Глава 6, в которой милорд генерал не находит покоя, а бренди оказывается слишком крепким

Кони спали. Сопели, пофыркивали во сне. Пахло теплом и сеном. Сквозь узкие оконца пробивался серый лунный свет, после вспышек фейерверка неотличимый от темноты, так что пришлось искать свободный денник и ясли наощупь. Это было просто — откуда не сопит, там и свободно.

Свободно, ругримы подери этих Котов и этих друзей! Дожили. Тан Вольфхайн, второй человек после короля, сбежал из дворца и прячется на конюшне.

От брака.

Или от драки.

Гаррет горько усмехнулся и отпил глоток бренди.

Вот так и познаются границы дружбы и доверия. Внезапно. Неожиданно. Как удар под дых в глупой уличной драке. И от кого? От лучших друзей!

Как будто он сам не знает, что для него благо! Заботливые, разрази их лихорадка! Все продумали, все решили, словно он — дите малое, а не генерал армии. Вот почему-то его решений в войне с Норбайей два десятка лет назад они не оспаривали и дурным мальчишкой его не считали!

Тьфу. Семейная жизнь — зло. В болото ее.

Поморщившись, Гаррет отхлебнул еще.

Тепло прокатилось по горлу, смягчило болезненный ком в груди. Наверное, съел что-то не то. Дрозд с трюфелями застрял.

В деннике рядом всхрапнуло, переступило копытами и заинтересованно фыркнуло.

Гаррет хмыкнул. Нет уж, спаивать коней он не собирается. А яблока или морковки нет. Да и вроде еще не докатился до того, чтобы пить с конями, как любил прадедушка нынешнего величества. Никому другому не доверял потому что. Зато просидел на троне до ста двенадцати лет, пока не решил-таки уйти на покой и посвятить себя исключительно разведению лошадей.

«Чем больше узнаю людей, — говаривал его покойное величество, — тем сильнее люблю коней».

Мудрый был старик.

Кони — они не предадут, не посчитают тебя дураком и не осчастливят своим счастьем. Не то что люди.

Свободный денник — откуда не сопело, не хрустело и не вздыхало — нашелся совсем рядом, Гаррет даже не успел приложиться к бренди в третий раз. Успеется еще, гости будут танцевать еще не меньше часа. И, быть может, желание укоротить лучшим друзьям языки утихнет. Хороший бренди способствует расслаблению и здравомыслию, а и то и другое сейчас Гаррету остро необходимо.

Так. Где-то тут должны быть ясли с сеном… клеверным… как пахнет, а!..

Гаррет против воли улыбнулся и протянул руку, ощупать стожок. Разведка прежде всего! А то мало ли забывчивых конюхов и забытых вил.

Вил он не нашел. Зато нашел что-то мягкое и шелковистое… и теплое… определенно приятное на ощупь!

Теплое и приятное сонно вздохнуло, потянулось, зашуршав сеном. И прежде, чем Гаррет успел отдернуть руку и пробормотать извинения, завопило.

Очень знакомо завопило!

С грохотом взорвалась где-то поблизости очередная огненная птица, залила конюшню золотым светом, показала на миг удивленные зеленые глаза и растрепанные рыжие кудри… И его, Гаррета руку — у нее на груди!

Проклятье! Приклеилась, что ли?

Вопль оборвался.

На денник обрушилась темнота.

Захрапели потревоженные кони.

— Какого ругрима вы тут делаете, миледи? — рыкнул Гаррет, отдергивая руку и пряча ее за спину.

— Прячусь, — ответила Данира тихо, словно и не вопила только что. — А вы?

— Я?.. — неожиданно оказалось, что он не знает, что ответить. Не оправдываться же, в самом деле, перед девчонкой! И не рассказывать же, что друг оказался вдруг… глупости какие! Пф! — Пью.

В подтверждение он постучал пальцем по бутылке, подумал мгновение — и отхлебнул. Хороший бренди. Мягкий. Под клеверный запах — просто отлично идет!

Она вздохнула. Зашуршала то ли сеном, то ли шелком.

— А почему здесь?

— Компания хорошая, — хмыкнул он. — Хотите глоточек, миледи?

Вместо того чтобы возмутиться неприличному предложению, миледи подозрительно обрадовалась:

— Буду, милорд.

А до Гаррета с опозданием дошло, что под хорошей компанией миледи поняла не коней, а себя. Вот же, никакой скромности у рыжей бестии! Ну что ж, сама напросилась.

Он присел на край яслей — слегка задев рукой что-то шелковое, мягкое и теплое — и протянул ей бутыль.

— Бокалов нет. Закуски, впрочем, тоже. Но ведь вас это не смущает, не так ли.

Она фыркнула что-то неразборчивое. Тронула за руку — мимо бутыли промахнуласьили нарочно?..

Гаррет замер, чтобы не спугнуть мысль — очень, очень важную. Почти государственную. Но мысль не думалась. Наверное, потому что пальцы Рани все еще касались его руки, а там где касались — рука горела. И почему-то снова образовалась слабость в коленях.

Это все бренди виноват! Да, точно. Бренди. Что-то в него подмешали. Не зря у повара такая хитрая норбайская рожа.

Гаррет хотел уже было глотнуть снова — только чтобы разобраться, что ж такое вражий прихвостень насыпал в его бутылку — как горячие пальцы исчезли. И бутыль из его рук — тоже.

Рядом булькнули и закашлялись. Вот ведь упрямица! Да и он хорош, нашел, что девчонке предложить! Бренди! Надо забрать.

— Отдайте, миледи.

Потянулся за бутылью, поймал горлышко, и вокруг его пальцев тут же сомкнулись ее, горячие и дрожащие.

Гаррет вздрогнул. От ее руки шел жар, нет, не жар даже — огонь! Коварный и неумолимый, как лесной пал, он мгновенно перекинулся на него, охватил целиком, сбил дыхание и сковал мысли. Осталась лишь одна, совершенно странная и неуместная: с женитьбой жизнь не кончается.

Кажется, Брюс это сказал? Или Эрвиг? Или Маверик?..

Нет, нельзя поддаваться. Вот так поддашься раз, а потом и не заметишь…

Что там не заметишь?..

Шелк шелестел совсем рядом, только руку протяни. Сбивал с мысли. Или запах сбивал. Запах летних яблок и бренди кружил голову, звал попробовать на вкус. Бренди и яблоко.

С ее губ.

Он так ярко представил, как касается ее губ — розовых, влажных, нежных — что его собственные губы закололо, а внизу живота потяжелело и стало совсем горячо. До судороги.

Ругрим ее подери, она вообще понимает, что творит?

— Вы рискуете, юная леди, — получилось хрипло и неубедительно.

Она выдохнула что-то неразборчивое. Жаркое. Сжала его руку. Еще раз прошуршал шелк, а может сено, к плечу прижалось ее плечо, показалось — обожгло, даже сквозь рубашку. Щекотнули щеку локоны.

Нет, не понимает она. Придется объяснить, что пожар — это опасно, очень опасно…

Гаррет сгреб ее в охапку и поцеловал, сминая дрожащие губы.

Сладкие, со вкусом бренди и яблок, в точности, как мечталось. Даже лучше!

Она уперлась ладонью ему в грудь и тихонько застонала, приоткрыв рот.

От этого стона закружилась голова, и перед глазами заплясали искры — или это был фейерверк? Неважно, что! Важно было только не выпустить ее из рук, и узнать, наконец, какая она на вкус вся — скулы, шея, ключицы в вырезе этого дурацкого платья… тесного, лишнего, какого ругрима в нем столько юбок?! И между ним и Рани какая-то жесткая дрянь, долой ее!

Дрянь он отшвырнул — кажется, это была бутылка, и она упала куда-то в сено — а Рани прижал к себе теснее, еще теснее, чтобы почувствовать ее всю.

А Рани его обняла, запрокинула голову, подставила шею, плечи… запуталась пальцами в волосах, прошептала:

— Милорд… Гаррет! — и прижалась бедром.

Сладко — до мурашек, до умопомрачения, вот только все эти тряпки — мешают! Порвать, выбросить их!..

Гаррет сам не понял, почему попросту не содрал с нее платье. Просто почему-то было нельзя его рвать. Почему, он не помнил, да и думать все равно не мог. Слишком было хорошо, слишком громко гудела кровь в ушах, слишком сладко пахло ее желанием, и под его губами бешено билась тонкая жилка на нежной шее, и в этом биении он снова слышал свое имя. В каждом ее вздохе, в каждом стоне, и даже ее пальцы, неловко расстегивающие его камзол, тоже звали:

— Гаррет, мой Гаррет!

Сон. Наваждение. Самое прекрасное наваждение в его жизни!.. Она — его, только его… будет его — вот прямо сейчас!.. и не может быть на свете ничего прекраснее и важнее!..

Но что-то помешало. Или кто-то. Рани в его руках напряглась, тихо вскрикнула.

С трудом вынырнув из жаркого марева, Гаррет поднял голову, прислушался… и выругался.

В конюшне кто-то был, и этот кто-то шел сюда.

— Гаррет? — спросила Рани жалобно и вцепилась ему в плечи.

Рани! У него на коленях, в спущенном до талии платье. Проклятье! Вот только не хватало, чтобы их тут застали, ей же потом замуж не выйти!

Гаррет нащупал собственный камзол, что валялся тут же, на яслях, укрыл ее, прижал к себе — и тут в голове словно что-то щелкнуло и встало на место. Сложилось. Так сложилось, что Гаррет чуть не завыл, как волк на его собственном гербе.

Дурак, какой же он дурак! Хуже зеленого мальчишки! Ведь все просто, проще некуда! Друзья о нем позаботились, ругрим их подери. Несложно было догадаться, куда он пойдет прятаться. А Маверик, мерзавец, собственную дочь послал… Что он наговорил Рани, что она согласилась на это… это безумие? Глупая девчонка!

Ведь ей же теперь всю жизнь — с ним. Не потому что любит, не потому что выбрала, а потому что она послушная дочь.

Милосердный Создатель, за что мне это — снова?! Испортить жизнь еще одной девочке, только на этот раз девочке, которую я люблю…

Шаги остановились возле денника. Что они там, выжидают момента? Чтобы уж точно — застать невовремя?!

В глазах потемнело от злости.

Ладно же! Он попросит руки Даниры, здесь и сейчас, пусть они слышат… пусть! Это будет последнее, что они от него услышат, ругримы их забери!

И пусть будут благодарны. Не будь здесь Рани, уж он бы им сказал, он бы им… Рани, глупая девчонка, почему она не рассказала все, как есть, зачем было притворяться? Он же почти поверил, что любит, почти...

Почти встал навстречу заботливым, дери их, друзьям — но снова раздались шаги, и они удалялись.

Хлопнула дверь конюшни.

Вздрогнув, Гаррет выдохнул. Рани в его руках тоже пошевелилась, прижалась к нему и… Ничего сказать она не успела.

За окном полыхнуло, а может — это были искры из глаз, Гаррету было не до того, чтобы разбираться.

Сорвав с нее свой камзол, Гаррет в одно движение перекинул ее через колено и задрал на ней юбку.

— Гаррет, за что? — вскрикнула Рани.

За что?! То есть подставить его, врать, соблазнять, угробить свою репутацию — это не причина?! Малолетняя дурочка!

— За дурь! — рыкнул он и ударил. Ладонью по голой коже.

Рани дернулась и зашипела, а Гаррет закусил губу: это оказалось больно. Хуже, чем если бы били его самого. И при этом — почти так же горячо, как ее целовать.

Проклятье! Как она так умудряется все повернуть, что он же еще и виноват? В том, что спасает ее же, глупую девчонку!

Он шлепнул ее снова, со всей злостью. Заслужила! И пусть, пусть запомнит! Что нельзя так…

— Не смей. — Шлепок. — Никогда больше. — Еще шлепок. — Мне. — И еще. — Врать!

С последним словом голос едва не сорвался. И, кажется, губу прокусил. Плевать. Все равно нужно. Так — нужно. Лучше пусть ей будет стыдно и больно сейчас, чем потом всю жизнь.

— Но я никогда!.. — выкрикнула она.

Сквозь слезы, или это злость звенела в голосе? Какая разница! Не надо об этом думать, а то слишком хочется подхватить ее на руки, прижать к себе, укачивать и обещать, что все будет хорошо и он ото всех ее защитит. От себя прежде всего. Дурак! Не смей поддаваться! Мало ли, что хочется…

Мелькнуло совершенно идиотское сожаление, что его благородный порыв жениться на дурочке пропал даром. Благородный ли? Или просто пропал повод сделать то, что хочется, и прикрыться чужим благом? Вот прямо сейчас, признайся, хочется же взять ее за руку, отвести к Маверику и заявить, что свадьба будет прямо завтра… а потом продолжить то, что так жарко начали.

Гаррет скривился. И зажмурился, чтобы не видеть покрасневших девичьих ягодиц.

Не помогло. Все равно бедра сводило судорогой желания, и доказательство этого желания упиралось Рани прямо в живот.

Проклятье. Совершенно невозможно воспитывать девчонку, которую хочешь до темноты в глазах! И как назло сплошные фейерверки, в деннике совсем светло.

— Одевайтесь, миледи, — выдавил он хрипло и одернул на ней юбку. — Идите к отцу, и в следующий раз как следует подумайте, прежде чем делать глупости.

Она вскочила, едва не упав, и отвернулась. Опустила голову. Поправила платье — руки у нее дрожали.

— Милорд, вы… — сглотнула, начала снова: — милорд Гаррет…

Голос у нее тоже дрожал. И выглядела она такой несчастной и потерянной, что Гаррету пришлось сжать кулаки и спрятать их за спину, чтобы не потянуться к ней, не обнять и не просить прощения. Ведь девочка совсем, глупенькая, не понимает, что едва не натворила.

— Не трудитесь оправдываться, миледи. — Получилось отрывисто и зло. Впрочем, это было куда лучше, чем «иди ко мне, моя девочка».

Она вздрогнула. Вытерла лицо ладонями, вскинула голову.

— Конечно, милорд. Незачем и не в чем.

И быстро, почти бегом, пошла прочь из денника, из конюшни, так выпрямившись, словно у нее лопатки сводило.

Пока не хлопнула дверь, Гаррет толком и не дышал. Мешала совершенно дурацкая надежда, что вот сейчас она обернется и скажет: ты ошибся, я целовала тебя, потому что люблю, а не потому что отец велел. И он поверит. Не сможет не поверить, ведь на самом деле Рани никогда не врет ему. Ни-ког-да.

Но она ушла. А он остался — один, как всегда.

Все правильно. Он прогнал, она ушла. Она всегда делает то, чего он от нее хочет.

Гаррет с силой зажмурился, помотал головой — и оперся рукой на ясли. Там, поверх сена, лежало что-то шелковое. Рани забыла, наверное.

Можно же позволить себе маленькую слабость, когда никто не видит?..

Криво улыбнувшись, Гаррет поднес кусок шелка к лицу, вдохнул запах и застонал сквозь зубы. Забытая ею лента пахла летними яблоками, сеном и самую капельку волчьей горечью — которая растет только в Грейроке, владениях Волчьего лорда. Он сам учил Рани лазить по скалам, сам показал ей этот скромный, но такой красивый цветок. Похожий на нее цветок: сердцевина пронзительной лазурной синевы и словно обсыпанные по краю ржавью лепестки. Помнится, ей было шесть, Велли восемь, и Велли сплела ей венок, а Гаррет назвал ее «рани», как в народе зовут волчью горечь.

Самое подходящее для нее имя. Волчья горечь, волчья погибель. Его горечь.

Смяв ленту, Гаррет спрятал ее в карман. Накинул на плечи камзол. Поднялся с яслей, отряхнул прилипшее сено — и замер, вспомнив, как Рани вылетала прочь. Совсем разум потерял, а? Позаботился о девочке, отправил к отцу, но в каком виде?! Платье измято, лента потеряна, в волосах сено… И все это — на глазах пары сотен гостей.

Вот чем ты думал, герой?

Гаррет невольно опустил глаза на то, чем он думал — оно топорщилось и болело от неудовлетворенного желания. Хоть ближайшую служанку лови, право слово!

Но служанку не хотелось, а кого хотелось — та уже ушла. Зато в сене валялась бутылка бренди, все еще наполовину полная. Последнее утешение боевого генерала, дери вас всех!..

Проклятое бренди тоже пахло Рани. Теперь оно всегда будет ей пахнуть, как яблоки, как волчья горечь. Как сено. Как все на свете.

Ладно. Хватит страдать. Переиграли тебя друзья, признай уже и иди, договаривайся о помолвке прямо сегодня. Герой-воспитатель!..

И только когда за ним захлопнулась дверь конюшни, а свежий воздух забрался под расстегнутый камзол, Гаррет понял, какой же он дурак. Потому что то, чего он боялся больше всего на свете — не случилось. И не случится. Потому что Рани — не леди Ивери, она не будет в их супружеской спальне думать о долге перед Отчизной и терпеть его низменную страсть только потому, что обязана родить наследника. Потому что Рани хочет его не меньше, чем он ее, и плевать, что ее Маверик подослал.

Создатель, какой же я дурак! Совершенно зря обидел девочку, вон как вылетела прочь! Горячая девочка, а? Придется ей партию в шахматы проиграть, чтобы простила.

Прислонившись к бревенчатой стене, Гаррет засмеялся.