от пуска антенны, и с верхних полок по спирали вниз закружились выпавшие страницы каких-то книг, а мне показалось, кто-то недовольно буркнул. Потом снова воцарилась тишина: молчали книжные стеллажи, молчал мой кустарный агрегат, я тоже молчал, не находя подходящих ругательств. Невзирая на то, что я часами читал, расстройства следовали одно за другим. Имена и названия — это все, из чего состояли книги, и какое к этому всему может подойти одно, общее имя?

Той ночью я проснулся от непонятного высказывания:

— Я знаю то, что ничего не знаю…

Эти слова предваряли шипение и хрип, из-за них-то я и потерял глубину сна, и сразу за этим пришла фраза про «знаю, что не знаю». Я стал оглядываться: в ночной тьме едва проступали силуэты книжных стеллажей, а ближе ко мне лежал динамик. Я посветил факелом и прямо напротив кожаной мембраны увидел полоску побеспокоенной пыли: было похоже, что динамик наконец послал первый голосовой сигнал. В ту ночь еще дважды я просыпался от такого же странного высказывания. Эти слова не из моей головы и, возможно, могли быть только чем-то прочтенным прежде. Утром я окончательно убедился, что фраза принадлежала динамику, — он еще раз низким голосом произнес про «ничего не знаю» в момент, когда я смотрел прямо на него.

Такая радость, что наконец у меня появился собеседник, пусть и ничего не слышащий! Бывает порою так, что, будучи в счастливом расположении духа, мы увидим собаку, перебегающую дорогу, и подумаем, что это нам хороший знак на весь оставшийся день. В другое время, когда будь оно все неладно, на душе гнусно и досадно, мы увидим туже псину и скажем про себя, что она, окаянная, виновата в злой судьбе, приключившейся с нами. То же самое и с динамиком: когда я был в хорошем настроении, мне были понятны его подсказки, я смотрел на жизнь бодро, и миллион непрочтенных книг казались пустяком. Но стоило подуть холодному ветру сомнений, и динамик становился подозрительным, будто некий засланный шпион и дезинформатор, цель которого — сбить с пути, запутать и заставить сдаться.

Всю следующую неделю динамик не сказал ни слова и только изредка покрякивал. Мне стоило отыскать вопрос, который я мог ему задать, тогда, я полагал, он взбодрится и подвигнется на помощь. Но, как ни странно, чем больше я читал, тем меньше понимал, что ищу. Книги, попадавшиеся мне в результате «ненаучного тыка» с закрытыми глазами, были такими разными и не совпадали мыслями друг с другом, не срастались в логическую нить, и требовался другой трюк, чтобы совладать с нарастающей массой знаний.

В одну из ночей мне приснился сон, в котором я стою перед побитыми бурей джунглями. Покуда хватало взгляда, громоздились смятые в гигантские клубки деревья и лианы, земля была усеяна поломанными ветвями. Я понимал, что должен расчистить завал, чтобы устроить место для жилья и открыть путь дальше. Но, имея маленькое мачете и пару не самых сильных рук, я не представлял, как управиться со всем этим хаосом. Тогда внутри головы зазвучало указание, что все возможно, если не размышлять о предстоящих трудностях, а прямо сразу мало-помалу начать работать. Я принялся освобождать пятачок земли от поваленных веток, пока наконец не расчистил площадку, пригодную для будущего жилища. Вокруг по-прежнему громоздились кучи туго сплетенного меж собой бурелома, и я стоял в середине, окруженный стенами хаоса. Я стал вырубать из сплетенных веток бревно, показавшееся мне подходящим для первой кладки.

Высвобожденный мною ствол был все еще корявым, с множеством подломанных веток и свисающей корой, поэтому немало времени ушло на его очистку, но у меня появилось первое бревно. Мечтать о следующем уже не хотелось — слишком большой выглядела работа. Но снова голос изнутри: дескать, продолжай.

Появилось второе, потом и третье бревно. Когда я перестал в себя верить, к тому самому моменту я заканчивал с четвертым. Когда я разложил бревна прямоугольником, возникло некое подобие фундамента.

«Это же надо, в хаосе возникла первая структура!» — подумал я. Откуда-то взялись силы, и я принялся за второй ярус. Но стоило бросить взгляд на непроходимый бурелом вокруг, как энтузиазм исчезал, и предстоящая работа буквально гнула к земле. Потом картинка поплыла, и я проснулся.

Сколько ярусов я возвел в своем сне, не помню, однако во мне ожила надежда, незримый знак, как действовать дальше: шаг за шагом высвобождать стволы из завала, очищать бревна, равнять их и потом создавать форму. Когда я пересказал динамику свое новое открытие, он отреагировал:

— Вдохновение — это солдат, а сила воли — его командир. Когда нужно вдохновение, просто пойди к его командиру и порадуй его, тогда сам собой будет доволен и солдат.

Я ничего не понял, но моя радость подхватила и эту фразу. Со свежими силами я взялся за чтение книжек. Не прошло и часа, как я нашел в книге по рациональной психологии определение, которое почти совпадало с моими собственными взглядами. А сам я чувствовал вот как: в каждой зоне из всех, где пришлось побывать, я не просто страдал от неких сил сомнения, разочарования, зависти и подобных, — рано или поздно я понимал, что заводил дружбу с этими изъянами. Иначе бы они не прилипали ко мне так навязчиво: я подпитывал гордыню, когда был в Прайд-Роял, обедал с завистью на Джелоси Маунтейн, потом же выступал в роли обвинителя этих пороков. Становясь прокурором, я отгораживал себя от преступления, словно не являлся его частью. Я указывал преступнику, как себя вести, навязывая мораль, по которой не жил сам. Такой вот подвох, и это новое признание мне не нравилось: из жертвы безжалостных джунглей я превращался в… соучастника. Почему? Все из-за дружбы с ложным, с незавершенным и, по сути, несовершенным.

В детстве я слышал, что, если дружить с хорошими мальчиками, я вырасту хорошим, а знакомство с дурными пацанами превратит меня в их подобие. Из-за этой страшилки в детстве я водился исключительно с правильными мальчиками. Позже взрослые обучили другой истине: что если не принимать вызов долга и ответственности, то невозможно уйти далеко в плане совершенствования личности. В юные годы было так очевидно, что мне надо взять шефство над плохими и сделать из них послушных и прилежных. В итоге я крепко сдружился с плохишами, потому что с ними было легче водиться и во всем они оказывались интереснее «ботаников». В то же время, я не забывал о долге — из грязи сделать князей. Мои юные глаза видели изъяны в неблагополучных друзьях, и из-за этих своих наблюдений я мало-помалу делался таким же: грубил, плевался на тротуар и совершал поступки, за которые ругали и ставили в угол. И все же внутри я помнил, что надо сломать каверзность в себе и научить этому моих братьев по улице.

Интересно, что скоро мне перестали нравиться хорошие мальчики, — в них я видел скверные качества, каких не знал в то время, пока с ними дружил. В одних только взрослых не было несовершенства, для меня они были сплошь святыми и благонравными. Тогда, в детстве, взрослые выглядели большими совершенными людьми, словно исполины, держащие землю, а мы, плохие и хорошие дети, — их тень. Однажды дети вырастут из тени и превратятся в совершенных взрослых, как из невзрачной куколки в один день возникает прекрасная бабочка.

В каждой зоне джунглей я дружил с «плохими» и всегда полагал, что стоит мне захотеть — и я превращусь в чистое и идеальное сознание. Из детства я вынес урок, что стать совершенным означает победить «плохих», а не водить с ними хороводы, также научить «хороших» не зазнаваться и понимать других, словно братьев одной семьи. В этом заключалась суть «абсолютного я», как в детстве, так и теперь.

В тот самый момент, когда я читал нечто похожее, в колодце-библиотеке произошел выброс листьев. Несколько десятков пожелтевших страниц выпорхнули из нижних ярусов, будто схваченные внезапным ветром. Я подбежал к краю своего уровня и увидел, как кружатся листы бумаги, то поднимаясь вверх, то падая в глубину. Существовал восходящий поток теплого воздуха, дувший снизу, и от этого кружение было долгим и завораживающим. Мне нравилось наблюдать подобие жизни в мертвой тишине библиотеки.

— Есть там кто-нибудь?! — закричал я вглубь шахты. — Отзовитесь!

Эхо повторило мои слова, но ответа не последовало — я был один с миллионами молчаливых книг. Где-то капала вода, но этот звук я слышал все время. Порой сверху доносились голоса животных, бродивших возле колодца, и это все. Единственным убежищем мне было скрываться в размышлениях, вникать в суть своей задачи, но, как всякий человек, я устал это делать — ведь нельзя все время только читать! Так, на вторую неделю я опустил руки и решил оставить это занятие. Я валялся на полу яруса, наблюдал за динамиком, дразнил его, придумывал ругательства, чтобы хоть как-то расшевелить молчуна. В другой день я спал, но последствием безделья стала депрессия, которая могла переродиться в разрушительные сомнения. В первой зоне я имел с этим дело и помнил, как невыносимо пребывать в сомнениях, — и я снова засел за книжки.

Читая, я перестал замечать имена и названия, но стал все больше смотреть, как я себя чувствую. Ощущение, что чем больше я знаю, тем меньше знаю, все больше во мне усиливалось. Любая книжная новость оказывалась неполной: будь то детектив или кулинарная брошюрка, учебник химии или любовный роман. При чтении любой из них я только удалялся от смысла, вместо того чтобы приближаться к нему. Окаянный охранник хотел, чтобы я отчаялся, а ничего другого произойти и не могло! Поэтому сначала я стал копить обиду на надзирателя, а потом перестал стесняться и в своей плачевной судьбе обвинил Бога. Характер мой от такой скверной критики раскис, и я стал вслух жаловаться книжкам на своих обидчиков, аккурат, как это делают некоторые пожилые люди, которые к седым волосам наконец обнаруживают, что много лет им мешали жить непутевые дети и деградирующее общество. Чем я отличался от таких стариков?

Глава 50

Конец третьей недели стал поворотным — у меня началось умопомешательство. Я почти не читал, а то немногое, что попадалось на глаза, вызывало неестественное раздражение. Угнетенному сознанию стало казаться, что герои всех книг единодушно ополчились против меня и набрасываются на мой бедный рассудок. Часто и поучительно заговорил динамик, будто подбрасывал дров в костер моего безумия.

Когда болезнь перекинулась на тело и я почувствовал недомогание, явился худой дядя, представившийся библиотекарем. Он объявил, что здесь по просьбе охранника.

— Убирайся прочь: когда надо было, ты не приходил, а теперь явился… — мне не хотелось видеть этого опрятного типа в шляпе-котелке. В правой руке он держал треногу с укрепленной на конце кинокамерой.

— Видишь, мне плохо, а ты мешаешь, любитель-кинематографист, уходи, откуда пришел!

Вместо ответа сухой интеллигент установил треногу и навел объектив на меня, а потом внезапно отвесил мне удар в челюсть, совсем не соразмерный с его хилой конституцией. Я не думал драться, но тут заиграла обида, и я размахнулся правой, чтобы ответить грубияну, но сразу был сбит с толку ударом в левое ухо. В глазах на темном бархатном фоне заискрились огоньки.

— Да как ты смеешь, я человек, а ты… отродье, нелюдь, червяк книжный…

Наверное, мои ругательства были излишними, поскольку стоили мне дорого: в ключицу, в печень и под дых. Я стонал, понимая, что даже охранник так со мной не обходился.

— Что тебе надо… — захрипел я. Все понятнее становилось, что я не могу его стукнуть даже слегка.

— Если будешь мне еще отравлять атмосферу своими депрессиями, пулей полетишь отсюда вверх, а потом обратно на полной скорости. Гравитация — сильная штука, даже закапывать тебя не придется — так, мокрое место, испарится быстро.

— За что такое обращение? Я, может, просто глубоко задумался…

— Так получи еще…

В районе шеи у меня что-то щелкнуло, и я повалился с ног.

— Думай, да не воняй. Тут все божественно — храм знаний, а он гниль в голове развел. Только попробуй мне подепрессировать, тут я тебя даже между страниц найду… смотри у меня, Диоген!

Грубиян развернулся на каблуках и стал было уходить, но что-то себе сообразил, развернулся и с разбегу пнул меня по голове, так что разом все потемнело, и наступил покой.

Глава 51

Очнувшись, я стал реветь, как мальчик. Все болело, а в каждой новой мысли таилась обида, что я ничегошеньки не смог сделать этому хаму. Слезы лились еще оттого, что некому было пожаловаться, а это мучило пуще побоев. Мне казалось, я мал и ничтожен, а еще, что тип мог так запросто явиться и учинить побои.

Сделалось страшно, что мое хныкание спровоцирует его новый приход, но слезы давили и отказывались подчиняться воле. Пересилив себя, я стал пялиться в очередную книжку, не разбирая ни слов, ни смысла. Послышался шум, и с яруса надо мной, как и в прошлый раз, вылетела стопка пожелтевших книжных листков, и эти кусочки чьих-то литературных шедевров, подчиняясь незримым потокам воздуха, стали танцевать в слабо освещенном пространстве шахты. Я невольно засмотрелся на это явление. Оно напомнило приход осени в лесу, когда деревья сбрасывают пожухлые одежды листьев, а хитрый ветер не дает желто-красному хороводу прильнуть к земле и носит и кружит по своей прихоти.

Какие-то пятнадцать-двадцать лепестков старой бумаги творили простую, но завораживающую красоту полета, когда закон тяготения на минуту уходит на перерыв и дарит мимолетную свободу, последний вздох счастья перед темной пропастью внизу.

Мысль о быстрой развязке затянувшейся драмы, о рывке в Вечность вслед за этими лепестками появилась внезапно, но тут же обрела силу: что, если прыгнуть вниз? Окончить все разом, ведь я не буду долго кружиться… только мокрое место, которое скоро исчезнет.

Я попробовал встать, чтобы приблизиться к краю шахты. Мною по-прежнему двигала романтика, навеянная сценой опавшей листвы. И вдруг от плеча до колена меня ошпарило чем-то пронзительно огненным. Зловещий библиотекарь возник из-за стеллажа и молча замахнулся на меня веником из крапивы.

— У-у-ух! У-у-х! — вырвалось из моего рта, и тысячи новых огоньков обожгли тело, будто комбинезона на мне вовсе не было.

— Будешь у меня крапиву жрать, холерик, — выкрикивал интеллигент. Камеры у него не было, и это предвещало неконтролируемую пытку.

— За что? — вырвалось из моей глотки.

— Смердит тут, суисайдер*, всю природу портит, задавлю! Не смей на себя руки накладывать, грехи здесь разводить, а о твоей меланхолии лучше всего позаботится крапива.

_______________

* suicider (англ.) — самоубийца.

_______________

Интеллигент-библиотекарь ловко скрутил охапку крапивы и обеими руками принялся душить меня этой огненной удавкой, но скоро ослабил хватку и рукой в перчатке оторвал солидный шмот крапивного каната, а свободной рукой оглушил меня ударом в ухо. Я непроизвольно разинул рот, куда мгновенно влетел кляп из жгучей крапивы.

— Жуй и глотай! — загремел мучитель.

Я что-то промычал, и он со злобой бросил в ответ:

— Ах, не хочешь жевать, тогда глотай сразу, так быстрее дурь прожжет…

Описываемое кормление стоит за пределами ощущений и впечатлений. Мучитель буквально впихивал в меня скомканные клочья крапивы, так что через минуту глоткой было не только невозможно кричать, но и дышалось с большим трудом. Мне казалось, что место, где голова соединяется с телом, превратилось в один раскалённый шар, который вот-вот лопнет.

Сознание покинуло меня быстрее, чем красный взрыв, но кошмар не кончился. Возвращаясь в мир обыденности, я видел кровожадного библиотекаря с готовой порцией крапивного салата. Листья этого жгучего сорняка были много крупнее обыкновенного и нещадно поджаривали глотку и пищевод. Я давился и поглощал дьявольскую микстуру, пока библиотекарь не произнес:

— Довольно, посмотрим, насколько этого хватит…

Сказать ничего не получалось, какое там — невозможно было даже промычать. Всю ночь я мучился в агонии и к утру отключился. Но даже и во сне явился кровожадный библиотекарь и ругал меня последними словами. Проснувшись, я хоть и страдал от боли, но заметил, насколько поздоровели мои мысли. Думать о самоубийстве или подпускать отчаяние было невозможно — между мною и этими мыслями пролегала полоса красно-зеленого крапивного огня. Казалось, я помолодел и стал смотреть на все яснее, проще. Мне не вспоминались грустные происшествия, а вся нудная кутерьма раздумий, бежавшая за мною следом все прежние дни, отвалилась и исчезла. Также я не помнил, что мне надо делать в этом странном месте, для кого я здесь и что ищу. Поминутно я вспоминал детские дни, стеллажи маминых книжных полок с загадочными корешками увесистых книг. Давным-давно мне думалось, что с годами я вырасту и впитаю все мудрости из толстых томов, — стану большим и важным. Промчались годы, и книги снова стали поучать меня, рассказывая, как познать свой мозг и заставить его работать на сто процентов. Кто же знал, что мозг сам кого угодно заставит работать на всю катушку, что у него есть свой мир с законами и правилами, о которых мы и не подозреваем…

Одни книги вершили революции внутри, задавали непростые вопросы, другие давали разъяснения прежним загадкам, но ставили перед тобой новые проблемы. Умом ты бросался решать задачи века и все время рос и рос на новых огнях знаний.

Так славно было, что в тот день я был свободен от чтения, выискивания, сравнения, — я отдыхал и спокойно себе болел. В иное время можно было устрашиться размеров ожогов и травм, подумать о месяцах, которые уйдут на восстановление. Спасибо Богу, это страхи не подходили и близко, вероятно, остерегаясь новой крапивной взбучки. Чистка удалась, и пусть, кроме повсеместного жжения и распухшей глотки, я ничего не ощущал в своем теле, дух мой был преисполнен умилением. Я уж точно не «смердел депрессией», как выразился интеллигент с крапивным кнутом.

Глава 52

На меня смотрели корешки нескончаемых книг, а я плюсовал давно известные мне вещи о жизни и убеждался, что знаю массу всякого разного: пуды и центнеры знаний покоятся в голове, и больше класть некуда.

Когда ты мал, голова пуста, и жизнь летит вперед, как поезд, полным ходом, — ее запустили, и движение не прекращается. Все идет само собой от рождения и до поры, когда все про все известно. Яркие краски и веселье со сверстниками, такими же, как ты, длинные дни и игры, без конца и повсюду. Я смотрел на мир много лет назад и не сомневался, что все так, как я вижу. Повзрослев, я стал сомневаться, без доверия относился к себе и еще больше к другим. Детством и остальной жизнью управлял один и тот же закон — его-то и надлежало разгадать. Он был плох, но в нем находились такие части, которые устраивали всех.

Отложив очередную книжку, я задумался: мой милый Май, как я его люблю, и никто другой мне не нужен! Однажды друг спросил, чем заслужил он мою привязанность. Я отвечал, что он замечательный друг, понимает меня, у него чуткое сердце, он океан щедрости и для меня ему ничего не жаль.

Май щурился и отвечал:

— Выходит, твоя любовь держится на всем, что я для тебя делаю, или, может, я ошибаюсь?

Я возразил — не только: ты милый, любишь всех людей, а в целом трудно сказать, из-за чего любят, — объяснение всегда неказисто.

Тогда Май меня обнял, будто хотел услышать такой ответ. Теперь же в колодце-библиотеке у меня не шло из головы, что причины моих чувств были неправдивы. Я не знал, почему люблю, и не интересовался этим. Я не ведал, почему люди любят одних и ненавидят других, — из книг получалось: любовь сидела на голове у ненависти и ненавистью заканчивалась каждая вторая любовь, но ни одна книжка не отвечала, почему все так. В реальности, в зеленом омуте Семизонья, жил охранник, который не любил меня, однако и не испытывал ненависти. Это и понятно, ведь он не человек. Значит, только люди могут менять одно чувство на другое и при этом оставаться слепыми, почему и зачем происходят такие крайности. Из всей массы печатного слова не нашлось ничего для ответа на вопрос — кто повелитель джунглей. Все истории из книжек были не о том. Все, что я понял, — что есть отсутствие главного знания, знания о правде. Мне доступна только тень от правды, но сама истина тонким волосом струится внутри и поэтому не видна, сколько ни всматривайся.

— Невежа, так неуклюжим и вырастешь! — вспомнил я отчаянные слова матери, когда сделал чернильную лужу в тетрадке. Расплесканная жижа выглядела черной, блестящей пуговицей, если взгляд падал на нее, и, напротив, когда в фокусе была белая бумага, клякса казалась несовершенством, помехой, ненужным пятном.

Маме казалось, что белый лист такой прекрасный, и она жалела, что он испачкан чернилами. Но я смотрел на лист и восхищался: сколько чернил, блестящая грязь, такая красота!

— Сама невежа, — огрызнулся я, — смотри, сколько тайны!

Помню, мама застыла от неожиданности, но потом вместо упрека обняла меня и шепотом сказала:

— Мы оба невежи: ты и я! Пойдет?

Я безропотно согласился, поскольку уже жалел о необдуманной реплике.

Теперь разговор о двух невежах обрел новый смысл. Когда мне было восемнадцать, мать призналась, что мой дед называл ее в детстве «невежей», — слишком беспутной она была, училась еле-еле и с трудом доползла до профессионального училища, где ей наконец дали специальность, с которой она прошла всю жизнь. До старости она кроила и шила и другого делать не умела. На удивление деда, я рос смышленым и учился легко, но мать то и дело называла меня невежей, чтобы я боялся любой оплошности и не делал одной и той же ошибки несколько раз.

Отчего, не знаю сам, я, находясь в колодце, вспомнил, что малограмотная мама и ее образованный сын — оба были невежами, несмотря на то, что мать не смогла бы понять ни одной из этих книжек, не говоря уж о том, чтобы найти в них запрятанное имя. Я перекопал уже добрую сотню, замучил себя анализом и сравнениями, отведал крапивного лекарства от депрессии, но все так же оставался слепым и невежественным, какими были моя мать, дед, отец и сотни других, не постигших, что за невзгода засела во всех нас и мешает видеть весь мир целиком, знать все и про всех, а не подозревать и сомневаться.

Мне сделалось смешно оттого, как по-разному слагаются судьбы, но все мы одинаково не знаем, уродство ли клякса или творение красоты, для удовольствия ли мы испытываем дружбу и любовь или у них есть какое-нибудь иное, небесное предназначение. Мы не ведаем, нужна ли нам ненависть или она есть изъян, а если так, то почему ее не бросают прочь от себя?! Мы презираем мучителей, всех этих охранников и надзирателей, но от них только и получаем убедительное воспитание, пилюлю от невежества.

И в тот самый миг, как мелькнула последняя мысль, сотни, а может, тысячи страниц со всех ярусов подземной библиотеки выпорхнули из своих гнезд, подняли беспокойный шелест и стали кружиться в колодце, словно стая желтых и белых птиц. Моя грудь вздымалась, я испускал восторженные возгласы, — столь дивно парили, взметаясь вверх, и пикировали листы, их шепот был подобен пересказу истории всего мира, застывшему на их страницах. Представление длилось несколько минут, и в голове все время крутилось одно слово — невежество, невежество!

Когда листопад поредел, на противоположной стороне своего яруса я увидел ненавистного интеллигента в жилетке и с охапкой крапивы в руках. Его физиономия не оставляла сомнений, что мое дело — труба. Добраться до меня у него заняло бы минут двадцать.

Глава 53

В своих мышцах я почувствовал прилив бодрости и очень правильно сообразил, что надо делать ноги. Над головой было около пяти ярусов, и, забыв об осторожности, какую необходимо соблюдать в библиотеках, я обрушил стопку книг, вскочил на книжный стеллаж и стал карабкаться вверх. Сил хватало, чтобы ухватиться за потолок моего уровня и подтянуться на другой. Оглянувшись, я не заметил погони, только в глубине шахты прощально мелькали последние плывущие вниз листы былого фонтана восторга.

Каждый следующий уровень давался мне с большим трудом. Клетками тела я чувствовал сзади преследователя — крапивный дьявол мог знать обходные пути.

— Цербер, охранник, где ты? — заорал я. Без посторонней помощи выбраться с первого яруса на поверхность было невозможно.

Глава 54

Что имеет регулярность, что имеет предсказуемость в изменчивости и фальши джунглей, так это охранник. Его физиономия уже свисала надо мной, но руку протягивать он не спешил.

— Раб, а ты мастер эффекта — раздул библиотекарю все хранилище, он, должно быть, разъярен…

— Вытащи меня, я, кажется, понял имя повелителя!

— Все еще нет уверенности, понял ты или нет. Но наверняка поймешь, если оплатишь…

— У меня ничего нет… сейчас не время, потом договоримся!

— Сейчас как раз подходящее время…

Подлец не спешил и тянул слова.

А библиотекарь тем временем пользовался неизвестными мне лестницами; подтягиваться и прыгать, как я, он не мог из-за своего сюртука. Но, несмотря на его длинный путь, я уже слышал тяжелое дыхание.

— Дурацкие игры в шантаж…

— Этим и живем, — с пониманием в голосе произнес цербер. — Но времени и впрямь мало, условие не мое и себе я ничего от твоего выкупа не получу. Итак, даешь обещание?

— Что-о-о?

— Он просит обещание…

— Кто, повелитель?

— Да, он.

— Что я должен пообещать: буду покорным, правильным, что-то еще?..

— Любите вы, люди, играть словами, это бессмысленно. Главное обещание, самое главное, даешь?

Очевидно, моя физиономия убедительно говорила, что я не представляю, о чем идет речь. Не дожидаясь умножения непонимания, надзиратель пустился в пространные объяснения. Из его слов следовало, что люди, когда они еще не совсем люди, а, как охранник, в каком-то промежутке и у них нет мозга, а только чистая сущность, душа или свет, — в этом вот «безобличном» состоянии люди дают обещание. Они будто бы клянутся, что никого не обидят, когда придут к другим людям, никого не станут ненавидеть и только любить божье творение неоскверненной любовью. Я выпятил глаза, не понимая этой метафизики, и, в частности, что я такого наобещал, пока не облачился в земные одежды.

— Как-то неправдоподобно…

— В таком случае, ведь совсем не жалко дать «неправдоподобное» обещание. Что, по рукам?

Мне вдруг захотелось узнать, в чем именно мое обещание, но охранник этого не знал или заявлял, что не знает. Я поставил вопрос иначе: чем мне грозит передача в чужие руки своего обещания? Тут стал удивляться охранник:

— Чужие руки… ты о повелителе хочешь сказать, как о чем-то чужом? Ты, должно быть, не приблизился к разгадке его имени, раз утверждаешь такую нелепость. Просто сейчас обещание — это то единственное, что представляет в тебе ценность… а вот теперь можно оглянуться, наш заботливый архивариус!

Я быстро крутнулся и сразу пригнул голову. В миллиметре от меня пронесся интеллигентский кулак. Библиотекарь стоял рядом с каменным лицом.

— Что тебе надо, идиот, иди дежурь в свой книжный отстойник…

— Поговори у меня… — интеллигент замахнулся для следующего удара и на этот раз точно бы попал. Я бросился бежать по кругу яруса, но через шаг своей торцевой стенкой на пути встала книжная полка, шедшая вровень с внешним диаметром шахты.

Я выхватил несколько книг с полки и швырнул в библиотекаря, это его разозлило пуще, и он изловчился и пнул ногой. Удар вышел крепким, так что я закричал:

— Невежество, повелитель джунглей есть невежество, невежда… как и я!

Спиной я упирался в книжную полку, образованную стволами вьющегося растения, — что-то сдвинуть было нереально, и отступать было можно, только упав вниз, но даже этого не позволил бы проворный библиотекарь. Тут моего плеча коснулся чужеродный сук, и я задрал голову. Охранник стоял прямо надо мной и шипел:

— Хватайся быстрее, имя правильное. Обещание дашь все равно…

Не раздумывая, я вцепился в кусок древесины и взлетел вверх, получив прощальный пинок.

Глава 55

Когда охранник меня обхватывал, то снова произнес:

— Обещание надо дать, иначе будет нарушен закон!

Прозвучал вжик, и мы переместились в новую неизвестность, осматривать которую охранник не дал. Он вперил в меня взгляд и заладил, что спас меня только в обмен на обещание. После таких доводов и дитя бы поняло, что обещание — ценная штука, пусть я об этом многого и не знал.

— Положим, я его дам, что со мной будет?

— Ты останешься человеком, все так же, как то, к чему ты привык.

Не зная того сам, я заманил цербера в ситуацию, когда впервые ему что-то нужно от меня, и предметом торга можно воспользоваться. Мои уговоры, что обещание я могу передать в любой момент, что за мной не станет, охранника не убеждали. Но игра стала интереснее — в ней возник конфликт интересов, что в сто раз лучше подчинения и беспрекословной работы на грубого дядю. К тому же, я теперь узнал и имя местного правителя — Невежество, а этого открытия охранник от меня не ожидал.

— Хорошо, если ты не можешь отвести меня в сад, тогда доставь меня к его границам, откуда я смогу дойти.

— Это возможно, но я должен знать, что ты вернешься назад, — твоя работа не закончена.

— Очень просто, я дам тебе обещание, о котором просит Невежество, но ты должен будешь его вернуть при исполнении моего условия: возвращения из сада к тебе.

— Нет. Я передам Невежеству то, что возьму от тебя, и у меня этого больше не будет, не так ли? Это логика.

— Раз логика такова, и ты будешь не в состоянии вернуть то, что я тебе отдам, то сделка невозможна, мне жаль!

Я был чрезвычайно рад, что проехался по логике. Мой реванш в споре с цербером приносил даже больше восторга, чем я ожидал, — парень не знал, как себя вести в нестандартной ситуации. Еще минута, и он бы начал лебезить передо мной.

— Логика никогда не подводила: ты даешь обещание, я доставляю тебя на границу, ты идешь смотреть свой сад, потом возвращаешься…

— Стоп! С какой стати мне возвращаться, у меня нет стимула…

— Тогда назад к архивариусу с крапивой. Это тоже вариант.

Охранник сделал ход ферзем. Но минутку, у меня тоже должен быть ферзь: с какой стати безумный библиотекарь примет меня обратно? У него была камера, он меня снимал, — для чего? Если не для охранника, то?..

— Этот полоумный джентльмен-садист делал снимки для повелителя, для Невежества!

В моем голосе чувствовалась сила, ее воспринял и охранник.

— Он… для своего архива, для внутреннего использования.

Я с ходу возразил, что это нелогично — снимать свои преступления на пленку. Пришлось соврать, что библиотекарь сам сказал, что отдаст снимки повелителю, так как каждый в джунглях должен что-то ему платить.

Последним аргументом я попал в точку. Бог его знает, этого шельму-охранника, что он там задолжал невежеству, что теперь хочет откупиться моим обещанием.

Вторая нестандартная ситуация ненадолго обесточила охранника: все в его облике говорило, что он не знает, как поступать. Ему оставалось применить силу, но и тогда бы он проиграл! Грубая сила нелогична, вдобавок я замкнусь, сделаю вид, что поранен, и уж точно не отдам обещания.

— Пойдет, ты даешь обещание и идешь в свой сад… После возвращения я отдаю тебе обещание назад…

— Верно, ты доставляешь меня к Маю, и я окончательно расстаюсь с обещанием в твою пользу!

— Мая не было в начале…

— Постой, приятель, как раз в начале он и был — это от него ты забрал меня в Семизонье, вспомни.

Возникла пауза: насколько мне пришла охота торговаться, настолько же непривычным был этот спектакль охраннику. Должно быть, он высчитывал, опасаясь остаться в проигрыше, и я решил вмешаться:

— Ты всегда просчитывал все мои ходы, так что все у тебя на глазах. Делаем первое — первым, а второе — вторым.

Мое заклинание сработало, и в голове надзирателя шестеренки вновь совпали: первое переместилось к первому, и он решился:

— Ты сразу отдаешь обещание, как только окажешься у границы. Все так?!

— Ага, уже столько об этом толкуем…

Он коснулся моего плеча, и мы переместились.

Глава 56

Я был о себе слишком высокого мнения, когда полагал, что все получится так запросто. Охранник вернул меня обратно в Джи Даун, и я понял почему. Когда я заговорил о Мае, он все смекнул, — такая жертва ему ничего не стоила, а получить от меня «обещание» можно позже. В конце концов я измучаюсь и отдам его так, без всяких условий.

Раскрыть весь сложный план хитреца я не успел, поскольку скоро передо мной выросла чья-то фигура. Доверять в Джи Даун было слишком опрометчиво, и я спросил имя незнакомца, хотя по походке понимал, что это мой Май.

— Это ты, дружище?

Давешняя собака, несшая меня на своем загривке через этот ад, оказалась рядом и, зарычав, встала на дыбы. Май быстро взглянул на меня и сразу все внимание обратил на животное. Зверина, казалось, хотела куснуть Мая, а я так сжился с болью, что страха перед такой мелочью не испытывал. Май стоял близко и был без оружия, и чугунное животное это понимало.

— Отставить, — я уставился на хищника с чувством, что теперь могу им повелевать, и тогда непонятная собака зарычала на меня. Закрывшись локтем, я прокричал:

— Что за штучки? Вылетишь у меня к чертям собачьим!

Угроза подействовала, и зверюга принялась лязгать челюстями, но ни на кого не покушалась. Но даже на секунду я не хотел спускать с нее внимания, — последствия могли быть плачевными.

— Пойдем отсюда, — проговорил я, — она сейчас не должна трогать, а если нападет, я встану первым!

Май молча кивнул головой, и этот жест развеял сомнения — передо мной мой друг, Май! Мы удалились с того места.

— Как тебя сюда занесло? — услышал он мой вопрос.

— Наверное, так же, как и тебя. Меня охранник доставил.

— Тебя? За что? Это ведь худшее из худшего, в Джи Даун энергия жизни проходит чистку. Кроме боли, я ничего здесь не чувствовал.

Меня захлестнуло жалостью: как это было нелепо и чудовищно — попасть из спокойной периферии в самое пекло ада! Май тоже состроил горемычное лицо. Наверное, у него был нешуточный конфликт с охранником, — что еще мог сотворить этот большой ребенок?

— Охранник?

Друг кивнул.

— Май, — прорвало меня, — они искусили мою человеческую природу, выставили напоказ Невежеству, и я пал к его стопам. Поезд, понимаешь?! Я дошел до того, что хотел там остаться, хотел там жить, забыть про цель, про все. Но ты? Ты всегда был святым, ни на миг не прекращал лить свет, быть светом. Неужели Невежество слизало и тебя? За тебя не зацепиться, какой выступ оно нашло в самом лучшем из всех людей?!

Во мне заныли все раны, голова пошла кругом, и я стал задыхаться. Несправедливость казалась такой жестокой.

Май кротко улыбался, как улыбаются дети, застенчивые и невинные. Рыжеватые волосы солнышком окаймляли его круглое лицо, и под добрыми глазами мирно сплелись морщинки. Он мог улыбаться и понимал, смотрел, видел меня, сквозь меня и все время светился на меня глубокой, незримой субстанцией.

Он на миг сделался серьезным и посмотрел не мигая.

— Дело во мне? Ты мало говоришь, а я хочу знать, — я стал догадываться.

— Друг, дорогой друг, я только могу представить, сколько выпало на твою долю! Теперь я здесь и рад, поверь, рад, что мы свиделись.

— Да, наконец-то! Так давай придумаем, как отсюда бежать, должен быть выход. Я видел высоко в желтом небе серебряные полосы. Там точно лучше — что блестит, то лучше.

— Отсюда выводит охранник, или надо быть в Джи Даун слишком долго, пока, наконец, ты не минуешь барьер «я». Мне доводилось слышать, что Джи Даун прекращает приносить страдания, когда тот, кто страдает…

— Говори, почему замолчал?

— Он должен перестать чувствовать, что мучается именно он.

— Как так? Я не понял.

Май видел мое недоумение, но не мог объяснить лучше:

— Кто страдает? Ты, да? Представь, дорогой мой студент, что страдаю я, а ты смотришь со стороны.

— Я никогда не смогу так сделать. Боюсь, так!

— Понимаю, хорошо понимаю…

— Объясни, наконец, ты же тоже бьешься в агонии…

— Нет, мне выпала печаль.

— Выходит, здесь мучаются все, но по-разному, так?

— Здесь место страданий, но они неразрывны с тем, что на периферии мы называем любовью. Кому-то надо всего день, чтобы миновать этот мир, у другого это займет вечность или близко к тому.

— Но вечность — это абстракция, у нее тоже есть конец!

— Боюсь, ни ты, ни я не знаем правды.

Меня не оставляла мысль: как он сюда угодил?

— Я стал спорить с охранником и изобразил покушение. Я знал, что он отвез тебя в Джи Даун и почти наверняка сошлет и меня.

— То есть? Ты что, специально?

— Могло случиться, что мы больше не увидимся. Когда, как не сейчас, глянуть друг другу в глаза? Я тебе хотел еще сказать…

— Зачем ты пошел на такое безумие?

Горячая слеза просилась из груди, — ну, где на всем свете найдешь такую душу? Самопожертвование было и есть выше моего понимания ценностей жизни и смерти.

— Нет, не говори, ты убьешь меня раньше презренной вечности. Ты сделал это ради меня, но кто я такой… из-за меня в ад?

— Мы уже начали об этом, и я рад, что мы приближаемся к правильному ответу. Может, ты и не понимаешь, но я толкнул тебя к разгадке. Кто ты? — это правильный вопрос. Как твое имя?

— Май, зачем, ты же умрешь, я этого не переживу. Эй, эй, пес, скотина стальная, иди ешь меня, куда ты запропал!

Я стал суетиться, надеясь отойти на тот свет быстрее, чем друг!

— Обожди, дорогой, пусть все по-твоему, только дай сказать.

— Конечно, говори…

— Твоя цель осталась такой же — сад, прекрасный сад! Да, сто раз да! Не паникуй, не сравнивай ценности одной бесполезной жизни и другой. Эти жизни не стоят и сотой доли аромата сада. Веришь? Но пока молчи, — вступил опять Май. — То другое: зоны, территории, поезда и что ты здесь видел…

Май резко посмотрел в сторону и зажмурился. Приближалась песчаная буря, которая в прошлый раз нанесла мне в рот и глаза пуд жгучей массы. Вокруг нас стали кружиться песчинки, нарастал свист.

— Руби себя, руби себя любовью, — донеслось до меня, — не принимай ничего, где будет отсутствовать любовь! И ад превратится в сад…

Между нами стала возникать стена из летящего песка.

— Какой любовью, кого любить? Кого я любил, тех уже нет, и ты, ты… держись за меня, слышишь?!

Я тянул вперед руки в попытке ухватить его за одежду, но получал острые уколы раскаленного песка.

Ветер с песком немилосердно толкал в сторону.

— Май, Май! — с каждым новым криком в рот набивался раскаленный песок. Ноги подвели, и ветер снес меня к здоровой холодной трубе. Я был зажат между жаром и стужей — вечный контраст Джи Даун.

Пока по щеке расползался леденящий холод, в голове то сужалось, то разрасталось с удвоенной силой: Мая я больше не увижу, они отобрали у меня все, все на свете!

Не получалось впасть в обморок или другое измененное сознание, и я мог только существовать: и то, кем я был, и что со мной происходило, мне отчаянно не нравилось.

Бывают в жизни «люблю — не люблю», «нравится — не нравится». Ничего общего не имели эти охи с тем днем в Джи Даун. Я просто не мог оставаться в прежней шкуре, в оболочке человека, которого я знал, который кого-то любил и кого когда-то любили…

— Дама-смерть! Прошу, теперь я готов. Приходи…

Мои вопли утонули в песчаной буре, в голове крутились слова черной Дамы: ты молишься двум богам — Всевышнему и смерти. Да, одного Бога я знать не знал, а в смерть теперь верил, успел пообщаться, и все оттого, что я отчаянно хотел избавиться от реальности, а эта проклятая Зона — «Джи Даун» никуда не уходила и была живее живых. Май завещал, что я должен рубить себя любовью, и эти слова хороши, очень хороши, когда сказаны перед смертью или на прощание. Материя любви отсутствует в концлагере «Джи Даун». В природе бабочки любят цветы, а цветы любят солнце. Животные сколько угодно любят друг друга и поедают любимых собратьев тоже, наверное, из любви. Но если кому-то доведется попасть в «Джи Даун», то трудно вообразить, что сумасшедший песок и сочащиеся кислотой трубы без ума от высокого чувства. Это местечко создано не для любви, оно и не для ненависти, а такой небольшой образовательный центр: ничего личного — просто получи, что заработал! Если надкусил запретное яблоко, про которое было сказано — «не касаться!», то какая здесь любовь? Думал ли я найти любовь в муках и страданиях? Или в раскаянии, что я такой плохой? В этом вихре противоречий моей памяти коснулось крылом одно воспоминание. Случай, который был в моей жизни еще до джунглей. Эпизод запечатлел день, когда меня задержала полиция. Все было из-за небольшого скандала. Я был невиновен, я просто заступился за жену, хотя и немного жестко, — вот и все, что произошло.

Глава 57

В следственной камере сидел лысый мужик. Бронх, так его звали, встретил меня улыбкой и этим расположил к общению, а мне было что сказать. Я принялся описывать драку, убеждать, что вся правда на моей стороне, и тому подобное, а лысый только поддакивал и качал головой.

С его слов выходило, что он был судим, но ни разу не отбывал срок. Хотя парень дрался, вступал в жесткие споры, клеветал и ненавидел, по его уверениям выходило, что он никогда не обманывал. Если приходилось с кем-то грубо скандалить, он прибегал к искажениям фактов и неприлично и дерзко обзывал оппонента, но в суде вел себя честно, изливал на присяжных всю гущу правды, и ему верили. Пусть и давали условный срок, но зато не прятали за решетку. Поскольку это случилось дважды, Бронх был спокоен и насчет следующего случая.

Когда мой знакомый отдыхал в изоляторе, один бывалый заключенный обучил его борьбе за правду и, в частности, дал совет «рубить себя любовью и не оставлять в своей жизни ни единой пяди земли, где бы отсутствовала любовь». Бронх научился, что если любить его или ее, то из такой индивидуальной любви никогда не вырастить любви ко всему миру, никогда не дотронуться до корней, а это как раз цель.

«Если выучиться любить всех, — открывал секрет наставник Бронха, — тебя никогда не посадят. Все эти судьи, адвокаты, уголовно-процессуальный планктон будут понимать так: несмотря на улики по твоему делу, ты вроде как их сын, родной человек, и тебя нельзя запускать на срок».

Бронх добавил, что правосуды отремонтируют дело и будет, что ты вроде как свидетель, проходил мимо и попался — с кем не бывает! Сам ничего не докажешь, а грамотные прокуроры сделают все по науке… Но поначалу надо выучиться любить корень, не ветки там и стволы. А кореш, то есть корень, — это кто? Тот, кому ты свечку в церкви ставишь и кому молишься, чтобы тебя не взяли. Но тебя-то берут — несоответствие вырисовывается!

Возникает вопрос — почему ты наверх апелляцию шлешь, а Небеса не отвечают? Все потому, что свечку ты соблюдал, молитву соблюдал, а любви-то в тебе не было, ты не любил, а, как нищий, клянчил. С этой нищетой надо кончать, кончать, пока ты еще молодой, студент!

Жизнь построена таким образом, что в ней без драк, без ссор, без ненависти ну никак. А ты и не строй из себя — ненавидь и, коли надо, по морде дай, это полезно для вправления мозгов. Однако всех надо втайне любить, да. Ты погладишь кого по морде, но нос не покалечишь и зубы на месте оставишь, и все почему? Все потому, что ты любишь источник этого негодяя — заметь, не его самого. И этот самый источник тоже того, ну, то есть, этого пройдоху, любит, поэтому зубы на месте, аккуратно все! И ты хама проучил, и все в ажуре осталось. Вот как с ненавистью надо, грамотно.

Смотри, какой расклад: нас создали боги, но не наоборот — это не мы их состряпали, сечешь?! Значит, кто крайний? Конечно, кто стряпал. Но здесь такая засада, изначально мы хорошо спаяны, сварщик знал свое дело. Но со всякими недалекими типами, с прокурорами там, полицейскими мы стали меняться в нехорошую сторону, мы нахлебались всякой мерзости от этого грешного, преступного мира. Ты следишь, да? Но все равно мы должны любить, поскольку не можем жить без любви! Это воспитывай в себе отношение, никакого другого.

Тогда придет день, это в писаниях еще сказано, придет день, сгниют гвозди, двери отвалятся, и мы выйдем на свободу от всякого там невежества окаянного, от судов, от процессов и других канителей. Любви не нужен меч, чтобы править этим миром, любви не нужны наручники, чтобы сковать мир, ей даже не нужна сила, чтобы освободить мир, — все это чушь! Этой прекрасной Царице надо только твое приглашение, ты должен ее пригласить и угостить хорошо, обставить все как положено, по-царски, понимаешь?

Но что бывает? Любовь приходит, а ты ей честолюбиво так заявляешь, ничего, мол, мне не надо, я сам по себе, мир сам по себе, у нас разные дорожки. Погодя до тебя доходит, что это любовь пришла и это про нее самую тонны романов написаны. И ты вторую ошибку делаешь — ты хвать эту любовь с порога да в клетку. Что тогда получается, студент? Выходит, что внутри клетки ты получил лов-лав*, но ты же не рыбак, ты же в цари наметил, уже Царицу пригласил, зачем тебе лов-лав? Только в тебе всякая скверна вдруг зашевелится, грех первородный: твой котелок соображает себе, что любовь — это лов-лав. Похоть твоя дремучая тешится: для нее, наоборот, лов-лав — это и есть любовь. Одно только сердце понимает, что любовь — это любовь, а для кишок, костей и кожи любви нет вообще, близко не стояло. Но ты, ты должен уяснить абсолютный закон законов — нет ничего, кроме любви, вообще ничего!

______________

* low love (англ.) — низкая любовь, в данном случае человеческая, приземленная (прим. автора).

______________

Руби себя любовью, не оставляй отростков и пеньков — все в щепу! Клетку эту смрадную сломай, выкинь — пусть птичка летит. Тогда, по понятиям, этот лов-лав канительный переделается в небесную любовь, а ты, соответственно, пилотом будешь, и все небо твое! Таким вот приемчиком мы, так сказать, высвобождаем любовь, и вся следственно-судебная орава перестает нас блокировать. Мы для них вроде как дети станем несовершеннолетние. А на малявок суда нет, они в законе.

Когда с мое поколдыбаешься по залам да по следствиям, то до тебя, студент, дойдет, как до меня сейчас, что ловить здесь нечего, что ты не рыбак никакой, вообще! Я скоро-скоро местный закон улажу, и закон небесной любви испытаю уже на свободе, и тогда посмотрим, кто поважнее будет в этом курятнике. Вот только за этого оскорбленного и униженного (кого он побил неделю назад) задаток отдам, и в путь! Сюда больше ни ногой, а то так все время профукаю. Пользуйся советом, студент, пока бесплатно!

И всегда помни: чтобы все было в ажуре, в абсолютном, так сказать, виде, ты любовь не держишь, как все люди держат, жмут, она и издыхает скоро. А ты сделай так, чтобы любовь летала, пусть себе. Но одновременно она твоя! Тебе еще стоит поразмыслить над этим вопросом. Давай!