Главы 10-12

10.

«Ибрахим ибн Джибраил. Арабский историк ат-Табари сообщает, что у аль-Фадла “он был начальником гвардии и личной охраны”. В год отставки аль-Фадла “Ибрахим ибн Джибраил был против его отъезда в Хорасан из Багдада”, и “аль-Фадл был за это сердит на него…”»

(Чудотворный огонь Вахрама. По хронике ат-Табари, II век хиджры, IX век от Рождества Христова).

Действительно, из аль-Карха хорошо видны и диван, и дворцы Бармакидов на той стороне Тигра. Горожанину достаточно сойти по набережной к лодочному мосту и перейти реку. Расчищая дорогу Ибрахиму и Евтихию, рослый каранбиец шагал впереди и расталкивал прохожих.

– Румиец! – из-за плеча окликнул Ибрахим. Перс держался чуть-чуть позади, словно охранял Евтихия. – Нашего халифа в Багдаде нет, – напомнил он.

– Я знаю, – не возразил Евтихий.

– Румиец, халифа давно нет в Багдаде. Халиф с двумя сыновьями совершает в этом году хадж в Мекку.

– Я знаю, Ибрахим, – поблагодарил Евтихий. – Я знаю, что в диване халиф не заседает вообще, что в диване пребывает халифский суд, а ведает судом халифский визирь… Бедная женщина понесла прошение в суд, увидела самого богатого человека и решила, что он – халиф. Это был Джафар аль-Бармаки – верно, Ибрахим?

– Разумеется.

Перс замедлил шаг и приостановился у схода к лодочному мосту.

– Кого же она приняла за визиря? – Евтихий остановился напротив, привалившись спиной к ограде крайнего дома.

– Естественно, Йахъю ибн Халида – старого и уважаемого. К нему все прислушиваются.

– Ну, и соответственно – сын визиря? Кто – аль-Фадл? Это аль-Фадл между делом женился на Бедр аль-Будур?

– Нет, – осклабился Ибрахим. – Снова Джафар аль-Бармаки.

– Вот как…

Евтихий припомнил недавнее раздражение старого Йахъи на Джафара: «Более всех осрамотился…»

– Послушай-ка, – попросил Евтихий. – Нет… Лучше расскажи мне про аль-Фадла.

– Я ему служу! Стерегу его покой и безопасность больше десяти лет, – Ибрахим развёл руками.

– Какие у него заслуги? – гадал Евтихий. – Перед халифом или Халифатом? Перед исламом, наконец?

– Аль-Фадл два года был визирем, – Ибрахим поцокал языком, показывая, как это ответственно. – Визирем! Сразу после Йахъи, но ещё прежде Джафара. А когда аль-Фадл впал в немилость, – перс недовольно нахмурился, – то халиф сместил его и собрался отрезать ему голову. Старый Йахъя слёзно молил за сына, и халиф подарил аль-Фадлу своё милосердие. По милости халифа, мой хозяин отправился на восток как эмир Хорасана и Маверранахра! Аль-Фадл всегда был предан халифу, он первым набрал для халифа войско не из арабов, а из хорасанцев и персов. Там, в хорасанской провинции, и набрал!

– Замечательно, – протянул Евтихий.

– Здесь никто не любит арабов! – выкрикнул Ибрахим. – Мы – персы. А аль-Фадл вооружил в Хорасане пятьсот тысяч персов и, возвратившись на второй год, привёл в Багдад двести тысяч бойцов. Вот они! – он кивнул вслед каранбийцу. – Это хорасанские персы. Их военные лагеря лежат кругом всего города. А бедуины пусть убираются назад в Аравийские пустыни, грязные и вонючие варвары!

– Иными словами, – перебил Евтихий, – ты только что рассказал, как аль-Фадл в чём-то подвёл халифа, лишился должности визиря и, чудом избежав смерти, уехал в почётную ссылку. В провинции он ополчил верную ему полумиллионную армию – сто легионов, это и вымолвить страшно! – да без боя ввёл изрядную часть несметного войска в столицу. С тех пор арабский халиф живёт где-то в арабских крепостях вне Багдада, а власть персов Бармакидов десять лет никто не оспаривает?

– Да, – Ибрахим нехотя согласился. – Можно и так сказать.

– Совсем никто не оспаривает? – повторил Евтихий. – Даже халиф?

– Я бы на твоём месте избегал строить домыслы и предположения, – предостерёг Ибрахим.

– Каков этот аль-Фадл как человек, а? – настаивал Евтихий. – Он умён или хитёр, отважен или безрассуден, осторожен или властолюбив?

Ибрахим осклабился и спустился на набережную к поджидавшему каранбийцу. Ибрахим не ответил. Евтихий вздохнул и тоже спустился к мосту.

Лодки под мостом качались. Доски настила скреблись и бились одна о другую. По мосту горожане ходили пешком и водили с собой вьючных мулов. Евтихий нагнал Ибрахима, перс глянул на него искоса и как бы с трудом выговорил:

– Как-то раз в Хорасане… В общем, румиец, я не советовал аль-Фадлу туда отправляться. Зачем лишний раз гневить халифа? – Ибрахим откашлялся, видимо, выбирая, что можно говорить, а что нельзя. – Аль-Фадл сердился на меня, он думал: я предал его и переметнулся… В Хорасане, он целый месяц не звал меня, а однажды вдруг вызвал. Я вошёл в шатёр – веришь ли, колени дрожали, как хвост у овцы. Ведь он искал изменника, того, кто донёс на него халифу, а я, как-никак, начальник охраны. «Мир тебе, – говорю, – и благословение от Аллаха». Молчит. Кусает усы и глядит в сторону. Я простился с жизнью, румиец. Кругом не было никого, кроме новых бойцов из местных персов. «Хвала, – говорю, – Аллаху, что Милостивый продлил твои дни, о аль-Фадл». Молчит! А я-то в тот день привёз ему собранный со всей провинции харадж, земельный налог. Молчит, и вдруг поднимает на меня глаза, и глядит, не мигая. Как змей. И вдруг говорит: «Ты придержи-ка свой страх, Ибрахим. Ты и так целиком в моей власти. Только это и заставляет меня сдерживаться!»[1] Потом засмеялся одним горлом – без смеха в глазах – да и подарил мне весь собранный харадж. Помиловал. Ты спрашивал, что за человек аль-Фадл…

Они перешли реку и сошли с моста на берег. Рядом лежала площадь халифского дивана, чуть поодаль – высились дворцовые крепости халифа и Бармакидов. Ближе к дворцам стало больше охраны из хорасанских каранбийцев.

– Аль-Фадл повелел мне ехать вместе с ним в Балх, в главный город Хорасана, и дальше в Ноубехар. Оттуда аль-Фадл и привёз этих, – он брезгливо кивнул на аль-Карх, – китайцев.

– Из Балха? – остановился Евтихий. – Но женщина упоминала Самарканд.

– Ну да, остальных пленных держали в Самарканде. Это ещё при деде аль-Фадла, при Халиде ибн Бармаке… – Ибрахим поперхнулся. – Я хотел сказать, при великом халифе Абу-ль-Аббасе, первом из Аббасидов, – поправился он благонамеренно, – был военный поход из Хорасана, когда пленили много китайцев. Их разделили – одних увезли в Самарканд, а малую часть – в Ноубехар к Бармакидам.

В греческой голове Евтихия что-то как будто щёлкнуло. Он замер, разглядывая причудливую мозаику в орнаментах дворцовых стен и куполов. Чужие персидские слова сложились и обрели верный перевод.

Как там сказала несчастная китаянка? «Потом жили в Балхе, в начале весны… и уехали». Начало весны – nowabehara, новая весна. Ноубехар.

– Ибрахим, я должен немедленно поговорить с матерью той девчонки, с матерью Бедр аль-Будур.

– У неё нет матери, – насторожился Ибрахим.

– Кто же недавно дважды выдавал её замуж?

– Как кто? – Ибрахим малость опешил. – Конечно, Зубейда, жена халифа и её мачеха.

11.

«Зубейда (Ситт-Зубейда). Жена халифа Харуна ар-Рашида. Представительница самого влиятельного арабского рода Хашимидов, правнучка родственников пророка Мухаммеда. Нередко упоминается в фольклоре наряду с ар-Рашидом. В действительности многие годы сохраняла огромное политическое влияние в Халифате…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания).

Дорожку в саду павлин перебежал, красиво вытянув шею. Кто-то из гулямов-евнухов прикрикнул на птицу и прогнал её. В саду Зубейды гнулись от плодов персиковые деревья и сладко пахло раздавленными фруктами. Вооружённые евнухи зорко следили, чтобы Евтихий не приближался к жене халифа ближе чем на пять шагов.

– Вообще-то, Ситт-Зубейда, я хотел говорить о важном деле, – заметил Евтихий, посматривая на сабли гулямов.

– Только при них! – отрезала Зубейда. – Я же женщина, – добавила она вполне убедительно.

– О важном и тайном деле, – попробовал он настаивать.

– Можно и о тайном. Гулямы не понимают по-персидски, они – арабы, как и я.

Чадра закрывала Зубейде нижнюю половину лица и плечи. Поверх чадры блестели глаза, это был решительный взгляд не молодой, но, видимо, достаточно ещё красивой женщины. На бровях и ресницах – ни крупинки сурьмы или теней, зато высокий лоб обвит золотой диадемой. Золото сверкало на её пальцах и запястьях, звенело на ушах и на шее.

– Ситт-Зубейда! – приступил Евтихий. – Я приглашён Мусой аль-Бармаки, чтобы исследовать обстоятельства известного тебе дурного происшествия. Мне требуются твои commentarii… соосмысления, соразумения… – Евтихий искал подходящую замену латинскому слову, – твои рассуждения об этой истории с визирем Джафаром и его сомнительным браком с Бедр аль-Будур.

– Сомнительным?! – возмутилась Зубейда. – Что тут сомнительного?! Я решила выдать подросшую дочь одной из мужниных наложниц за визиря моего мужа. Что ещё делать с этой девчонкой? Кроме того, это приблизило Джафара ко мне – он же мой соперник. Во влиянии на мужа, и не только во влиянии, – кажется, Зубейда небрежно усмехнулась. – Я торопилась устроить их брак, пока мой муж не вернулся из Мекки, а тут появилась эта китайская старуха с подносом драгоценностей и взялась мусорить золотом! Муса и аль-Фадл с ума от неё посходили.

– То есть китаянка из аль-Карха внезапным своим приходом сорвала твои намерения? – подытожил Евтихий. – Понимаю. Она и в самом деле принесла так много золота?

Зубейда выбросила вперёд руку, обвитую как цепями связками золотых динаров.

– Смотри, румиец! На её деньгах – человеческие лица. Ислам не велит пускать в оборот такие монеты.

С монет смотрело округлое женское лицо. Евтихий резко подался вперёд, чтобы разглядеть без ошибки. Это был лицо императрицы Ирины в царском уборе. Откуда здесь динарии константинопольской чеканки? Но стражи-евнухи уже заворчали и тычками под рёбра отбросили Евтихия от рук жены халифа.

– Эй, осторожнее, румиец! – Зубейда засмеялась, но как-то странно и досадливо. – Осторожнее, не то они сделают тебе некое урезание, и ты сможешь часами беседовать со мной с глазу на глаз, пополнив их гвардию!

Зубейда медленно пошла по дорожке сада. В пяти шагах слева от неё двинулся под надзором гулямов Евтихий.

– Думаю, Бармакиды сходили с ума вовсе не от блеска румийского золота? – предположил Евтихий. Зубейда промолчала. Потом всё же пояснила:

– Мне кажется, они были изрядно напуганы самим появлением этой старухи. Они попросту тянули время, выжидая два месяца. Им было выгодно рассорить меня с Джафаром. Но я настояла на свадьбе, и визирь сыграл её с мужниной дочерью. А в первую ночь, – Зубейда вдруг понизила голос, хотя прежде сама уверяла, что евнухи не знают персидского, – был какой-то хлопок в их спальне. Хлопок, точно надули и разодрали кожаный мех. Или нет, – она поколебалась, – точно лопнул медный кувшин, из которого вытянули весь воздух. По утру второй хлопок раздался за рекой в квартале шиитов.

– Кто-нибудь обратил на это внимание?

– Нет, – сомневалась Зубейда. – Думаю, нет. Утром по праву приёмной матери я вошла в их спальню. Бедр аль-Будур была ни жива ни мертва. Наедине со мной она что-то пролепетала. Будто побывала в тесной душной комнате, где вспыхивал огонь и пахло калёным железом. Как в аду. Джафар якобы исчез, но оставались мерзкие люди – уродливая женщина и мальчишка. Бедненькая Бедр аль-Будур уверяла, что её утащили джинны.

– А что же визирь Джафар? – Евтихий нахмурился.

Возле садовой беседки Зубейда приостановилась. Подошла к резной скамейке, но садиться не стала.

– А что – Джафар? Я заметила, он был неестественно бледен. Жёлт, как сушёные шафрановые листья. Джафар заявил, что Бедр аль-Будур всю ночь спала, а во сне видела кошмары. Видишь ли, с девушками в первую брачную ночь это случается. Впрочем, – Зубейда фыркнула, но добавила: – Брака как такового меж ними не случилось.

– Перед сном девице давали пить афродизиаки или иные возбуждающие травы? – у Евтихия резче проступили на лбу морщины. – Сонные видения могли быть… э-э, воздействием, сверхдействием, reactio на травы? Нет?

Поверх чадры Зубейда поглядела на него, не мигая. Только зрачки цепко перебегали туда-сюда. Зубейда не ответила.

– Румиец, это не важно. На вторую ночь произошло то же самое. Хлопок был столь силён, что с потолка в спальне слетела мозаика. А утром, после такого же хлопка в аль-Кархе, спальня распахнулась, и Джафар с воплем катался по полу, таращил в страхе глаза, терзал стриженую свою бородёнку и умолял не впутывать его в эту историю! На бедняжку Бедр аль-Будур он при свидетелях трижды проорал «Talak!»[2]. Я тоже кричала. Я требовала немедленно бросить на аль-Карх каранбийцев или моих бедуинов. Но Муса и аль-Фадл ничего в тот день не соображали. Они тряслись от ужаса и были белы не хуже Джафара. Вот тут-то аль-Фадл и предал меня…

Мимо беседки пробежала без чадры, гордо подняв голову, рабыня. Молодая, несколько моложе Зубейды, статная, высокая, она приостановилась и искоса глянула на жену халифа. У Зубейды округлились глаза, она, онемев от потрясения, зашипела на неё. Рабыня, презрительно дёрнула плечом и пробежала мимо.

– Дрянь, мерзавка! – шипела Зубейда. – Лицо прикрой, дрянь! – выкрикнула вслед. – Уже и глаза передо мной не опускает. Al-shshaytan! Astagfirullahi… – Зубейда что-то зачастила по-арабски, ругаясь либо молясь, пока не взяла себя в руки: – Эта мерзавка, наложница моего супруга, да будет доволен им Аллах! – бросила в сердцах. – Родила ему аль-Мамуна – что с того? Что с того – спрашиваю! Полуперс, не араб, весь в неё, в персиянку, в mawali – вчерашнюю язычницу, в рабыню, купленную на базаре!…

– Как Хайзуран? – охладил её Евтихий.

При имени властной свекрови Зубейда осеклась на полуслове. Метнулась куда-то глазами, опустила их, спрятала под чадрой руки. Под чадрой, наверное, кусала с досады ногти и губы.

– Вот так! – с горем выговорила. – Так мужчины и научены не ценить ни жён, ни родных матерей. Рабыни! – она воскликнула. – Мы – рабыни. А они – сыновья рабынь. А ведь я – арабка, я из хашимидского рода, я – родственница пророка Мухаммеда – salla-Llahualeyhiwasallim!

– Salla-Llahualeyhiwasallim! – разом повторили арабы-евнухи, проводя по лицам ладонями.

Зубейда досадливо хохотнула:

– Со мной хотя бы считаются… Вот, я добилась, чтобы в благословенной Мекке мой муж, халиф и преемник пророка, поставил на колени её отпрыска аль-Мамуна, – она погрозила вслед персиянке-рабыне, – и у Заповедной Мечети заставил это отродье присягнуть моему аль-Амину! Эх, аль-Амин… – она судорожно вздохнула, золото в ушах и на груди зазвенело. – Мой аль-Амин – сластолюбивый балбес. Я для его блага дала ему в воспитатели аль-Фадла! Аль-Фадла, а не развратника Джафара! А аль-Амин… К прискорбию, он уродился в отца и интересуется больше вином и молоденькими поэтами, чем войском и гвардией!

В беспокойстве, Зубейда теребила под чадрой пальцами, отчего чадра рискованно колыхалась и трепетала, почти срываясь с лица. Евнухи-гулямы стояли непроницаемые.

– Ты сказала, Зубейда, что в день после свадьбы аль-Фадл тебя предал, – напомнил Евтихий.

– Предал! Он допустил, чтобы визирь развёлся с Бедр аль-Будур! Аль-Фадл окончательно оторвал от меня Джафара, – она горько вскричала. – Джафара! Который мало что визирь и любовник моего мужа, так ещё и воспитатель аль-Мамуна, выродка этой, как её… ты её видел! Аль-Мамун – не араб, – силилась доказать Зубейда. – Он – полуперс, ничтожество. Но ведь сами Бармакиды – персы, он им ближе, чем мой аль-Амин, ближе!

Евтихий склонил голову, сочувствуя переживаниям халифской жены. Зубейда сузила глаза, видимо, в сильном раздражении:

– Эти Бармакиды, Муса и аль-Фадл, кинулись в тот же день в аль-Карх, чтобы схватить и притащить этого мальчишку! Муса Бармак трясся от страха и белыми губами, не переставая, твердил, мол, ещё рано и надо бы оттянуть время. А что, что – рано? Я не знаю, и это мало меня волнует! Всё Джафар – это он выдумал женить на Бедр аль-Будур грязного городского мальчишку из аль-Карха. А ведь паршивец две ночи подряд похищал Бедр аль-Будур силою каких-то джиннов, а самого Джафара сбрасывал в холодный погреб. Этого мало! Он даже ложился с Бедр аль-Будур в постель и клал между ней и собою острый джафаров меч!

– Как благородно, – Евтихий позволил себе восхититься.

– Бедр аль-Будур могла этим мечом пораниться!

– Бедр аль-Будур могла лишиться чести. Оцени сдержанность юноши из аль-Карха, – Евтихий слегка улыбнулся.

– Бедр аль-Будур и так была замужем. Кто станет разбираться в её чести! – вспылила Зубейда. – Девчонка заикалась на утро после второй такой ночи!

Зубейда не выдержала и отошла прочь от беседки. Следом заторопились евнухи. Евтихий переждал несколько мгновений и нагнал жену халифа.

– Итак, Али из аль-Карха и Бедр аль-Будур сыграли свадьбу. Я правильно понял?

– Он швырялся золотом как головёшками, – горячилась Зубейда, – он нанял ораву трубачей, скупил весь базар цветных одежд, накупил рабов и рабынь. За ним бежала толпа черни, а он верхом на коне ехал к халифскому дивану, – Зубейда задохнулась от возмущения. – Перепуганный Муса Бармак мечтал поскорее захлопнуть за ним двери и даже пригласил мальчишку не спешиваться у ворот, а ехать верхом до самого порога! Каранбийцы пытались оттеснить народ, а толпа сочла всё происходящее за особые почести мальчишке и подбирала с земли разбросанные деньги. Ты утомил меня, румиец! Я сказала: Бармакиды вели себя как сумасшедшие, нет – как безумные, – в раздражении Зубейда порывалась уйти.

– Последний вопрос, Ситт-Зубейда, – Евтихий не дождался, повернётся ли она лицом и остановится ли. – Вскоре после этих событий действительно исчез целый дворец?

– Как – целый дворец?

Зубейда застыла как вкопанная и лишь полуобернулась к Евтихию. По садовой дорожке к ней подбежал павлин и стал тянуть шею к её рукам. Зубейда механически скормила ему печенье.

– Ах, вот даже как… – протянула Зубейда в раздумье. – Ну да, – соображала она, вспоминая, – где-то с месяц назад во дворце слышали ужасный хлопок. Вроде тех, первых… Но не здесь. Далеко, за городом! Да-да, за городом – в военных лагерях, где их содержали, Бедр аль-Будур и мальчишку. Румиец… Пожалуй, я уже ничему не удивлюсь!

Зубейда решительно отвернулась и ушла. Остались два вооружённых гуляма, угрюмым видом показывающие, что Евтихию следует тотчас покинуть женскую половину дворца.

12.

«…для безопасности границ Хорасана и Маверранахра. В 751 году при халифе Абу-ль-Аббасе и визире Халиде Бармаке арабами был предпринят поход на восток. Войска китайской империи Тан были разбиты, десятки тысяч военнопленных китайцев угнаны на поселение в Самарканд. В число пленных попали не только бойцы, но и ремесленники – мастера, знающие секрет производства бумаги. К 800 году в учреждениях Багдадского Халифата писчая бумага полностью вытеснила собой дорогостоящий пергамент…»

(Чудотворный огонь Вахрама).

С листа бумаги молодой поэт слащаво читал арабские стихи. По крытому дворику гулял ветерок, а в тени под колоннадой привольно разлёгся на ковре визирь Джафар – внук Халида Бармака. Евтихий устроился на низеньком валике для сидения. Визирь угощал его рисовыми лепёшками в меду. По краю дворика сидели юноши-невольники и мелодично бренчали на ситарах и чангах. В круглую китайскую чашку Джафар тоненькой струйкой лил из кувшина красное, как кровь невинной девы, виноградное вино – настрого запрещённое исламом.

– Кто я халифу? Да хвалит его Аллах и да мирволит ему! – Джафар пил вино и поблёскивал глазами. – Молочный брат? Нет, его молочный брат – это аль-Фадл. Кто я халифу – быть может, верный визирь? Визирем был и остаётся наш отец, мудрый Йахъя ибн Халид. Может, я – тайная и незримая охрана от недругов и покусителей? О нет, не будет у халифа надёжнее охраны, нежели Муса, мой младший брат. Так, кто же я халифу? – восклицал Джафар. – Я – an-nadim, – тоненько как колокольчиком прозвенел Джафар, – что значит друг, сотрапезник и собеседник.

Евтихий пробовал вино и поверх чашки внимательно изучал Джафара. Коротко стриженая бородка. Изящные усики. Холёные руки. В свои сорок лет визирь старательно молодился. Вот – крапины седины блестят на висках и в бородке, а он заботливо помадит волосы и даже брови.

– Хвала Аллаху, – говорил Джафар, – что наш мудрый халиф утончённо воспитан и любит благородные разговоры, музыку, поэзию и красоту.

– А правда ли, Джафар, – Евтихий позволил себе рассмеяться, – что семь лет назад ты двадцать дней и ночей пробыл эмиром Хорасана и Маверранахра, – Евтихий бережно опустил хрупкую чашку на землю, – но даже не отлучился из этого дворца?

– Я не люблю, – засмеялся Джафар, – не люблю покидать Багдад. Зачем?

Евтихий делано посмеялся и недолго подержал на лице искусственную улыбку.

– Это случилось после того, как ты, Джафар, сделался визирем взамен аль-Фадла? – у Евтихия напрягся голос, а губы утончились как две ниточки. – Скажи, почему в тот горестный для аль-Фадла год ты не поехал вместе с ним в Балх?

– Зачем? – Джафар сел на ковре, отставив подальше кувшинчик с вином. – Это забота аль-Фадла! Ему, а не мне, нетерпелось броситься в Хорасан и убедиться, что город Балх, родина предков, стоит на своём месте.

– Ах, родина предков, – Евтихий наклонил голову. – И Ноубехар, – рискнул Евтихий, – тоже стоял… на своём месте?

– Естественно…

Чтобы отогнать напряжение, Евтихий спустился с валика на ковёр и сел как Джафар, скрестив ноги.

– Ты позволишь? – он протянул руку к кувшинчику. – Вино удивительно похоже на фессалийское. Напоминает мне дом, мою родину. Скажи, а «Ноубехар» – это согдийский диалект, верно же? Это переводится «начало весны»?

– О да! – оживился Джафар. – Начало Весны! В Ноубехаре под Балхом стоял древний монастырь, в котором сберегался чудотворный огонь Вахрама. Оттуда брат и привёз тех самых китайцев, всю их семью. Чтобы были на глазах, неподалёку.

– Ах, китайцев, – соображал Евтихий. Кончик его носа заметно заострился.

– Да, узкоглазых кафиров, – Джафар был добродушен. – Знаешь, многие из них смышлёны и трудолюбивы. Я слышал от Мусы, что их хитрорукие умельцы придумали не только пресловутый шёлк, который пророк запретил носить настоящим мужчинам, но и полезнейшую бумагу. Смотри же! – щелчком пальцев он подозвал слащавоголосого поэта и отнял у него лист со стихами.

Пока юноша учтиво кланялся и уползал за спины музыкантов, Евтихий спешно перебирал в уме услышанное: «Аль-Фадл… Монастырь в Балхе… Китайцы…» – что-то никак не желало вставать на своё место в этой мозаике.

– Пусть она рвётся и мнётся, – прекраснодушествовал Джафар, – но на бумаге легко писать не только донесения о налогах, но и стихи. Посади на одну ночь сотню писарей из дивана, и уже по утру весь Багдад примется петь рубаи, – Джафар потёр пальцами, – ну, допустим, о щедрости и великодушии Бармакидов.

– Вот так, да? – не слушал его Евтихий.

– Муса давно собирает знатоков персидских уличных историй и велит им переводить наши старые повести на арабский язык – для просвещения аравийских варваров. А в переписанные книги велит ненароком вставлять наши имена, – Джафар был доволен такой выдумкой. – Кстати тебе уже попадалась книжка «Хезар-Ефсане»? «Тысяча повестей»?…

– Извини, я перебью, – невпопад бросил Евтихий. – Аль-Фадл поехал в Хорасан не по своей прихоти. Ведь так? – невольно он принялся хмуриться. – На аль-Фадла внезапно прогневался халиф. Скажи, из-за чего?

С лица Джафара медленно сползла улыбка.

– Я… я думал, ты знаешь. Муса не говорил тебе?

– О чём?

– О переговорах. Ну… – Джафар осторожничал. – С Алидами… Аль-Фадл тогда слишком много им выболтал.

Евтихий резко выдохнул: мозаика сама собой принялась складываться.

– Про Хорасан и балхский монастырь в Ноубехаре?

– Румиец… – бородка Джафара вытянулась клинышком. – Ты до сих пор этого не знаешь?…

– А чудотворный огонь Вахрама имеет ко всему происшедшему самое прямое отношение, – заключил Евтихий.

Джафар медленно поднялся с ковра. Евтихий встал, понимая, что беседа окончена.

– Румиец, – повторил Джафар, – ты всегда так неразумно ведёшь расследование?

[1] Подлинные слова аль-Фадла, сказанные Ибрахиму в Хорасане. Приводятся в хронике ат-Табари, IX в.

[2] Троекратный «талак» (буквально: «Я развожусь!») – мусульманская формула развода.