Главы 34-36

34.

«…802 год. “В сём году 31 числа октября месяца… в четвёртом часу ночи на вторник, Никифор, патриций и логофет, употребил тиранскую власть против благочестивейшей царицы Ирины”. Никифору содействовал “Никита, патриций и начальник военных корпусов”, а с ним и иные патриции и квесторы. “Внезапной ложью” они уверили “некоторых начальников войска”, будто “посланы самой царицей провозгласить царём Никифора”, поскольку больную Ирину царедворец-евнух Аэций якобы принуждает объявить царём его брата. “Те же патриции пошли к великому дворцу”, разослали по городу людей, “до полуночи объявили о провозглашении нового царя” и поставили стражу вокруг царицыного дворца. “Поутру послали за нею и заключили её… потом отправились в великую церковь для коронования злодея”.

“Все роптали на содеянное, проклинали коронующего и коронуемого” и удивлялись, как Бог попустил, “чтобы свинопас лишил престола ту, которая подвизалась за православную веру”. Плакали те, “которые опытом (уже) узнали злое сердце тирана”. Тотчас “произошла неестественная перемена в воздухе” и установился “несносный холод в осеннее время”…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Хроника Феофана Византийца. IX век по Рождеству Христову).

Вечером того дня в комнатах дворца Бармакидов пирующим услаждали слух песни рабынь и невольников. Что-то пронзительно печальное, неуловимо тревожное звенело в самом воздухе, когда пальцы рабынь касались струн чангов и кавузов. У певца, юноши-невольника, дважды прерывался голос, и лишь по щедротам Джафара ибн Йахъи он получил свою горсть остывшего плова.

Старый медный светильник лежал под рукою Мусы Бармака. Йахъя ибн Халид брезгливо морщился. Он выражал неудовольствие, что Джафар аль-Бармаки окружил вниманием Али ад-Дина и подливал ему в чашку вина. Юный Али захмелел, но старательно веселился, показывая Джафару перстень царя Сулеймана.

За полупрозрачной занавеской сидели женщины – Зубейда, Бедр аль-Будур и невольницы. Были видны их очертания, и слышался недовольный голосок дочки халифа да покровительственный смех её мачехи.

Джафар щёлкнул пальцами, призывая к вниманию:

– Бедр аль-Будур, – Джафар был слегка навеселе, – Бедр аль-Будур захотела развлечься. Ей хочется посмотреть на дервиша!

Певцы затихли, кавуз за занавеской пронзительно тренькнул и смолк. Аль-Фадл тревожно оглянулся на дверь и сделал знак начальнику стражи Ибрахиму.

– Об этом дервише говорит весь Багдад. Это – Фатима, женщина-дервиш. Ибрахим, впусти её – Ситт-Зубейда разрешила.

Аль-Фадл сдержанно кивнул, и Ибрахим скрылся за дверью. Муса Бармак умиротворённо сказал, чтобы все слышали:

– Пусть, пусть войдёт! Фатима – шиитка, а халифу нужна лояльность подданных-шиитов.

– У халифа и юный зять – шиит, – сдержанно напомнил аль-Фадл. В комнату вошла Фатима, и аль-Фадл замолчал.

Войдя, отшельница остановилась и, как показалось, на короткий миг задержала глаза на Евтихии. Наверное, она и в правду заметила его сквозь частую паранджу, покрытую синим домотканым хиджабом. Из-под хиджаба высунулась рука с фисташковыми чётками.

– Ты угощайся, благочестивая Фатима, – засуетился визирь Джафар. Фатима повернулась и молча ушла на женскую половину комнаты. Джафар отчего-то перевёл дух с облегчением.

Сквозь занавеску по очертаниям фигур и теней было видно, как Фатима откинула паранджу. Бедр аль-Будур тихонько ойкнула. Старуха приблизилась к Ситт-Зубейде и, кажется, сунула ей чётки для поцелуя.

– As-salam aalaykum warahmatuLlah, о царица, – голос старухи резанул слух. – Мудрая, властная, – протянула она про Зубейду, – а молишь Аллаха о власти для сына. Э-эх, глупая женщина… Будет же, будет ему меч халифа! Молила бы лучше Аллаха о его счастье.

Муса аль-Бармаки зачем-то покосился на Евтихия. Румиец смотрел перед собой в пол и хранил молчание. За занавеской Фатима отошла к Бедр аль-Будур и коснулась её – может быть, поцеловала в голову, но через занавес было неотчётливо видно.

– Совсем юная, ты счастли-ивая, – протянула. – Не-ет, царицей не станешь. Сыта будешь, одета, здорова! В богатом гареме с садами жить будешь… Хвала Аллаху!

Фатима, опустив на лицо паранджу, вышла. Джафар распорядился, и рабы поспешили подать ей подушки, но старуха не села. Её чётки звонко щёлкали в тишине. Лицо старого Йахъи ибн Халида покрылось испариной.

– Послушай-ка! Фатима! – Джафар затеял развлечь собравшихся. – А вот у юного Али голова от вина разболелась. Фатима, ты же – целительница, пойди, полечи его!

Старуха обернулась, выпростала из-под хиджаба обе руки и вдруг цепко ухватила за голову самого Джафара.

– Болит! – зычно всем объявила. – Сильно болит! Отвалится, – брезгливо сказала и отошла, чтобы также ухватить за голову аль-Фадла и Йахъю ибн Халида. – Болит и тут болит, – подтвердила и подошла к Мусе.

Муса Бармак, поколебавшись, сам обнажил и склонил голову, но Фатима, потоптавшись, качнула туда-сюда чётками и прошла мимо. Вернулась к Али, погладила ему лоб и вдруг дала подзатыльник. Али ад-Дин ойкнул.

– Не болит, – проворчала старуха. – Прошла уже!

– Ой, правда прошла… – Али растеряно пощупал голову и похлопал глазами.

Джафар Бармак старательно через силу рассмеялся:

– Руки благочестивой Фатимы – чудеснейшие после рук Аллаха!

– Это – shirk! – возмутился Ибрахим. – Shirk, многобожие…

– А и головы-то себе вылечить не можете, – Фатима неожиданно всех укорила. – Чужие дома лампой с места на место таскаете, а самим себе помочь не умеете. Кому она нужна – ваша лампа-то? И-и-эх! – пристыдила. – Ни вылечить, ни научить, ни утешить.

Али ад-Дин растерянно подтащил светильник поближе, пока Фатима топталась и дребезжала чётками. Аль-Фадл Бармак закрутил головой на мощной и мускулистой шее:

– Напрасно ты так, благочестивая, напрасно! – сурово прогремел басом. – Уже завтра Бармакиды будут раздавать багдадцам хлеб и одежды. Не ропщи, добрая женщина, не ропщи! – пригрозил аль-Фадл.

– А можно попросить чего угодно! – не вытерпела Бедр аль-Будур, она подглядывала из-за занавески. – Как тебе целый дворец, Фатима? С изумрудными решётками и нефритовыми колоннами!

– И дворец был пустой! Гробница. Снаружи разукрашенный, а внутри – кости мёртвые. Всё пусто, когда духа нет! Бедр аль-Будур, а Бедр аль-Будур, – позвала дважды. – Проси мужа, пусть требует у светильника светлого духа. Дух как птица реет, где хочет! Проси птицу. Нет, не птицу, хотя бы яичко рухх-птицы!…

Джафар призывно захлопал в ладоши:

– Ибрахим! Наша Фатима устала – вели поскорей наградить её и накормить досыта!

Фатиму ухватили под руки, аль-Фадл вдогонку рявкнул на Ибрахима, умеряя ретивость. Муса Бармак сам подскочил к Фатиме, оттолкнул грубого начальника стражи и ухватил старуху за плечи, что-то ласково говоря ей.

Старуха полуобернулась на Евтихия.

Показалось, что отшельница поманила его пальцем. Евтихий оказался с ней рядом. Чтобы Фатиму не затолкали, он поддержал её за спину. Муса Бармак, суетясь, размахивал руками и напирал, вытесняя к двери их обоих.

– В твоём доме сегодня беда… – услышал от старухи румиец.

– Что? – Евтихий наклонился к самой её парандже.

– Дома случилась беда, – повторила. – С этого дня твой дом будет всё меньше и меньше. Одно царство, потом крохотная страна, потом один город…

– До каких пределов? – выдохнул Евтихий, ловя каждое слово.

– До одного квартала фонарщиков-греков в чужой роскошной столице…

Вокруг ощутимо задрожал воздух, донёсся гул, поначалу едва слышный.

– Что это? – Муса выпустил плечо Фатимы.

– Это? – не понял Евтихий.

– Запах… Как в михне, когда идёт дознание.

В комнатах пахло калёным железом. Евтихий обернулся, выпустив спину Фатимы. В углу комнаты – это было шагах в десяти от дверного проёма – на коленках сидел Али ад-Дин и яростно натирал светильник. От его стенок накалялся и гудел воздух, а над горлышком взвивались язычки то ли огня, то ли яркого свечения.

– Али! – завизжала, выскакивая с женской половины, Бедр аль-Будур. За её спиной с причитанием кричала мачеха Ситт-Зубейда.

Что-то оглушительно охнуло – точно лопнул, не дозвонив, медный колокол. Взметнулись изодранные подушки, клочья копры и хлопка, вздыбились волнами ковры. Али выбросило из комнаты прямо в двери. Ошалев то ли от боли, то ли от страха, он лицом зарылся в хиджаб Фатимы, вопя и отмахиваясь руками.

– Перстень! – взвился вопль Ибрахима. – Шиитка крадёт у него Сулейманов перстень!

Евтихий заслонял Фатиму со спины, Муса, растерявшись, метался в дверях, аль-Фадл силился оттеснить Евтихия или оторвать от Фатимы мальчишку. Позади всех захлёбывалась слезами Бедр аль-Будур.

– Бей же! – растянувшись на изодранных коврах, в панике закричал Йахъя ибн Халид. – Ибрахим, бей её!

Ибрахим дважды ударил Фатиму ножом, чудом не заколов и Али. Тело в парандже и хиджабе обмякло. Евтихий подхватил Фатиму под руки.

– Что? Как же это? – подскочил Муса аль-Бармаки. Евтихий отбросил с Фатимы паранджу, прижал руки к её сонной артерии.

– Мертва, – сообщил коротко.

– Как? Что же это?

– Уж ты-то выкрутишься, – прошептал Евтихий. – Солжёшь, что это брат магрибинца убил отшельницу и переоделся в её паранджу.

– При чём тут твоя старуха! – Муса держал в ладонях две половинки лопнувшего светильника. – Это, вот это – что?

Стоял запах жжёного масла и калёного железа. В комнате тихо хныкала забытая девчонка – Бедр аль-Будур. Служанки и рабыни суетились над Ситт-Зубейдой, женой халифа, ахали и давали ей дышать нюхательной солью. В стороне от всех сжался на корточках и стучал зубами Али ад-Дин. Джафар Бармак бесцельно катал по полу рассыпанные шахматные фигуры… Йахъя ибн Халид уже поднялся и вытирал сорванной чалмой лицо, он тяжело дышал, распахивал на себе джуббу, и аль-Фадл торопился вывести его из душной комнаты.

Джафар вдруг поднял голову от разбросанных шахмат и потянулся к Али:

– Дай, пожалуйста, – попросил фальшиво, неискренне.

Али, всхлипнув, стянул с большого пальца перстень и отдал Джафару. Перстень сгодился визирю лишь на мизинец.

– Это – ты, – запнулся Муса Бармак, показывая рукой на румийца. – Это – ты позвал сюда Фатиму. Ах ты, – он выдохнул. – Вон ты как… Ход слоном наискось, через головы фигур. Вон ты как… Рухх-птица, шахматная ладья. Причём здесь птица-рухх?! – Муса выкрикнул.

– Думай, – с желчью велел Евтихий, сузив глаза и сжав в ниточку губы.

– Дух реет, где хочет… – мучился Муса. – Крылья над ойкуменой… Рухх – это целый мир, так, да? Эй, расследователь шайтанских вер?!

Евтихий ворохнул ногой разорванные валики и подушки. Одна половинка расколотой лампы упала и, кружась, зазвенела.

– Рухх – это сказочная птица-небосвод. Мальчишка запросил её яйцо. То есть целый мир под небом со всем богатством всех стран и времён.

– Как… но с этим как быть? – Муса держал вторую половинку светильника. Остатки масла текли ему на одежду. Он вытирал лицо, размазывая масло по бороде и вороту.

Евтихий равнодушно пожал одним плечом:

– Никак. Запись на огне исчезла. Нельзя всё прошлое и будущее мира вместить в один день. Нельзя в одном рассказе из «Тысячи повестей» повторить целиком всю книгу. Я же говорил тебе: это вечный шах, но ты не слушал!

Муса резко выдохнул, но пока сдержался. Евтихий помолчал и, наконец, посоветовал:

– В отчете халифу напиши, что служащие лампе джинны оскорбились за птицу-рухх и унесли светильник с собой.

Али сжался в своём углу в комок. Скоро пришли невольницы и увели Бедр аль-Будур с собой. Девчонка на прощание оглянулась.

Джафар Бармак судорожно сжимал в кулаке перстень Соломона.

– Хам зэ йаавор, это тоже пройдёт, – утешил его Евтихий на иврите и на персидском. – Прости, Муса, но я уйду. На душе неспокойно. Что-то плохое стряслось на моей родине.

35.

«…перед свергнутой им Ириной Никифор оправдывался “с обыкновенной своей личиной притворной доброты,… что против своей воли был возведён на престол, которого не желал”. Он советовал Ирине сохранять спокойствие и “не скрывать от него никаких царских сокровищ”, как это случалось в дни прежнего её заточения.

Боголюбивая царица говорила: “Причину моего падения… приписываю себе и своим согрешениям”, а слухи о тебе до меня доходили, “и я могла бы убить тебя”, но не верила слухам, а теперь сама “прошу тебя пощадить мою слабость…”

Никифор повелел немедленно сослать её. “А в это время послы Карла ещё находились в городе и были свидетелями всех событий”…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Хроника Феофана Византийца, IX век по Рождеству Христову).

Муса аль-Бармаки разбудил его посреди ночи. Евтихий вскочил от грохота дверей, он спал одетый – после происшедшего с лампой он был готов к аресту и заточению без суда. Муса со стражниками ворвался в гостиницу.

– Собирайся! Пойди, румиец, посмотри, что ты наделал!

Евтихий позволил вывести себя в город. Немедленно бросать его в зиндан Бармак не собирался – слишком для этого был встревожен. Он нервно показал рукой за реку. На западном берегу в окнах дворцов то здесь, то там вспыхивали и гасли огни. По словам Мусы, от Сулейманова перстня и от расколотой лампы по комнатам дворцов метались всю ночь джинны.

– Джинны? – не поверил Евтихий.

– Люди во дворцах не спят, боятся выпущенных духов, – скороговоркой передавал Муса. Из обрывков его слов выходило, что, начиная с заката солнца, гулямам и невольникам стали мерещиться видения, а в серебряных зеркалах возникали и двигались картины города Константинополя. От перстня на руке Джафара шёл слабеющий с каждым часом свет, а невольницы в гареме бредили, пересказывая чьи-то слова, но в бреду говорили только по-эллински.

– Кто-нибудь смог перевести? – Евтихий берёг хладнокровие.

– Ицхака, вашего еврея, водят сейчас из комнаты в комнату, – сообщил Бармак. – Приводили багдадских христиан, но все они оказались сирийцами и по-эллински почти не понимают.

– Джафар здоров? – остановил Евтихий.

– Перстень его на руке даже не жжётся. Голоса и картины в зеркалах час от часа слабеют.

– У кольца иссякает energia, как это… действие, – волнуясь, Евтихий забывал персидские слова. – Скоро всё прекратится.

На набережной Евтихий остановился. Спускаться к лодочному мосту он не спешил. Бармак осветил его лицо факелом.

– Дальше я не пойду, Моисей, – на греческий лад обратился Евтихий. – Я там не нужен. Скажи, что видится в зеркалах? Вернее… что произошло в Константинополе? – он сжал, позволил себе сжать руки и этим выдал своё волнение.

– А происходит то, что ты устроил, румиец, – качнул факелом Бармакид. – В твоём городе на глазах у послов твоего Карла свергли твою царицу. А мы не можем этому воспрепятствовать, поскольку светильник твоими стараниями расколот.

– Она жива?

Муса вдосталь потянул время, мстительно наслаждаясь и покачивая факелом. Бармакид вполне удостоверился, что Евтихий тоже способен тревожиться и с болью дожидаться ответа.

– Я спрашиваю: мой верный император Ирина жива ли? – Евтихий ухватил Бармака за отворот джуббы. Бармак кивнул и пожал плечами. – Кто её сверг? Аэций, её управляющий евнух?

– Нет, – усмехнулся Муса, – евнух Аэций смещён. Новый император – Никифор, бывший казначей двора.

– Слава Богу! – Евтихий выпустил джуббу Бармака. – Слава Богу, что на этот раз у власти окажется не легионер или гвардеец, а светский чиновник, – неожиданно сказал он пополам с горем.

– Напротив, – смерил его взглядом Бармак. – С Никифором заодно начальник армейских школ, столичная гвардия и все военные корпуса города.

Евтихий плотнее запахнулся в гиматий. В темноте, в сполохах факела выражение его лица осталось для аль-Бармаки непонятным.

– Ты видел мерзкое бабье лицо Никифора? – вдруг спросил он.

– Оно с полчаса стояло в серебряном зеркале, пока Никифор о чём-то говорил с царицей. Он лицемерно плакался.

– О да, он слезлив, – Евтихий сжал зубы. – Всякому известно, что от слёз у него пухнет лицо, он злится, а от злости слезит ещё больше[1]. Что с Ириной? – повторил он.

– Ссылка. На днях её повезут на остров Лесбос.

– Подлость. Какая подлость, – Евтихий отвернулся. – По морю, больную, в ноябре месяце, когда сквозят ветры…

Муса Бармак опустил факел, и тени метнулись вдоль набережной.

– А мы могли спасти её, румиец! – аль-Бармаки почти прошипел в спину Евтихию. – Да, браком с Великим Карлом, слиянием ваших империй, уступкой земель Риму и Халифату. Что – велика цена за жизнь святой царицы? Да неужели мы, Бармакиды, допустили бы переворот, будь у нас чудотворный огонь Вахрама!

Евтихий молчал.

В верхних окнах дворцов гасли сполохи. Соломонов перстень слабел. С лязгом приоткрылись на том берегу дворцовые ворота, и из ворот выскочил всадник. Муса Бармак всматривался и мрачнел, узнавая Джафара. Визирь во весь опор мчался к городским воротам.

– Здоров ли Джафар? – глухо повторил Евтихий.

– Возвращается халиф… – решился сообщить Муса. – В ночь прискакал от него вестник. Харун ар-Рашид – в нескольких днях пути. Что мне теперь делать? – Муса горестно и как-то покорно вздохнул.

– Ты, верно, хочешь спросить, – жёстко поправил Евтихий, – что сделает с тобою халиф?

– В Святой Мекке халиф велел Джафарову воспитаннику аль-Мамуну встать на колени и присягнуть в верности сыну Зубейды аль-Амину. Аль-Амин – наш будущий халиф, а его мать Зубейда нас ненавидит.

Евтихий позволил себе сочувственно покивать Бармакиду.

– Твой брат понёсся загодя встретить будущего повелителя?

Бармак болезненно скривился. В свете огня Евтихий увидел, что у Мусы набрякли веки как после тревожной бессонницы.

– Что с тобой, друг? – спросил он, спросил коротко и вполне искренне.

– Мне нечего ответить халифу, – признался Муса. – Он спросит о светильнике, о Джафаре, о глупой его свадьбе с Бедр аль-Будур, о переговорах с Карлом.

Евтихий понимающе сцепил на груди руки.

– Мне нечего сказать послам франков, – раскаивался Муса. – Брат наобещал им какие-то иерусалимские льготы для вашего римского первосвященника.

– Не страшно. Пошлёшь королю Карлу диковинных животных для зверинца. С него довольно! – не сдержался Евтихий.

– Румиец… Ты уже дважды спросил о здоровье Джафара. Зачем?

– Перстень Соломона, – Евтихий невольно посмотрел через реку на Багдадские дворцы. – Перстень Соломона пробуждается на руке у тех, кто стоит рядом со смертью. – Здания успели потонуть в темноте, и лишь кое-где под ними мелькали факелы стражи. – Скажи ему, пусть Джафар выбросит это кольцо. Зачем хранить?

– Молись за него, румиец, – потребовал Муса. – Ты – эллин и молишься по-римски?

– Я – римлянин и молюсь по-гречески.

– Но ты разговариваешь и по-римски. Как по-римски вы зовёте священников?

Евтихий помолчал и осторожно перевёл:

– Avva или abba, то есть «отец». Это abu на арабском. «Отец abbat» – так говорят в Риме.

– Abu-l-Abbas, – с трудом повторил Муса. – Похоже на имя первого аббасидского халифа… Слушай меня, Евтихий! Пора тебе уезжать. Всем вашим – пора, румиец, всем вашим!

В тишине над рекой послышалось, как вдали стукнули городские ворота. Стража среди ночи открыла их, чтобы выпустить визиря. Джафар аль-Бармаки, визирь из рода Бармакидов, мчался к двадцать третьему халифу пророка на встречу, которая могла стать для него последней…

36.

«…в европейских источниках IX века утверждается, что посольство Великого Карла добилось от Харуна ар-Рашида неких особых льгот для римского папы…»

«…арабские хроники о привилегиях, подаренных Риму, как и о самом факте тайных переговоров с Карлом, красноречиво умалчивают…»

«…жизнеописания Карла настаивают, что в перечень подарков, присланных Карлу халифом, входил диковинный белый слон по имени Абу-ль-Аббас…»

(Угасающий огонь Вахрама. Последние сполохи).

С приходом ноября на Тигре сделалось ветрено. Вавилонская река лениво несла воды мимо Багдадского причала, а в порту суетились рабочие – в тюрбанах и широких персидских штанах.

Дощатые сходни вот-вот уберут, но Евтихий подниматься на корабль медлил. На палубе дочитывали латинские псалмы, франки слева направо крестились перед дорогой, и гребцы по одному спускались вниз, к вёслам. Холщовые паруса пока убраны и подвязаны.

Евтихий кутался на ветру в дорожный гиматий. Невзрачный серый паланкин он заметил ещё прежде, чем невольники поднесли его к причалу и поставили наземь. Полог откинули, и из паланкина выбрался Муса Бармак в чёрной джуббе с капюшоном, закрывающим лицо почти до самой бороды. Евтихий подошёл к нему первым.

– Нарочно торопился к тебе, друг, – Муса отбросил от лица капюшон, – чтобы успеть сказать: до встречи, если наша встреча когда-либо будет угодной всемилостивейшему Аллаху! – он запросто улыбнулся румийцу.

– И тебе, друг, оставаться с Божиим благословением, – Евтихий протянул ему руку, а Муса, не поживая её, вложил ему в ладонь некоторый свёрточек. – Что это? – удивился Евтихий.

– Подарок твоему императору! – Муса хитро прищурился. Евтихий развернул. В атласном платке оказался вырезанный из кости белый «пил», шахматная фигура.

– Белый слон? – понял Евтихий. – Служитель и шут? Льгота для Белого Епископа, римского папы?

– Это слон Абу-ль-Аббас, – Муса усмехнулся. – На память о нашей игре.

Румийца окликнули, поторопили. Рабочие порта собрались оттаскивать сходни.

– Как там Али? – выдохнул Евтихий.

– За Али ад-Дином приехал его дядя. Знаешь, эти магрибинцы поразительно живучи, у них, оказывается, отрастают отрезанные головы. Этот дядя забрал Али с матерью к себе в Египет, там у него скобяная лавка. Не смейся, друг: он торгует медными светильниками.

– Подавай им Бог! – пожелал Евтихий. – Что с Бедр аль-Будур?

– Не бойся за неё. Мы отдадим её за порядочного мусульманина.

Муса на прощание пожал протянутую ему руку. Евтихий, запахнувшись в плащ, взбежал вверх по деревянным сходням. Франкское посольство, благословясь, покидало Багдад.

……………………………………………………………………………………………………

Несколько месяцев спустя Евтихий узнал, что халиф Харун ар-Рашид, вернувшись из Мекки, повелел схватить всех Бармакидов – и старого Йахъю, и его сыновей.

Через три месяца, 29-го января, визирь Джафар был по приказу халифа казнён. Пропал и его брат аль-Фадл – молочное родство с халифом не уберегло его ни от опалы, ни от смерти.

Визирскому роду Бармакидов пришёл конец. Престарелый Йахъя и Муса Бармак были брошены в зиндан, и спустя два года Йахъя ибн Халид в заточении умер.

В Константинополе не пережил последствий переворота Никита Трифилий – сообщник Никифора. 30-го апреля он внезапно умер, «как говорят, отравленный ядом от Никифора», – записал в хронике Феофан Византиец. Сам же император Никифор 4-го мая упал с лошади и… всего лишь сломал себе ногу.

В ссылке на острове Лесбос 9-го августа отошла к Богу свергнутая царица Ирина. Евтихий и все, кому был дорог старый Константинополь, с тех пор чтили в этот день её память, предваряя причисление её к лику святых.

Харун ар-Рашид, расправившись с Бармакидами, сберёг власть всего-то лет на шесть. Подавляя очередное восстание эмиров, он умер во время военного похода.

Новым халифом сделался Мухаммед аль-Амин, сын Зубейды. Сбылась заветная мечта его матери. Все четыре года беспутного правления её сына страну сотрясали гражданские войны, пока его брат, полуперс аль-Мамун, не взял Багдад штурмом и не убил аль-Амина. Халифат неудержимо катился к распаду и гибели.

Ещё через пару лет в бою пал узурпатор Никифор. Слабеющая Византия скатывалась в череду смут, смены императоров и безудержного захвата власти военными.

А ещё через три года со смертью Великого Карла на части распалась его едва рождённая Западная Империя… Евтихий порой думал, как бы сложился мир, если бы он не уничтожил в тот вечер на празднике у Али злосчастный светильник?

Император Карл так и не научился ни грамотно писать, ни говорить по-гречески. Писцом и переводчиком при нём долгие годы состоял еврей Исаак. Ицхак, случайно встречая где-нибудь Евтихия, не здоровался с ним и не замечал его.

Муса Бармак благополучно пережил не только арест и опалу, но и смену ещё трёх повелителей и халифов. До конца дней он сохранял весомое влияние и занимал важнейшие посты в государстве.

Евтихий Медиоланский расследовал ещё не одно загадочное событие, но ничто, годы спустя, не вспоминал он с такой теплотой и грустью, как свою игру в шахматы с достойным и крепким соперником Мусой Бармакидом.

__________________

[1] Подлинная черта Никифора, описанная Феофаном Византийцем.