Начало

Глава 58

Пройденные испытания сделали всю работу за меня, и я уже не раз «поразмыслил» на тему любви. К тому же, после того как Май высказал свое завещание, получалось, что я не плохой, я и не хороший, и не презренная серость, но с добавлением любви я — абсолютный, а это гораздо интереснее любой другой навязанной категории.

От такой догадки сделалось хорошо: что-то в ней было нереально счастливое и гигантское:

«Я — абсолютный, и такая правда открывает, что я могу стать одним целым с тем, кто страдает, с тем, что причиняет страдание, и с тем, кто задумал этот «Джи Даун». Причиняет боль не песок, а сгусток отвратительного во мне самом, и таким необычным образом оно учит мой ум и плоть. Если бы не любовь, то зачем кого-то учить — тогда никто никому не нужен». Чем дальше я продвигался в этой мысли, тем тише становилась стихия.

«Следуя логике охранника, получалось, что если стать одним общим со страхом, болью и ненавистью, которые сейчас направлены на меня, то я узнаю чего от меня хотят. Чего добиваются от меня злодеи или доброжелатели, зачем колют меня, истязают, из-за чего я боюсь и ненавижу. Но вот я стану тождественен со всем, и вопросы закончатся, настанет ясность».

Появилась Дама-смерть и объявила, что я готов и имею честь последовать за ней. Но я смотрел на нее глазами абсолютного себя и полагал, что ей будет честь однажды получить меня, пусть даже очень не скоро.

После отбытия Дамы появился охранник:

— Как ты используешь логику? Это не место для умозаключений, нет! «Джи Даун» — это чистка…

Он начал перечислять, какие преимущества дает пребывание здесь, и с каждым новым пунктом я живо представлял тело, многократно разрушаемое, и мозг, страдающий от непомерных пыток. Однако это видение отстояло на сантиметр от сознания, а сам я попеременно становился огнем, острием или кислотой и переживал опыт прикосновения к собственному же телу, а в поле восприятия непрерывно присутствовал охранник. Помимо своих наставлений, он смотрел на мою новую способность и недоумевал, что не может сам играть так свободно. К этому времени я перестал страдать, погрузившись в состояние безмятежности.

— …пора уходить из Джи Даун, можешь продолжить в Джи, — донеслись до меня слова.

Мое изувеченное тело нисколько не смущало охранника, он, должно быть, в душе садист и не до конца понимает, что, если перебиты руки-ноги, работать невозможно. Однако я качнул головой.

— Твое согласие логично — кому бы понравилось здесь оставаться.

Ясность, нашедшая вдруг на меня, изменила порядок, поведение и речь. Я легко распознал ловушку: если вернуться в Джи, можно бесконечно ходить по территориям и в конце этого кругового движения встретиться с Дамой-смертью. Тогда она с радостью поведет меня, и тогда ни охранник, ни какая-либо иная сила не предложат альтернативы.

— Я бывал в Джи…

— Мало. Ты ничего там не сделал.

— Логика шепчет, что мне надо двигаться дальше.

— Это определяет не логика. Я справляюсь с задачей распределения куда лучше, — запротестовал охранник.

Молчаливая ясность застыла передо мной и сковала губы. Я молчал.

Охранник вперил в меня глаза, и это оказалось тем, что нужно. Для меня он стал видимым насквозь: сочетания сложных алгоритмов действия во главе с эго — точной копией моей собственной личности.

— Хорошо. Какое место ты полюбил?

Май предстал передо мной: «Любовь, не принимай ничего, где не будет любви», и я сказал про сад.

— Из этого места нет дороги в сад.

— Пойдем туда, где это место есть.

— Это вне джунглей — там нет твоих полномочий, там оканчивается созидающая мысль.

— Однако это место создано! — возразил я.

— У него нет плана — сад случайное творение, и там скучно, в месте, куда ты рвешься, не может быть интересно, а потом, тебе нельзя в сад, — наконец прозрел охранник.

— И не надо, мы говорим о месте, близком к саду.

Он с трудом отвел взгляд, и я почувствовал, что мои глаза, скованные его заклятием, теперь свободны. Я могу запросто смотреть на людей. Я догадался, что последним, кого я видел этими глазами, был Май. Охранник опередил мою мысль:

— Твой друг поступил опрометчиво. Он мог спокойно дождаться смерти в периферийном раю. Может, он догадался бы попробовать поезд…

— Не надо о Мае. Он достоин самых лучших слов, ни ты, ни я не имеем таких. Поехали!

Произошел вжик, и я оказался… в пустыне. Ветер не дул, как в Джи Даун, ничто не пекло и не морозило. Просто не было ничего, будто проклятое Джи Даун сгорело дотла, и пепел разнесло на все стороны света. Я обернулся — может, охранник ошибся, но он уже исчез.

Глава 59

Всем доводилось слышать выражение: «выжженная пустыня». Тогда, в детстве, я представлял, что пожар оставил черный пепел и кругом торчат остовы деревьев и домов. Но ничего подобного. Выжженная пустыня обманула меня своей непредсказуемостью. Про ту пустыню память оставила короткие, секундные обрывки. Как поломанный диктофон записывает фрагмент каждой фразы, так и тут.

Безжизненная пустыня не лишена жизни. Просто потому, что есть кто-то, наблюдающий за пустыней, она живет. Без свидетеля пустыня может предстать какой угодно. Час или больше я собирал по крупицам одну мысль: «Мне надо идти» — и понял, что «идти» предназначено для переживаемого мною сознания. Но только приставив, наконец, «мне», я почувствовал некий сигнал в мозгу.

Стояла ночь, когда я добрался до края пустыни. Над головой низко мерцали светящиеся точки.

«Как прекрасно видеть звезды. Давным-давно не видел нормальных звезд!»

Мне нестерпимо захотелось пить, будто следующий вздох застрянет в глотке, если ее не промочит вода. На счастье, вдали журчала вода: так близко утоление моей жажды и несравненная сладость воды. В таком вот месте и должен быть мой дом.

Возле ручья я провел около суток. Проснувшись наутро, я принялся осматривать тело и нашел все признаки обезвоживания. Я стал беспокойно крутить головой, оглядываться и увидел вдали силуэт охранника — всегда одинаковый, постный и все же какой-то близкий. Лица его было не разглядеть, он стоял на вершине бархана, но кожей я чувствовал, что он смотрит на меня.

— Что, друг, кончилась твоя власть! — неестественно громко прозвучали мои слова. — А то давай со мной, скинешь свою маску.

Охраннику ничего теперь не принадлежало, и его стало жалко. Я в детстве читал, что все, что препятствует движению вперед, необходимо отбросить, а в охраннике были сосредоточены мои проблемы. Он мешал, он вредил, из-за его прихоти и непонятной логики я покинул периферию и спокойную работу, из-за него потерял всех, кого любил. Правильнее всего было выкинуть его сейчас же из памяти, но не тут-то было. Как вырванный зуб, который мы засовываем в карман, я так же тащил в своем сознании этого типа.

Мои ноги пустились повторять все изгибы ручья, я попадал на неровные камни, спотыкался. По сторонам торчала скудная трава, выцветшая и сухая, и словно жаловалась, что она не виновата, что такая невзрачная и блеклая.

По течению дальше вода шумела сильнее, возмущалась, будто с кем-то спорила. Мой нос стал улавливать свежие запахи — осока или иная водная растительность. Запах приносил свежесть и воспоминание о далеких утренних часах раннего детства, о том времени, когда мечты отправлялись в высокий полет и казались такими подлинными и живыми.

Бедное измученное тело в потрепанных лохмотьях не могло двигаться быстрее и плелось черепашьими шагами. Я снова прильнул к ручью, желая набраться жизненной силы и пойти, наконец, быстрее. Мне вспомнилась Дама-смерть, в тот миг я бы ее отверг, появись она здесь, а сам бы убежал! Воспоминание о беге добавило сил, я затопал быстрее и скоро стал чувствовать другие цветочные запахи, — наверное, приближался сад! Цель сама стремилась ко мне, поскольку я полз, как улитка, — ведь должен был я однажды понять, что цель не монолитное изваяние — она живая и может без труда двигаться как от человека, так и в его направлении.

«Что, если я остановлюсь? Не пойду, а встану на месте». Ноги замерли. Я застыл, и вокруг все притихло, даже ручеек зажурчал как-то про себя, неслышно. Я осмотрел место: жидкие кусты, осока, в которой засела птичка и смотрела на меня испуганно. Я представлял, как пернатый изучает человека, удивляется.

Справа вверх уходил все такой же песчано-каменистый склон.

— Как в таком климате может быть сад — на песке все растет, что ли? Остановка повлияла на то, как я думаю, и в голову проникли сомнения, стало казаться утопией дойти до сада. Эти сомнения я послал подальше — знаем мы таких пройдох, мне нужно просто идти. Движение, действие всегда доказывало свою правоту. Я просто бы умер на первой территории, не бей я тогда по трубе. Поступок, что и говорить, несуразный, но, как оказалось, значимый. Хотелось пить, но я решил дойти, а остальное после. Продвигаясь, я стал замечать признаки встречного движения сада. Как угодно можно описывать или представлять этот феномен, но в чувствах, в своем восприятии я наблюдал движение сада в моем направлении: незаметно, без шума цель шла мне навстречу. Скорость такого своеобразного парения сада заметно превосходила мою, но вот напасть: стоило мне чуть замедлить шаг, как сад также прекращал двигаться.

Наступало утро, рассветало, но солнце не показывалось из-за облаков. Заночевать пришлось на берегу, у самой кромки бегущей воды. Поскольку это были не джунгли, температура менялась резко, и в четыре-пять поутру я проснулся от холода, поднялся и заставил себя идти. Меньше чем через час моему взору открылся обширный вид с туманными далями. То был обрыв, возле которого ручей расширялся и громко шумел. С рокотом и клубящимся паром низвергался водопад. Справа возвышалась почти отвесная стена с небольшим пологим уступчиком. На нем стоял спящий аист. Эта большая птица обычно спит стоя, запрятав голову в пух туловища.

— Как она засыпает под такой шум?

Вместо того чтобы пугаться и улетать, аист, уставившись на меня, шагнул длинной ногой влево. Крылатый повелитель, казалось, уступал мне место. Я приблизился, но из-за пара не видел, что делается внизу. Бочком я подошел почти вплотную к большой птице, а та сохраняла спокойствие, — удивительное мужество! Я сделал шаг, еще один, и уступ стал уходить терраской вниз, так, что на нижней площадке можно было встать. Сесть было бы лучше, иначе закружится голова.

За облаками вставало невидимое солнце, и туман начал свое ритуальное движение вниз. Он поравнялся с падающей водой, а та порвала его и разбросала на мелкие клочья. Моему взору предстала долина и пробуждающийся в ней сад. Вот он!

Ровно над моим левым плечом сидел аист и так же, как я, созерцал это великолепие.

«Почему он не улетает? Вот странная птица!»

Я столько шел на встречу с садом и сейчас пришел — до него несколько сот метров. Цветы, которые были ближе ко мне, я мог рассмотреть, другие представали взору как разноцветный ковер с преобладанием нежно-салатовых бутонов. Они распускались прямо на глазах.

Вся ширь пространства стала наполняться ароматом. Поначалу мне нравились запахи, и я мог отличить один от другого. Потом парфюмы принялись состязаться друг с другом — каждый на минуту брал верх, потом просыпался другой и быстро становился лидером. Продолжалось состязание до тех пор, пока цветы, наконец, не обрели общее для всех благоухание — букет ароматов, в котором собрались все оттенки обонятельных деликатесов.

Чарующий запах повлек меня в транс — состояние неизученное и новое. Тело и ум замерли на этой точке, и отсчет потек в координатах другого времени. Волны блаженства накатывались без малейшей работы с моей стороны. Все шло и лилось, и когда оказывалось, что мой сосуд наполнен, сознание переворачивалось, и в вакуум устремлялся новый нектар.

Сад стоил всех мучений, на него истраченных. По правде, он стоил и сотни таких испытаний. Семизонье могло быть тысячезоньем, и все равно такой ад стоило пройти ради несравненной цели.

Моя голова была к такому не приспособлена, и сердце не вмещало всей красоты. Захотелось прерваться, и я перевел взгляд на дальний край сада, где глаза едва различали очертания.

Глава 60

Взгляд притянула деталь, выпадающая из гармонии окружающего пейзажа. Сад выглядел ярким еще оттого, что на другом конце контрастом ему стояла гора. Высоко, почти у вершины, я разглядел мост. То был совсем небольшой участок железнодорожного пути, выходящий из одного туннеля и входящий в другой. Там-то останавливался Поезд Желания и я любовался этим садом впервые. Кто-то не хотел допускать побега из поезда и старательно позаботился о безопасности. Место выглядело пустынно, и железный мост висел в этом забытом углу чужеродным телом, Бог весть как занесенным в эти края.

Когда я стал скользить взглядом вниз, пытаясь понять расстояние от рельс, я заметил другую странность. Гора с поросшими склонами и черным туннелем явно принадлежала джунглям — тот же оттенок, чувство неприступности зеленого безбрежья. Но ниже, под рельсами, парила еле заметная дымка. Когда возвращалась четкость картины, видны были признаки иной, более изящной природы — утонченной, красивой и связанной единой гармонией. Только в контрасте было заметно, что крохотная часть джунглей, доступная взору, не имеет слаженности: ствол дерева, ветвь, листва — все, что находится позади, — будто элементы аппликации, и нужно фокусировать глаза, чтобы увидеть лиану, потом разглядеть ствол или листья.

Внизу же взгляд отдыхал, пейзаж не заставлял заострять внимание или перескакивать с одного на другое. Все воспринималось единым, скругленным, ласковым. Пейзаж был достоин кисти лучшего художника. Сидеть в этом месте можно было целую вечность, однако глазами всего не испить, и хотелось добраться до цветов, окунуться в них. Я желал слиться с этим неземным ароматом и красотой, никогда от них не уходить. Там, в этом цветнике, начать работать над собой день и ночь, пока не стану таким же простым, откровенным и чистым, как эти цветы, пока яд, выпитый в джунглях, не исчезнет из меня навсегда.

Я заспешил, стараясь найти спуск к долине, и на глаза опять попался аист. Он смотрел в ту же сторону, что и я. «Птица не меньше моего любит этот вид. Как славно ей, должно быть, здесь живется! Аист может перелетать в сад и купаться в цветах. Там, внизу, у него, должно быть, гнездо». Аисты всегда желали высоты — всех видеть и, надо полагать, чтобы быть видимыми другими.

Птица с любопытством смотрела на меня; мой длинноногий друг был по всем признакам типом необычным. Один глаз аист держал закрытым, но другим следил за мной. Я мог прочитать настроение, написанное то ли на клюве, то ли в одиноком глазе. Подобно светофору, аист отрыл другой глаз и погасил первый.

«Это он так разговаривает?! Разберусь с этой азбукой позднее»

— Приятель, ты не находишь, что вид замечательный? — у меня получилось как-то поспешно и скомканно. — Я тороплюсь, хочу посмотреть вблизи, — добавил я, — ты туда часто летаешь, а я в первый раз пойду. Если ты хорошо ходишь, ну, или небыстро летаешь, то давай со мной.

Аист вместо этого отступил на шаг назад.

— Не хочешь?.. Никто не заставляет, но мне кажется, там… Ты, дружище, не бывал в Семизонье! Тебе не с чем сравнивать.

Аист попеременно просемафорил глазами, и из этого я понял, что он бывал везде.

— Должно быть, там мыши, грызуны: ты интересуешься, так сказать?..

Я сознавал свои недочеты в мастерстве общения с разумными животными. Норма меня понимала с трудом, я в этом не раз убеждался. Аист тоже понимает, но молчит. В чем-то я не дотягивал. Большая птица склонила голову набок и стала рисовать в воздухе клювом. Аист рисовал упавшую восьмерку. Я вспомнил, что еще это знак бесконечности.

— А, ты сидишь здесь бесконечно долго?! Ну, наверное, не совсем бесконечность… верно… просто долго, я угадал?

Мигнул правый глаз, левый глаз, — похоже, я прав.

— Получается, вниз ты того… не летаешь. Напрасно!

Тут я стал подозревать неладное и посмотрел, наконец, куда я предлагал птичке спуститься пешком. Падающая вода уходила вниз в расщелину, которая была куда ниже уровня сада. Я присвистнул:

— Туда только на крыльях!

Аист смотрел, не мигая, и я окинул взглядом свой наряд. Одни ошметки от одежды и кровоподтеки — память о Джи Даун.

— Мне надо туда, птичка!

Собеседник словно чуял, что я ранее эксплуатировал животных в своих целях. Аист поднял большущее крыло внутренней стороной ко мне. У бедняги был перелом, и крыло походило на неудавшуюся, кривую модель воздушного змея.

— Как же тебя? Должно быть, неаккуратно летаешь, или виной всему то, что ты спишь на высоких камнях, я бы тоже с такого свалился.

Птица ответила неопределенным сигналом.

— Может, тут пещера или туннель какой, ведь спускаться напрямую вниз невозможно.

Длинный клюв указкой повернулся в сторону далекого моста.

— Там? Ты что, ты знаешь, что там? Плохие люди, да. Они ничего себе, только цель у них другая. Я больше не хочу ни в поезд, ни даже рядом стоять.

Я стал всматриваться и отметил, что долина мало-помалу то ли уходит, уплывает вдаль, то ли закрывается легкой дымкой, и от этого становится менее яркой и лишенной контура.

— На тот край тоже надо добраться. Верно? Я-то летать не умею!

«Друг» слушал с пониманием, он тоже был не в форме.

— Вот мы с тобой попали. Но мне ведь надо очень, я знаешь сколько прошел? Может, единственный из ремонтников, который вообще сюда добрался.

На всякий случай я поискал глазами тут и там на предмет возможных останков предшественников: ничего, чистая природа.

— Почему ты снова показываешь на мост? Говорю тебе — там не пройдет. Я уже был, меня в поезде не ждут. Если и ждут, то с другими целями, ты не поймешь… Но я противоречил себе — птица все понимала не хуже меня.

В отчаянии я побрел к обрыву. Лезть или прыгать вниз, после того как выжил в сотнях передряг, неблагоразумно. Можно пойти влево, обогнуть холм и посмотреть, как дальше. Сколько на это уйдет, день, неделя? Так ли важно! К тому времени сад укрылся туманной дымкой, и я только мог вдыхать благоухание цветов, вид же был слишком размытым.

Мне стало ясно, что недостаточно увидеть цель или почти дойти до нее; возможно, не хватит даже прийти в сад. Чего я ожидал, так это стать таким же, частицей этого сада, быть тождественным с ним, почувствовать на своей шкуре, что есть единство. Каково быть неотделимым от красоты и радости. Тогда, верил я, мне откроется полнота любви — то, чего так желал мне Май.

Ко мне движется новая цель, еще труднее, чем предыдущая, и от этого тела, от уставшего разума потребуется теперь идти, шагать, маршировать к этой цели, и для этого я должен вернуться к месту, где ручей огибает холм, и повернуть за холм. Это значило, я могу увидеть охранника, и он подумает…

«У него голова большая — пусть думает. Вперед, студент, вперед!»

Глава 61

На прощание я кивнул аисту, и тот наклонил голову в мою сторону.

— У нас с тобой много общего, приятель. Я бы скрасил твое одиночество, но, вижу, ты от него не страдаешь…

Птица смотрела на меня, не мигая.

— Когда я дойду до сада, я тебе дам знак. Ты увидишь, что туда можно добраться несмотря на то, крылья у тебя или ноги. У меня были сломаны кости, и я не уверен, что они хорошо срослись, — буду идти с палками, ползти… Видишь, птичка, я так тебе говорю и тем сам себя подбадриваю, ведь не представляю, что там, впереди, кто живет за холмом, добрый или злой…

Аист взмахнул здоровым крылом, и ему удалось даже пролететь полметра.

— …Не говори, не надо. Сам узнаю!

Аист стал подавать знаки — не суетливо, но так, чтобы я понял. Сначала он водил клювом вправо-влево, затем, подогнув длинные ноги, присел и завалился набок. Закрыл глаза, но сразу же встал и изобразил, что ему хорошо: с вытянутой шеей и задранным клювом он заходил туда-сюда.

— Предлагаешь здесь отдохнуть?

В этом месте чувствовалось благоухание — хоть и слабое, но ощутимо приятное. Тронуться в путь я мог и ночью — здешние края не пугали безобразиями ночных видений. К тому же, я хотел избежать возможной встречи с охранником.

— Правда твоя, дружище! Здесь хорошо.

Попив воды, я улегся на камни, и не прошло минуты, как заснул, но очень скоро проснулся. Надо мной стоял аист и раскрывал свое больное крыло. Оно было бесформенным и, как оказалось, еще больше по размеру, чем я представлял. Аист тянул и тянул крыло, и я подумал, что ему, должно быть, больно. Наконец, крыло раскрылось, и перья стали выпрямляться. Все небо надо мной закрылось крылом, и я стал различать свет только в промежутках между длинными перьями. Свет становился нестерпимым — ведь из-за полосок-перьев я не мог защитить глаза.

— Что ты мне хочешь показать? — послышался до боли знакомый голос.

По телу прошел ток, и все члены многократно выросли и отяжелели. Такая перемена наверняка повергла бы меня в ужас, и только приятный аромат цветов на давал нервам сорваться на панику.

Мои глаза обрели другие способности. Их пришлось сузить в щелку, но когда я их открывал, то видел уже очень длинные прямые перья и яркий свет за каждым пером. Крыло, казалось, закрывало от меня весь божий свет.

Следствием бурного роста стало качественное изменение мыслей. Они шуршали в голове и казались в сравнении с огромным телом маленькими-маленькими, но я так и не вымолвил ни слова. Окружающий мир, его цвета и формы изменились. Меня окружали большие, светлые предметы, отбрасывающие прозрачные тени, и я принялся часто мигать, понимая, что очутился в необычном сне. Настолько необычном, что изменилась даже физическая константа, которая всегда казалась мне незыблемой.

Снова я уставился на перья, их трудно было разглядывать из-за сильного света за ними.

«Какие, однако, длинные и прямые», — прошебуршало в голове.

— Друг, — прошипел непривычный голос, который исходил из моих губ, — ты что это делаешь?

Но аист не убирал крыла. Он защищал меня от беспощадного света.

До меня донесся звук перезарядки, так убиралась одна пуля и на ее место в дуле вставала другая. Я напрягся и зажмурил глаза — охранник!

За какую-то секунду в голове промелькнуло с десяток мыслей, и все закончилось одной:

«Зачем я остался, а не ушел дальше?»

Выстрела не последовало, вместо этого кто-то на обуви с подковой или острым шипом проследовал совсем рядом с моими ногами к крылу аиста. Я сжался, чувствуя, как сердце начинает танцевать в груди, еще секунда — и друга не станет.

«Нет, я знаю этого мерзавца — пусть убьет меня, а птицу оставит!» Я распахнул глаза, ожидая встретить безразличную морду охранника. В этот момент перья будто развернулись ко мне под прямым углом, и в лицо со всей силой ударила волна света. Глаза резанула боль, я зажмурился и почувствовал, как по щекам текут слезы, но произнести ничего не мог. Даже за закрытыми веками я видел неимоверный свет, но побоялся раскрыть глаза, испугался беспощадного света.

«Как он быстро… аиста. Живодер!» Внутри глотки рос ком гнева, досады, и эта смесь вот-вот бы вырвалась, но тут раздался звон, и, точно электричество, от уха к уху пробежал разряд. Никогда в джунглях я не слышал таких мелодий: раскатистых, ритмичных и взвизгивающих.

— Да тише ты! — вскрикнул охранник не своим голосом. — На что тут нажать?

— Ага, привет! Новый, а ты как узнал? Звенит, зараза, всех пугает, не знаю, куда нажать, чтобы потише.

Долгая пауза, и дальше:

— Сам придешь и разберешься, — сложно ты объясняешь.

Охранник разговаривал с кем-то незнакомым. Место страха и ненависти заняло любопытство. Из всех стихий оно оказалось сильнейшим и заставило чуть-чуть приоткрыть правый глаз.