Главы 17-18

17.

«Египетский сборник Али аль-Ансари был признан классической «Каирской редакцией 1001 ночи». В этой версии сборник издавался на всех языках мира. Однако повесть о мальчишке Али ад-Дине и магической лампе в канонической версии «1001 ночи» отсутствует так же, как отсутствовала и прежде…»

(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», продолжение).

– Сказочник! – окликнул Евтихий. – Расспроси благочестивую Фатиму, не видала ли она джиннов, что низко пали до воровства чужеземных ценностей! – он звонко щёлкнул по краю серебряного блюда и отошёл прочь.

Когда он выходил с базара, шиитские парни из аль-Карха напали на него со спины. Кто-то накинул шнурок ему на шею, Евтихий едва смог нагнуть голову и подставить под удавку не горло, а подбородок. Нападение было неожиданным, хотя он и пытался не упускать шиитов из виду. Евтихий, не глядя, ударил плечом и локтем назад, за спину, и смог высвободиться. Резко обернулся. Нападавших было четверо. Двое держали в руках длинные ножи для забоя скота.

– Fa-itha laqeetumu allatheena kafaroo fadarba alrriqabi hatta itha athkhantumoohum fashuddoo alwathaqa![1], – заголосил первый, нападая и замахиваясь ножом. Евтихий увернулся, а уворачиваясь, плечом сбил противника с ног и коротко ударил его по почкам.

Трое остальных накинулись одновременно… Короткие до лодыжек штаны, босые ноги, худые рубахи, тюрбаны, бороды. В глазах – скорее страх, чем холодная решимость убивать. В руке одного – нож. Евтихий врезал ближайшему по челюсти, тот замахал руками и повалился. Приёмов кулачного боя все трое не знали. Его пытались повалить на землю, ухватив за одежду. Евтихий пропустил несколько ощутимых тычков в бок и под рёбра. Опаснее было другое: с земли поднимался тот, что держал второй нож.

Такими ножами овцам запросто отрезают головы. От двух ножей не увернёшься. Евтихий сбросил плащ-гиматий и еле успел намотать его на руку, чтобы скаткой отбивать лезвия. Два удара, сверху и снизу в живот, он отбил, а от третьего заслонился. С плаща летели резаные полоски материи. Евтихий один раз оступился. Третий из шиитов – тот, что был без ножа – куда-то отскочил и суетливо сматывал с головы тюрбан. Сейчас он метнёт полотно тюрбана как аркан и скрутит Евтихию руку или шею.

– Держи-и-ись! – кто-то, срывая дыхание, кричал ему по-гречески. Мгновение, и Евтихий увидел, как от набережной бегут к нему с палками в руках посольские служки, а среди них спотыкается толмач Ицхак. – Держись же, грек! – Ицхак уже задохнулся, отстал от всех и, согнувшись, опёрся рукой о стену дома, силясь унять дыхание.

Первым отступил от Евтихия тот, что с размотанным тюрбаном. Короткая растерянность, шажок в сторону, сразу за ним – следующий. Нападавшие легко скрылись. Они хорошо знали дворы и переулки. Евтихий опустил руки. Франки подоспели вовремя.

– Ты целый? Не ранен, нет? – кто-то из посольства, из прислуги, беспокоился о его состоянии. Ицхак не дал перевести дух:

– Бегом, грек, бегом! – сам-то он уже отдышался… – Не стой ты здесь, скоро появится стража. Ну, бегом же.

Улицами, что выше набережной Тигра, они побежали к себе, к окраинной гостинице для иноземцев. Посольские служки успели повыбрасывать палки. Ицхак, как оказалось, совершенно не умел бежать долго и распределять силы. Это оттого, что на бегу он разговаривал и сбивал вдохи-выдохи как себе, так и другим:

– Эй, слышишь меня, грек? Евтихий! Счастье твоё, что Моисей послал нас.

– Пророк?

– Бармак! Моисей Бармак. Джафар-то доложил Мусе, что ты выскочил от него, как угорелый, и что наверняка бросился к этому мальчишке. Уф… Милостью Бога Израилева, хоть знали, где тебя искать-то.

С левой руки у Евтихия развивался на бегу плащ-гиматий, весь иссечённый, изодранный мясницкими ножами. Евтихий кое-как подобрал его обрывки, чтобы не бились за спиной, иначе каранбийцы, если встретятся, схватят всех без разбора.

– А ты, я гляжу, всё знаешь, а? Ицхак? И про аль-Карх, и про мальчишку.

– Я? – поразился Ицхак. – Да я ничего не знаю, ты что! Я – бедный еврей, откуда мне.

– Да что ты? – Евтихий сбивал себе шаг, подстраиваясь под неверный бег Ицхака, а тот вдруг остановился и, тыча в Евтихия пальцем, разразился посреди улицы:

– Шииты прокляли халифа и всех Аббасидов как врагов пророка! Халиф за это изгнал потомков Али из Багдада! Алиды набирают себе сторонников, а ты, Евтихий, ведь не глупец и должен понимать, как тебе, чужаку, опасно в это вмешиваться! Здесь персы презирают арабов, арабы ненавидят персов, те и другие гонят mawali, зиндиков и гябров…

– Ах, ещё и гябров…

Франки кольцом окружили Ицхака и Евтихия, прикрывая их от посторонних глаз.

– Да-да, ещё и язычников-гябров! – не унимался Ицхак. – Шиитов десятилетиями казнят за одно подозрение в нелояльности! Каждый новый халиф начинает правление с очередной резни подросших правнуков и праправнуков халифа Али! Все шииты Багдада переполошились, когда ты стал что-то выискивать в их квартале. Ну и что ты здесь выяснил? Что Муса и Джафар больше нуждаются в тебе, чем в твоей гибели? Что не аль-Фадл подослал к тебе убийц, а перепуганные безграмотные имамы из нищего аль-Карха?

На кричащих по-гречески людей стали оборачиваться. Прискорбно, но ряд слов и имён звучали по-гречески также как по-персидски и по-арабски. Препираться посреди улицы о халифе и его окружении стало опасно.

– Остынь, Исаак, – остановил Евтихий. – Ты скоро убедишь меня, – он позволил себе улыбнуться, – что главной целью посольства к халифу было объяснить мне политику Халифата, – он примирительно засмеялся. Не вышло, Ицхак не поддержал:

– Целью франкского посольства было привезти тебя, живого и невредимого, к Бармакидам, чтоб ты выручил их шкуры прежде, чем халиф сдерёт их, воротившись из хаджа!

Ицхак выпалил это, и тут же осёкся, ошарашено глядя на окружающих.

– С чего это у императора Карла такая любовь к Бармакидам, а? – Евтихий легонько встряхнул Ицхака. – Ноубехар, да? Всё дело – в балхском монастыре. Что такое Ноубехар, Исаак?

18.

«Когда халифу Сулейману ибн Абд-Малику сказали, что лишь мудрого визиря недостаёт его власти, халиф спросил: «Кто достоин такой чести?» – «Один лишь Бармак из Балха, чьи предки были в чести у шахов Персии. Вот и древнее святилище Ноубехар у него во владении». – «Ноубехар? – воскликнул халиф. – Разве Бармак по сию пору – гябр и огнепоклонник?» – «О нет, халиф! Бармак когда-то был гябром, но сделался мусульманином», – был ответ…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Предание VIII века из книги Низами аль-Мулька «Сиасет-наме»).

«В 723 году по указу халифа Иазида II в храмах православных подданных Халифата были запрещены иконы. В 726 году по эдикту императора Леона III иконы запретили и в храмах Византии. Запрещалось любое изображение Христа, чем, по сути, отрицалось Его вочеловечение, а значит и любовь Создателя к людям…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории иконоборчества).

На короткий миг рука зависла над шахматной фигурой. По строгим канонам веры, фигура была лишена телесного человекоподобия. Сухие правила игры предписывали считать её всадником-аспом.

Муса с мгновение поразмыслил над фигурой и двинул всадника вперёд – на левое крыло. Откинулся с удовлетворением назад, на подушку, и с вызовом уставился на Евтихия. Игра развивалась медленно. Бармак и Евтихий поначалу лишь поочерёдно двигали ряды пешек-пияд, пока две лакированные армии не соприкоснулись.

– Знаю, Евтихий Медиоланский, ты мной недоволен, – разомкнул губы аль-Бармаки. – Недоволен моими братьями и отцом. Прежние наниматели всегда вводили тебя в обстоятельства дела. Я же поостерёгся. Разве хорошо было бы играть по твоим правилам? – он усмехнулся. – Здесь Персия, румиец! Персия, а не Аравийская пустыня с бедуинами на верблюдах.

Румиец промолчал, сосредоточенно глядя не на Мусу, а на шахматы. Это была идея Бармака – начать за разговором игру. Когда их войска соприкоснулись, последовал стремительный обмен ударами, и сразу шесть пешек-пияд – три чёрных и три белых – оказались на ковре сбоку от шахматного стола.

Настал черёд старших фигур. Евтихий ещё стремился овладеть центром боя. А Муса аль-Бармаки ощутимо теснил с флангов.

– Здесь Персия, и я – перс! Слышишь, румиец? – отчеканил Муса. – О нет, я, разумеется, люблю арабов, поскольку из арабов, – он пламенно воскликнул, – вышел пророк Мухаммед – да благословит его Аллах и да приветствует! Арабы подарили ислам, спасибо. Пусть теперь убираются в пески и барханы. Здесь Персия, где веками царили Ахемениды и Сасаниды! Даже эллинское ваше нашествие мы, персы, так легко переварили, что Искандер аль-Македони превратился у нас в Зу-ль-Карнайна из сказок…

Евтихий показывал, будто захвачен игрой в шахматы. Он уже нашёл, какой фигурой ответить. Вот, следующим ходом он слоном-пилом поставит под удар чужого всадника и одновременно пешку. Всадник отступит.

Муса силился рассмотреть, что спрятано в глазах Евтихия и чем подкреплена та деловитая собранность, что заставляет румийца в ниточку сжимать губы.

– Мои тёмные предки, – сдержанно заговорил Муса, – не были мусульманами. Они верили в shirk, многобожие. Они не знали Единого Господа, зато чтили много разных господ-ахуров, воевавших в их баснях со злодеями-дэвами.

Муса поосторожничал, но не отступил, а подкрепил всадника ещё одной пиядой.

– Они были гябры, – Муса словно сожалел о предках. – Они звали главного ахура Ахура-Маздой, то есть «господином мудрости», а задолго до Искандера аль-Македони с ними жил мудрец и пророк Зоротуштра, так вот этот мудрец…

– Я тебя перебью, Муса!

Евтихий со стуком двинул слона на намеченное место. Через ход Евтихий выпустит в бой ладью, рухх-колесницу, и центр игрового стола окажется в его управлении. Бармак уже не сможет этому помешать.

– Бармак, я вижу, ты собрался ввести меня в суть расследования. Не поздно ли? – Евтихий поднял глаза и испытующе посмотрел на Мусу. – Мои прежние наниматели часто требовали отчёта о ходе расследования. Поэтому раньше, чем ты продолжишь про Зоротуштру, я доложу тебе, что мальчишка из аль-Карха три месяца назад подвергся изуверскому обряду. Мне продолжать или тебе всё известно?

Муса отпустил только что взятую фигуру. Насторожился. Набычась, наклонил голову, внимательно слушая.

– Цель обряда? – выдохнул он несколько хрипло.

– Взросление.

Евтихий сцепил руки и несколько мгновений наблюдал, как на лице у Мусы настороженность сменяется испугом, а испуг – внезапным пониманием.

– Правда, Бармак, ты ожидал этого? С подростками и юношами так поступали все варвары: этруски, кельты, фракийцы. Я видывал этот обряд у германских саксов.

– Что, что за обряд? – Муса беспокоился, что-то из услышанного было для него неожиданностью.

– Обряд проводят посреди ночи в лесу либо на лысой горе. Увы, магрибинец не нашёл под Багдадом леса, – Евтихий сузил глаза, – он воспользовался чьим-то заброшенным садом или масличной рощей. Гору или холм он выбрал заранее. Это symphonia… то есть созвучие ритуальных намёков и образов, они требуются для волшбы. На горе или холме мальчик должен был умереть и родиться заново, но уже взрослым. Некоторые колдуны так умело внушают жертве illusionem… видимость смерти, что юноши клянутся, будто и вправду были мертвы.

Муса аль-Бармаки заметно помрачнел, вытянул чётки из рукава джуббы и что-то прошептал:

– Astagfirulla… да спасёт Аллах от кощунства… – расслышал Евтихий. – Какая ещё гора… – бросил Муса с деланным пренебрежением. – Какой холм?

– На той горе живёт некая отшельница Фатима. А дервиши и монахи считаются умершими для мира, так что пещеры рядом с её жилищем сгодились магрибинцу как ритуальный намёк на страну мёртвых. Нередко эти обряды проводят в склепе или на кладбище. Кроме того, магрибинец дожидался ночи, – напомнил Евтихий. – Ночь – ещё один образ смерти, она придавала обряду убедительность. Ещё он стремился успеть до наступления пятницы, то есть в четверг, в день, который астрологи связывают с Моштари, или с Юпитером. Эту блуждающую в небе звезду посвящают Тору, Зевсу или Индре, а это жестокие боги, Муса, они ждут человеческих жертв.

– Для чего ты мне это рассказываешь? – Муса поглядел с настороженностью.

– Для чего… Колдун позволил мальчишке поесть. Колдуну это важно, это ритуальная пища, трапеза мёртвых. Мне передавали языческие мифы, э-э… mython, басни, в которых покойник не мог войти в царство теней, пока не вкушал поминальной тризны. За этой тризной магрибинец дал мальчишке вина и дурманящих трав, чтобы сделать его покорным и внушаемым. А затем избил до полусмерти.

– Избил? – Бармакид подавил в себе брезгливое пренебрежение.

Евтихий посверлил его сузившимися глазами и хладнокровно перечислил, загибая пальцы:

– Побои, страдания, унижения, глумления – ритуальные звенья этого обряда. Посвящаемый должен ощутить себя мёртвым. Я сталкивался с тем, что в Нумидийской пустыне юношам протыкают носы, надрывают уши, отрезают фаланги мизинцев и выжигают либо накалывают особые знаки. Магрибинец ограничился тем, что выбил мальчишке зуб. Проявил человечность, – Евтихий был предельно серьёзен. – Случалось, я находил детей, которых германцы и кельты бросали на несколько суток в лесу в пустых избах. Колдуны убеждали родителей, а те верили, что детей больше нет, что их съели волки, людоеды или злые ведьмы. Слабые умирали на самом деле, а выжившим потом говорили, будто о них позаботились лесные духи. Джинны, если, по-вашему. Магрибинец на двое с лишним суток бросил парня в пещере как в склепе, мальчишка едва не свихнулся от страха.

– Всё равно – зачем… Зачем это нужно? – морщась, повторил Муса. Механически он двинул по столу выбранную заранее шахматную фигуру.

– Ты ещё спрашиваешь? – Евтихий с особенной злостью вывел рухх-колесницу в центр шахматной битвы. – Ты же видел этого мальчишку, Муса! Ему скоро пятнадцать, но выглядит он моложе и держится как десятилетний. Он ребячлив, крайне ленив и нелюбопытен, помимо игры в бабки его ничто не заботило. Откуда что взялось, Муса! Этот магрибинский колдун опаснейше талантлив в своём ремесле. Он доподлинно внушил мальчишке, что тот внезапно сделается взрослым. Не желаю знать, какие духи или джинны так его одарили. Мальчишка за неделю созрел и заявил, что влюбился в Бедр аль-Будур, которую и в глаза-то не видел… Правда ли, что её имя значит «Луна в Полнолуние»? – он вдруг спросил между делом, но не дослушал: – Я убеждён, что самого магрибинца посвящали в волхвы ещё более суровой методой. Не зря жена брата убеждённо звала его умершим, но… как бы и не совсем. Так что же? – он тяжело уставился на Бармака.

– Д-да, Бедр аль-Будур так и переводится, – невпопад ответил Муса, разглядывая шахматные фигуры.

– Ты что-то красивое принялся рассказывать про Зоротуштру и язычников, а я так некрасиво перебил тебя, – желчно напомнил Евтихий и кивнул на шахматы. – Твой ход, Муса! Ты вот-вот лишишься и коня, и пешки.

Фигуры Евтихия доминировали в центре. В любой час румиец мог перейти в наступление, но сдерживал себя. Фигуры Бармака ощутимо давили его с флангов и пока не давали развернуться. Муса Бармак рассеянно водил над шахматами рукой.

Наконец, рука замерла и опустилась на фигуру слона-пила… Муса резко двинул слона в сторону, атакуя белую ладью-колесницу Евтихия. Муса поднял глаза и с торжеством посмотрел перед собой.

– Хорошо, румиец. Изволь, я продолжу. Там на востоке, – он неопределённо показал куда-то в сторону, возможно, что на восток, – за двести пятьдесят лет до Зу-ль-Карнайна правил в Бактрии царь Виштаспа. К царю пришёл мудрец Зоротуштра, вдохновенный пророк, но только не ведаю чей, может, и Самого Всевышнего… да только всех пророков ученики извращают!

– Не думаю. Вряд ли кого приукрасили или очернили сверх заслуженного. Впрочем, продолжай!

– Зоротуштра учил, что нравственным очищением можно одолеть дэвов, врагов Ахура-Мазды, а помочь в очищении может обожествлённый огонь, который для Зоротуштры был воплощением мировой справедливости. Царевич Спандийат, сын Виштаспы, выстроил в память о пророке сверкающую столицу Навазак и поместил в ней святыню Зоротуштры – великий чудотворный огонь Вахрама.

Евтихий не дрогнул ни одним мускулом. Он на одно поле отодвинул рухх-ладью в сторону и вывел её из-под удара. Его положение только упрочилось: рухх был теперь защищён шахом, королём белых.

– Ну-ну, продолжай, – Евтихий испытующе поднял глаза на Бармака.

Муса показал глазами на шахматы:

– Хороший ход, Евтихий, – похвалил он, – хороший ход, сдержанный… Так вот за двести с лишним лет до нашей игры в шахматы персидский шахиншах велел герою Бахраму Чубину завоевать Бактрию. Мы зовём её «mawaraan-Nahr» – «то, что за рекой». За рекой, что вы, румийцы, называете Яксарт[2]. По воле шаха, Бахрам Чубин стал правителем Маверранахра, Балха и Хорасана. Этот герой вскоре восстал, сам сделался шахиншахом и был кем-то убит, – вздохнул Мусса. – Но прежде, ещё в Балхе, в сердце древней Бактрии, успел жениться на дочери одного из ферганских ханов…

– Давай, я продолжу, Муса, а ты подумай над шахматами, – перебил Евтихий. – Ещё два хода, и ты докажешь мне, что вам, Бармакидам, даровано Аллахом владеть этой землёй. Вы – потомки того древнего брака. Верно? В ваших жилах течёт кровь героя-шахиншаха и кровь ханов. Ноубехар, святилище гябров – поклонников огня Зоротуштры, стоит на месте древнего Навазака. А вы – балхские пармаки, потомственные владетели святилища и жрецы чудотворного огня, вашей главной святыни. Правда, в век торжества ислама культ огня несколько угас – ты уж извини за такую игру слов. Думай, Муса, думай над ответным ходом, а я продолжу. За пятьдесят один год до нашей игры в шахматы, – он желчно вернул Бармаку его фигуру речи, – в Ноубехаре и Самарканде поселили пленных китайцев с семьями. Тех самых, что научили вас варить бумагу. Китайцы были буддистами, и ваш монастырь ошибочно прослыл буддистским, что было вам на руку, поскольку михна преследует гябров, но не иностранцев с нелепой чужой верой. Китайцы трудолюбивы, они стали заботиться об огне Вахрама… Я перескочу через годы, Муса. Десять лет назад твой старший брат аль-Фадл совершил политический просчёт, едва не стоивший жизни, ринулся в Ноубехар проведать, на месте ли ваша святыня, и привёз из Балха в Багдад целую семью Ноубехарских поселенцев. В этой семье мальчик был внуком согдийца-гябра, смотрителя огня, а с другой стороны – внуком китайца-буддиста, хранителя всё той же святыни. Чудесное совпадение, правда? Ведь кому-то или чему-то очень важны имена его отца, деда по отцу и деда по матери.

Муса ибн Йахъя аль-Бармаки напряжённо молчал. Покусывал усы и разглядывал шахматные фигуры. При любом, практически любом ходе румийца могла настать угроза его визирю иль шаху…

– Так что же натворил аль-Фадл десять лет назад, что ему пришлось бежать от халифа в Балх и заботиться об огне Вахрама? – Евтихий не спускал глаз с Бармака.

Муса осторожно приподнял руку и чуть-чуть двинул вперёд пешку-пияду. Так он давал простор своему визирю и шаху на случай угрозы.

– Гордый эллин! Ты должен понять, каково это, – протянул Муса аль-Бармаки, – не быть хозяином на своей земле, – он покусал бороду и сцепил на груди руки. – Ты красиво говоришь, эллин, я тоже расскажу тебе… Когда араб Кутайба ибн Муслим ввёл войска в Хорасан, мои предки почти не сопротивлялись. Это было девяносто лет назад, Евтихий, при моём прадеде. Халиф наделил Кутайбу военными полномочиями, Кутайба вёл смотр ополчения, а его брат мерзавец Маслама остался в Ноубехаре и изнасиловал мою прабабку – пленницу, немусульманку, жену ноубехарского пармака, жреца. Закон арабов не защищал её, ведь она была язычницей. Мерзкий и жёлтокожий Маслама, сказывают, страдал слоновостью и ожирением. Он забрал пленницу к себе, прижил с нею детей, а несчастный Бармак – её муж, хранитель пахлевийского огня и врач – находился рядом и покорно лечил Масламу от слоновости. Что он мог сделать? Он – пленный раб, он – mawali. Спустя двадцать лет воля Аллаха переменилась, и арабы доверили Бармаку строить в Балхе казармы для арабского войска. Кстати, священный Ноубехар оставался всего в двух полётах стрелы от казарм.

Положение в игре изменилось, Евтихий неосознанно это почувствовал. Следующим ходом Муса Бармак выведет в центр ладью-рухх, а фланги Евтихия уже сейчас нуждаются в защите… Скорее наитием, чем тонким расчётом Евтихий укрепил правое крыло конём-аспом.

– Сын обесчещенного Бармака, – продолжил Муса, – мой дед Халид ибн Бармак отомстил за семью тем, что сверг проклятых омейядских халифов. Он подарил власть Аббасидам, укрывшись в тени их трона. Веками, румиец, веками у престола персидских царей стояли советники и волхвы-соправители! Мы, Бармакиды, преемники тех великих волхвов.

– Волхвов? – растянул губы Евтихий. «Magi», так звучало это слово по-персидски и по-гречески. – Вы преемники магов? А чтобы упрочить своё положение, вы спрятали до срока в аль-Кархе одного мальчишку, внука смотрителей вашей «святыни», в надежде, что, повзрослев, он вам ещё пригодится. Так?

Евтихий позволил себе побарабанить пальцами. Муса Бармак промолчал. Евтихий продолжил.

– Вы обманулись. Появился согдиец, дядя мальчика, считавшийся умершим, и ускорил взросление мальчишки ритуальным внушением. Что-то произошло. Верно? Из Ноубехара пропал огонь. Да? Огонь, что считается чудотворным, оказался, судя по всему, неподалёку. Раз уж дворцы и ценности сами собой возникали и исчезали! А вы не слишком-то были удивлены. Конечно, вы поначалу испугались силы огня, но быстро убедили себя, что всё держите под надзором. Ошиблись. Кто-то вмешался, и всё сорвалось. Ну-ка, Муса! – Евтихий даже прикрикнул. – Вмешался кто-то, с кем связана давняя ошибка аль-Фадла. Ведь так?

Муса резко передвинул ладью-рухх, устремляя её в центр игры и разрушая кажущееся равновесие.

– Вот так! – вдруг выпалил он. – Ты – румиец, Евтихий? Ты – эллин, я тебя спрашиваю?

Через два хода Евтихию придётся пойти на размен ладей-руххов…

– Да, – нежелательный размен сохранит численное равенство, но лишит Евтихия остатков преимущества, – я – римлянин и говорю по-эллински[3], – Евтихий колебался.

– Чего же ты не живёшь в Константинополе? – жёстко прищурился Бармак.

– Я… – только что мерещилось, что верный ход найден, но нет, это оказалось ошибкой. – Я… выехавший. Переселенец, – он не нашёл удачной замены латинскому «emigrans».

– Ты предал родину и императрицу? – припечатал Муса.

– Нет, – он решился на размен фигур, хотя и видел, что теряет с ним многое. – Я почитаю святые иконы, – он сделал ход, и ладья-рухх была потеряна, – а дома царствовали иконоборцы.

– Ага! Значит, тебе известно, каково это – не быть у себя хозяином! Ну-ка, расскажи, – потребовал Муса. – Ведь иконоборцы уже не у власти, а императрица Ирина вернула вам ваши иконы. Ну!

Несколько длинных мгновений на шахматном столике стучали фигуры. Сбитые одна за другой они оказывались рядом с игровым столом, а порою и просто катились по полу. Пешки-пияды, чёрные и белые, рухх-ладья, та и другая, всадники-аспы, слоны-пилы… Шахи-короли закрылись визирями, остатки фигур выстроились друг против друга… Затишье. Евтихий, мрачнея, отстранился от игры.

– Мне было тринадцать лет, Муса, когда императрицу Ирину, мою крёстную, муж-император выгнал из дворца за то, что в покоях нашли две старые иконы. Ирину ждала ссылка и смерть, а престарелый патриарх Павел, втайне почитавший иконы, лишь тихо каялся Богу, что не имеет сил стать мучеником… В тот год император Леон милостью Божьей умер, а Ирина осталась матерью царствующего отрока. Мне было семнадцать лет, Муса, когда старик-патриарх, стыдясь самого себя, закрылся в монастыре, а ему на смену постригли в монахи и рукоположили молодого и решительного дворцового секретаря Тарасия.

Выбывшую из игры ладью Евтихий вертел и крутил в пальцах, а Муса Бармак с удовлетворением следил, как он горячится и нервничает.

– Два года Тарасий и Ирина не решались созвать церковный Собор. А знаешь, почему, Муса? – Евтихий подался вперёд. – Потому, что Константинополь точь-в-точь походил на то, во что скоро превратится Багдад! По городу маршировали солдаты, гвардия старых императоров, все как один смелы, храбры, бесстыдны и беспощадны. Константинополь, этот великий город… – его голос прервался, и он повторил «великий город» по-гречески: – megale polis, сплошные казармы, военные корпуса, гвардейские школы. А ещё были Армянский и Сирийский легионы, боевые ударные силы, надежда и опора всей армии и трона. Мановением левого мизинца начальники легионов возводили и свергали целые династии! Как твои каранбийцы, Муса.

– Ходи! – резко прервал Муса. – Ходи теперь! – приказал, выкрикнул.

Евтихий рассеянно двинул по игровому полю фигуру.

– Мне было девятнадцать лет, Бармак, когда в храме Святых Апостолов открыли церковный Собор. Я видел: сидела царица, её сын, вселенские патриархи, епископы, монахи. В храм ворвались солдаты, они трясли оружием, свистели, глумились, кричали, что будто бы охрана устала стеречь их покой. Они грозили стащить за бороды патриархов и не стыдились ни Ирины, ни двадцатилетнего царя. А юный император, которому плевать было на Собор, подыгрывал солдатне и сверкал глазами, когда гвардия кричала… голосила… как перевести «scandere»?… выкрикивала, нет, не имя, а казарменную кличку его деда Константина Пятого!

– Какую? – довольно улыбался Муса. – Какую кличку?

– Какую? – горячась, повторил Евтихий. – А ты не знаешь, да? Его кличка – Copronim, то есть Говноимённый! Воротишь нос, Муса? Ну, так скажи с большей delicatus: Прозванный Калом. Или из-за его страсти к лошадям: Cavallin, а Каваллин – это конские каштаны, это навоз. Говнюк он и есть говнюк! Гвардия гордилась, да, гордилась слыть гвардией Говнюка-Императора.

Муса двинул по столу шаха и упрочил положение в игре.

– Откуда у старого царя такая вонючая кличка? – обронил он, в насмешке кривя губы.

– Откуда?…

Евтихий остыл и вдруг пожалел о срыве.

– Да так, одна сплетня… – он водил рукой над шахматами, ища ход, что мог бы спасти игру. – Младенцем, когда его крестили, он прямо в купели обделался. Вот, как окрестили, так и прожил всю жизнь. Я брезгаю, Муса, теми, кто строит жизнь на таком… fondamento, основании.

Муса осторожно встал с места, тихо поднял шахматный столик с неоконченной партией и отставил его в сторону.

– Ты расстроился, Евтихий. Ты на меня обиделся, да? Давай-ка, отложим игру… А про аль-Фадла и его ошибку ты спроси не у меня, румиец, спроси у франков. Ты что, удивлён? – Муса победно усмехнулся в бороду. – Отдохни, Евтихий, – он посоветовал, – переоденься и смени обувь, тебе следует явиться в диван на второй приём посольства. Ты так переживал о плохом императоре Копрониме, что я вместе с тобой расстроился!

Как видно, Муса старался его оскорбить. Изучая лицо Бармакида, Евтихий поднялся. Он приготовился молча покинуть комнату, но перс не дал уйти, не прощаясь:

– Всякая власть вынуждает плебеев любить покорность! Даже твой повелитель франкский король Карл…

– Я – римлянин, – резко обернулся Евтихий, – и мой повелитель – верный император Ирина!

– …твой повелитель Карл, – надавил Муса Бармак, – под угрозой казни крестит германских варваров. Вера утверждает порядок! – он самодовольно оскалил зубы. – А порядок нуждается во власти.

На полу валялись выбитые из игры фигуры. Шахматная партия заочно сама собой продолжалась. Евтихий выждал несколько мгновений. Ему делать ход.

– Король франков Карл, – спокойно выговорил Евтихий, – велит крестить германских саксов под страхом смертной казни за… человеческие жертвоприношения, поджоги храмов и убийство священников, самосуд и ложные обвинения в колдовстве и чародействе, глумление над Церковью и ритуальное людоедство. Я знаю, о чём говорю, Муса, я это расследовал! Согласись, это не то же самое, что казнить апостолов за проповедь, женщин – за почитание икон, а дервишей – за татуированные пятки с именами мёртвых халифов.

Муса Бармак стиснул зубы – видимо от досады, раз принялся бесцельно поправлять сдвинутые фигуры. Потом в усмешке оскалился и буркнул, не глядя на Евтихия:

– Это всё равно… Ваш мир мог бы многому поучиться у нас. Передай Карлу, что здесь иноверец выбирает ислам почти добровольно и лишь в силу налогового гнёта. В этом законодательная мудрость, ведь мы чтим Законодателя миров Аллаха!

– Франки многое у вас переймут, – пообещал Евтихий. – И священные войны за веру, и следственный отдел вероисповедного дознания. «Михна» – это же от слова «mahana», верно? «Допрашивать с испытаниями». Со временем у франков будет своя «вопрошальня». По-нашему:inquisitia.

Рассматривая его с интересом, Муса подошёл ближе.

– Ты не любишь короля Карла, – догадался Муса. – Но как же – ведь он твой властитель?

– Запомни, аль-Бармаки, – повторил Евтихий, распахивая двери. – Мой Бог – это не только Законодатель миров. Ещё Он стал человеком и распялся, чтобы спасти людей.

– Неужто в твоей стране правят кроткие жертвенные овны, это что – шутка? – усмехнулся Муса. – Евтихий! А я вот не шутил по поводу приёма в диване. Тебе подобает присутствовать, дорогой.

Муса посоветовал это с предельной любезностью и на прощание поклонился.

[1] «Когда встречаетесь с неверными, рубите им головы, когда разобьете их, крепите оковы!» (Коран, сура 47, аят 4, по переводу М.-Н. О. Османова).

[2] Амударья.

[3] Византийцы считали себя «ромеями», то есть римлянами, но говорили по-гречески.