Главы 13-16

13.

Евтихий спешил к выходу. Надо успеть выйти из дворцового комплекса прежде, чем Бармакиды что-либо предпримут. Под ногами бежали навстречу узорчатые плитки. Сменяли друг друга галереи и внутренние дворики. Колонны дома Бармакидов расступились, открылся последний дворик, за ним – внешние дворцовые стены.

У ворот стояла стража – каранбийцы аль-Фадла. Пропустят ли?

– Румиец? – начальник стражи поколебался, но, повинуясь ещё не отменённым распоряжениям, велел открыть Евтихию двери.

Уходя, Евтихий оглянулся. Вдоль крытой галереи, прячась за колоннами, пробежал, поддерживая края джуббы, халифский визирь Джафар. Пробежал в сторону дворцового крыла, где проживал Муса аль-Бармаки. Евтихий прибавил шагу.

Вот, в стороне открылся халифский дворец – огромнейший дворец аль-Махди, отца Харуна ар-Рашида. Там высилась великая мечеть с рвущимися вверх, но не достигающими неба минаретами. Соизмеряя дыхание, румиец перебежал площадь дивана – того дивана, что малограмотная женщина принимала за обитель самого халифа.

За рекой, за мостом кричал базар. Голосили погонщики верблюдов и мулов. Навьюченных мулов по доскам лодочного моста вели на этот берег – навстречу Евтихию, на содержание и пропитание дворцов багдадской власти. Евтихий взбежал с моста на западный берег и перевёл дух.

Позади за рекой остались дворцы. Далеко на окраине – гостиница для иноземцев. Впереди распахивался шиитский квартал, богатые и бедные улицы, дома с высокими заборами и жалкие лачуги. Это аль-Карх. Румиец бежал в самые глухие задворки. Он пробежал мимо торговых рядов, где на днях выручил сказочника. Евтихий искал те залитые помоями улочки, где глиняные лачуги вымазаны смесью кизяка и песка.

Мозаика складывалась сама собою… Давным-давно в Никее, в пригороде Нового Рима на малоазийском берегу Босфора, его, малолетнего, привели посмотреть, как будут украшать новый собор. Художник рассыпал по земле цветную смальту и покрыл в алтаре стену тёмной и сырой глиной. День за днём он прикладывал к стене цветные осколки, и вместо пригоршней рассыпанной смальты возникал образ Спасителя Христа.

Но пришли гвардейцы, и сотник велел солдатне молотками отбить со стены мозаику, а мастеру теми же молотками раздробить руки. В те дни отец настрого запретил Евтихию лить слёзы на людях и кричать, когда на душе больно…

Вот и другая мозаика теперь сложилась.

Хорасан и аль-Фадл, Балх и Ноубехар, Бармакиды и малограмотные китайцы… Китайцы, научившие персов варить бумагу для повестей «Хезар-Ефсане», славящих халифа ар-Рашида и Бармакидов.

Евтихий, наконец, отыскал ту жалкую лачугу в аль-Кархе.

14.

«Багдадские писатели X века изредка упоминали о сборнике «1001 ночь», замечая, что это всего лишь арабские переводы персидских историй «Хезар-Ефсане». Книги ещё не делились на 1001 главу, а само их название имело значение известной тюркской поговорки «бин бир» – «тысяча один», то есть «очень и очень много». Ряд известных сюжетов «1001 ночи» в этом сборнике ещё отсутствовали…»

(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи»).

Во дворе не было ни души, а дверь в лачугу оказалась слегка приоткрытой. Евтихий подержался за ручку и с силой рванул дверь на себя.

– As-salam aalaykum! – крикнул с порога. Женщина-китаянка что-то залопотала, мальчишка-подросток тенью метнулся вдоль стенки в угол под кучу циновок, где скрипнул крышкой погреба. – А ну-ка, стой! – Евтихий шагнул мимо закрывающей ему путь матери и ухватил мальчишку за шиворот.

– Waalaykum as-salam, waalaykum as-salam, – частила китаянка, не зная, как ей спасать сына. Евтихий вытянул мальчишку из погреба, тычком поставил его перед собой на ноги.

– Ну-ка, признавайся, в тот раз тоже в погребе прятался? – Евтихий изобразил на лице суровость и строгость. Али ад-Дин выглядел не старше двенадцати лет, был мелковат и мог сойти за десятилетнего. Вот только взглядом был на пару-тройку лет повзрослее.

– Я маленький, я из бедной семьи, – забубнил Али.

Ломкий басок изредка пробивался, а в целом голосок вышел визгливый. К слову сказать, глазки у мальца были едва узковаты, и лицом он скорей походил на согдийца – совсем не в мать-китаянку.

– Стало быть, ты и есть – юный зять халифа? – Евтихий не удержался и хохотнул.

– В первый раз я увидел достойную хвалы Бедр аль-Будур – да благословит Аллах её премудрого отца, – заученно и ненатурально затянул мальчишка, – когда достопочтенная дочь халифа изволила пойти в баню…

– То есть ты хочешь сказать, – сразу перебил Евтихий, – что как-то раз ты наблюдал её паланкин на базаре возле ювелирных лавок недалеко от тех городских бань, куда тебя водил твой дядя?

– Ну да, – скис мальчишка.

– Хвала Создателю! А то я, несчастный, вообразил, будто рабыни в халифском дворце разучились греть для мытья воду.

Юный зять халифа вдруг вывернулся из-под руки, отскочил в сторону и, замахав руками на мать, закричал:

– Это ты, ты во всём виновата! Всё из-за дядьки, из-за него, проклятого. А ты всё твердила: «Слюшайся его! Слюшайся!» – передразнил он, паршиво кривляясь. – Ты мне уже поучениями желчный пузырь проткнула!

Маленькая китаянка притихла, испугалась, вся сжалась и только моргала на него своими китайскими глазками.

Евтихий нарочито больно ухватил Али за плечо:

– Ну-ка, храбрец на войне с женщинами, выйдем-ка на улицу, поговорим.

Али, терпя боль, позволил вывести себя во двор, а со двора – на улицу.

– Теперь будь внимателен, Али ад-Дин ибн Абдаллах, – потребовал Евтихий. – Ты знаешь, кто я? Тебе наверняка объяснили. Поэтому потрудись вспомнить и пересказать час за часом всю последнюю встречу с твоим дядей. Ну же, – ободрил мальца, помягчев голосом. – Когда это было?

– В день перед пятницей, – Али наморщил лоб. – Дядя принёс мешок сладостей и финиковое вино в кувшине, – он замолчал.

– Вино? – подстегнул Евтихий. – Финиковое вино у вас разрешают?

– Я же говорю: это дядя принёс, а не я! – заторопился мальчишка. – Я не хотел! А он повёл меня за город и всё время говорил: «Не разбей, не рассыпь», – это он про кувшин и про бандж у него в коробочке.

– Бандж? – переспросил Евтихий.

– Ну да, соломинки такие, истёртые в порошок, от них без причины смеются, и ещё голова от рук отстаёт! – Али показал свою образованность в этом вопросе.

В проулке мимо них потащилась женщина в чёрной чадре, старуха, судя по походке. На плече она несла глиняный кувшин с водой. Румиец и Али посторонились.

– Долго же ты с ним шёл? За городом?

– Да, очень долго, я даже устал! – с готовностью кивнул мальчишка. – Сначала кругом были сады, рощи и дома богачей. Я думал, это дворцы, а дядя смеялся и клялся, что когда-нибудь купит их для меня. Потом сады кончились, а мы целый день шли и пришли под какую-то гору, уже под вечер.

– Под гору? – вскинулся Евтихий.

– Ну да, – растерялся мальчишка. – Почти под вечер.

– Под вечер дня перед пятницей? То есть в четверг? Потрудись теперь пересказать всё обстоятельно – мне важна каждая подробность.

Мальчишка заморгал, деловито соображая.

– Ага, – настроился он, – ага. Дядя весь день не торопился, а с вечера вдруг начал спешить. Сказал, мол, хорошо, что темнеет, но надо успеть до полуночи. Там росла роща. А может и старый сад, не знаю. Мы поднялись с дядей на гору, прямо к пещерам. Мне стало страшно, я устал, а дядя собрался зажечь костёр и велел искать хворост, – Али перевёл дух.

– Так всё-таки – лес или сад? – допрашивал Евтихий. – Ну, ладно, не суть важно… Говоришь, пещеры на горе и костёр? Продолжай!

– Угу… – мальчишка собрался с мыслями: – Я весь искололся до крови, пока таскал хворост. А дядя будто был этим доволен: «Кровь это хорошо!» – всё радовался. Велел мне пить вино. Я выпил, и у меня стало шуметь в голове.

– Костёр уже горел? – Евтихий спросил резко, как о самой важной подробности. Али быстро-быстро кивнул:

– Горел! – с готовностью подтвердил. – Дядя высыпал в огонь весь порошок банджа. Я им надышался, а запах стоял такой едкий и сладкий, как…

– Я знаю запах конопли. Дальше! – торопил Евтихий.

– Дальше был гром, и разверзлась земля.

Мальчишка вытаращил глаза, показывая, что говорит сущую правду. Евтихий нахмурился.

– Ты хочешь сказать, что от выпитого и выкуренного у тебя гремело в ушах, а пещера, где вы сидели, стала казаться неестественно крупнее и шире?

– Н-нет, – паренёк не согласился. – Раздвинулась земля, и был грохот. Я очень испугался и хотел оттуда бежать, а дядя разозлился и избил меня.

– Избил?!

– Да. Он выбил мне зуб, – Али показал дырку от зуба, – до крови рассёк бровь и порвал ухо. Я вырывался и кричал: «Дядя, за что?!» А он повторял: «Мальчик, я хочу, чтобы ты стал мужчиной!» – это слово в слово, клянусь!

– Та-ак… – протянул Евтихий. – Понятно, что дальше?

– Надел мне перстень на палец, и я сразу увидел, что в стене появилась дверь.

Евтихий развернул его лицом к свету, чуть наклонился к нему, малорослому, чтобы стать глазами с ним вровень:

– Эта дверь, которую ты вдруг увидел… Она была действительной или productum, – волнуясь, Евтихий забывал персидские слова, – м-м… productum… произведением, плодом вина и банджа? Она, к примеру, не двоилась, если нажать пальцами на глаза, она плыла в воздухе или, скажем, казалось неестественно яркой, или была какого-то несуществующего цвета? Ты, например, мог её коснуться и почувствовать?

– Она… – запнулся паренёк, – она гудела. От неё дрожал воздух. А трогать её было нельзя, пока я, как сказал дядя, не назову вслух своё имя, имя отца, – Али загибал пальцы, – имя деда по отцу и имя деда по матери. Он сказал, что там – сокровище, сокрытое на моё имя. Будто бы дядя всё это увидел в гороскопе, когда гадал на песке.

– Он ввёл тебя в заблуждение, – механически обронил Евтихий. – Гороскопы – это гадание по звёздам, astromantia… – вслух он говорил одно, но соображал что-то своё, – а гадание на песке… это ammomantia, совсем другое… Так ты перед дверью назвал имена отца и обоих дедов? – он помрачнел, сопоставляя услышанное от мальчишки с известными ему случаями.

На улице появились и засвистели ребята, дружки звали Али к себе. Евтихий за плечом Али показал им кулак. Тех, кто помельче, сдуло как ветром, подростки постарше ещё куражились, доказывая себе, что не боятся взрослых.

– Так я – что, я маленький и из бедной семьи, – затянул Али, но вдруг по-мальчишечьи посуровел: – Но дверь стала как настоящая. Вот – я еле открыл её и даже прищемил себе палец, – он показал синяк.

Евтихий осмотрел палец и переспросил:

– Это не дядя так тебя ударил, нет?

– Нет! – встрепенулся мальчишка. – Он бил меня только по голове, это уж точно! Он берёг мне руки и очень ругался, когда я прищемил палец.

– Ну, постарайся продолжить, – согласился Евтихий.

– А я не помню, – признался Али. – Помню, спускался и поднимался по лестнице. Стоял блеск, будто от солнца или от каких-то драгоценностей. Ещё был прохладный воздух, и росли сады, точно всё это не в пещере, а где-то… не знаю. А ещё стоял дворец.

– Опять дворец? – вздохнул Евтихий. – У тебя кругом одни дворцы.

– Дворец, – заупрямился Али. – Там были сады и огромные залы. А по сторонам шли колонны, и впереди, в самом тупичке, было возвышение, а на нём стоял зажжённый светильник. Ну, самая простая лампа, медная и масляная.

– Ещё раз! – остановил Евтихий. – Ты видел залы, два ряда колонн справа и слева. Ты шёл между колоннами, а в конце увидел подобие алтаря или жертвенника? Наверняка, он был кубической формы.

– Ну да, – потерялся Али.

– Ты описываешь эллинский либо староперсидский храм, малыш. Ладно, продолжай, что ты сделал?

Али нахмурился и упрямо пожал плечами:

– Ничего особенного, только то, что велел дядя. Погасил лампу и вылил из неё масло.

– Вылил масло перед собой на алтарь? Ведь именно так приказал тебе дядя? – Евтихий покачал головой. – Ладно, пропустим жертвоприношение неизвестным богам. Дальше?

– Пошёл назад. В ту же пещеру, – твердил мальчишка. – Я устал и хотел спать, болела голова. Ступени были очень высокие, и я просил дядю протянуть мне руку. А он почему-то не захотел меня вытаскивать и стал кричать на непонятном языке – и всё, дверь закрылась. Вокруг темнота, никого нет, даже дорога в сады куда-то пропала. Я долго звал дядю, кричал, плакал, бил руками в стены. Никто не отвечал. Я думал, что я умер или сошёл с ума от страха. Я просидел там две ночи и два дня.

Мать-китаянка в чадре высунулась из дворика на улицу и, увидев, что Али ещё здесь, отпрянула. Приятели Али затеяли возню с потасовкой и убрались с этой улицы. Евтихий, помолчав, спросил:

– Как же ты спасся… Сам, что ли?

– Сам! – Али горделиво задрал подбородок. – Я случайно потёр на пальце дядин перстень, и огромный джинн сразу вынес меня.

Евтихий хмурился и соображал. Морщинки легли на лоб, тонкие губы сжались.

– Погоди-ка про джинна… Ты хочешь сказать, что целых две ночи ты не лил слёз, не тёр пальцами глаза, не заламывал в отчаянии рук, не растирал зашибленных о стены кулаков?

– Н-нет, – промямлил мальчишка, – н-не так.

– Как же ты ухитрился две ночи подряд не касаться перстня и лишь на третье утро случайно потереть его? Ты, видимо, хочешь сказать, что перстень на твоём пальце сработал лишь на третий день заключения.

– Это всё дядя! – завопил мальчишка. – Это всё он, проклятый! Хотел погубить меня!

– Ну, как же так – хотел погубить?… Постой, или ты взял перстень тайком? Извини, но ты украл его или дядя сам надел его тебе на палец? Он сам – это так? Ну-ка, ещё раз повтори про перстень всё, как было с самого начала.

Али захлопал глазами и шмыгнул носом.

– Он стал меня бить, – признался, – выбил зуб и в кровь разбил лицо. Потом сказал: «Мальчик, я хочу, чтобы ты стал мужчиной!» Надел кольцо мне на палец и добавил: «Этот перстень непременно спасёт тебя». Это всё, я клянусь!

– Проклятый дядя сам подарил тебе средство к спасению? – Евтихий внимательно посмотрел на паренька. – Что же, он хотел погубить тебя или спасти? А? – окликнул Евтихий. – И всё это – тот самый дядя, о котором твоя мать говорит, что не видела его с тех пор, как он якобы умер. Али… У меня к тебе последний вопрос, дружок. Всё, что ты видел – под действием ли банджа или с помощью перстня, я пока не знаю, – всё, что ты видел, тебе не напоминало что-нибудь знакомое? – Евтихий подождал ответа и переспросил проще: – Ты там бывал раньше?

Али, не мигая, уставился на Евтихия, потом выдохнул:

– Да, бывал. Во сне. Или в детстве. Вернее, во сне и в детстве.

Евтихий промолчал. Сжал губы в ниточку.

– А ещё, – решился Али, – стояло лето… А мне привиделось, будто там, где сады и дворец с колоннами – самое начало весны.

– Ноубехар… – повторил румиец на согдийском диалекте. – Али! Сколько тебе было годиков, когда аль-Фадл привёз вас из Балха?

– О-о! – Али благоговейно поднял руки. – Он наш заступник, наш благодетель и покровитель – аль-Фадл ибн Йахъя ибн Халид аль-Бармаки, salamuas-salam, inshaaAllah!

Евтихий ждал. Под его взглядом парню стало неуютно, и он признался:

– Я не помню… Отец помнил! Он говорил, мы служим Бармакидам потому, что наш благодетель аль-Фадл и все его братья, – Али с трепетом выдохнул, – пахлевийские пармаки. Но мы-то теперь все мусульмане, – он поспешил заверить, – и мой отец Абдаллах, и моя мать Фатима, и я, Али ад-Дин!

– Пахлевийские? – перебил Евтихий. – Пахл это что, Балх, но на согдийском говоре, да? Тогда «пармак», – соображал Евтихий, – это «бармак»?

Али жмурился на солнце и хлопал глазами. Приятели свистели ему с дальнего конца проулка. Ему хотелось сорваться и убежать. Евтихий глубоко вздохнул, наконец, отпуская мальчишку:

– Во что играете-то с пацанами? – улыбнулся свысока.

– В az-zahr! – обрадовался Али. – Ну, то есть в кости!

– В азарт? – Евтихий на франкский выговор перековеркал арабское слово. – Игры с азартом до добра не доводят. Не забывай: твой дядя сделал тебя взрослым.

Али продолжал хлопать глазами.

15.

«Полный текст арабского свода «1001 ночи» разыскивался долго и безуспешно. Отдельные повести были произвольно собраны в сборник и переведены на французский язык Антуаном Галланом (1646-1715). Однако в его многотомном издании «1001 ночи» сюжет об Али ад-Дине (Аладине) первоначально отсутствовал…»

(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», продолжение).

Оставив тесные улочки аль-Карха, румиец спустился к набережной над Тигром. Если шиит-сказочник ещё не навлёк на себя беды, то найти его труда не составит. Евтихий вышел к базару. Погонщики гнали мулов, навьюченных посудой и утварью на продажу, меняла зычно обещал без обмана обменять серебро, акробат подбрасывал и ловил зажжённые факелы, старьёвщик звал горожан задёшево продать ему поношенные вещи. Здесь пахло пряностями, лошадиным потом, драгоценным мылом и кизяком.

Прежний сказочник, ловко поджав ноги, сидел у торговых рядов с краю и, рисуя на хитром лице наслаждение от своей же истории, с упоением рассказывал:

– «Да, я построю дворец на любом из твоих пустырей, о халиф – да продлит Аллах твои дни!» – обещал юноша. Халиф возрадовался, а на утро созерцал выросший под его окнами за одну ночь чудный дворец из восхитительного цветного камня…

Сказочника окружили и слушали полтора десятка человек – в основном из праздной молодёжи. Подошли пять-шесть иноземцев. Евтихий неслышно зашёл сказочнику со спины и опустил руку ему на плечо:

– Где же это вырос тот чудный дворец, что его было видно прямо из халифских окон, а? Разве в городе Багдаде остались такие пустыри?

Сказочник вскинул голову, но сразу узнал Евтихия. Губы его сложились и вытянулись так, будто бы он выговаривал звук: «О!» Усы встопорщились, а глазки хитреца сделались чистыми и ясными.

– За городом, чужеземец, за городом, где военные лагеря каранбийцев! Дворец был так велик, что его башни халиф вполне мог увидеть из окон за Тигром. Я почти не преувеличиваю! – сказочник простодушно растянул губы, показывая желтоватые зубы.

Слушатели забеспокоились: иноземец в румийской одежде настойчиво расспрашивал об окнах халифского дворца. Посторонние потихонечку разошлись. Евтихий этого и добивался. Сказочник сидел и снизу вверх глядел на него.

– Мальчишка действительно сорил золотом? – прямо спросил румиец.

– Как бобовыми зёрнышками. После него каранбийцы три дня били на улицах всякого, у кого отбирали собранные монеты. Они нечистые – на них женское лицо!

– М-гм, – покивал Евтихий, – я даже знаю, как зовут эту женщину. Ирина – верный император. Можешь вставить её имя в твою повесть. Если не побоишься, – добавил, сузив глаза. Сказочник промолчал, изображая на лице лояльность и преданность.

На углу у торговых рядов собрались в кучку настороженные молодые люди. Человек пять. Они делали вид, что на Евтихия вовсе не смотрят. Чьи они – это люди аль-Фадла? Или на их пятках наколоты имена праведных халифов…

– Как зовут-то тебя, хитрец? – Евтихий не глядел в их сторону.

– Абдаллах, – не моргнув глазом, сказал тот. Одни сизые усы над верхней губой встопорщились.

– AbdAllah, – понимающе повторил Евтихий, – раб божий. Все вы тут, я гляжу, Фатимы и Абдаллахи. Береги пятки, шиит! – Евтихий потрепал его по плечу. – Поклон благочестивой Фатиме – боюсь, в другой раз она тебя не выручит!

Евтихий отошёл на один шаг. Он достаточно привлёк к себе внимание. Из-за угла следили, не отрываясь. Евтихий вытащил из рукава динар и протянул сказочнику:

– Это за распуганных слушателей тебе денежная compensatio… э-э, выплата, – он подобрал персидское слово. – Не знаешь ли, дорогой, где за двадцать или двадцать пять таких монет можно купить серебряное блюдо подлинной ценой динаров в семьдесят? Я бы взял несколько штук, – румиец внимательно глядел на сказочника.

Тот помялся, но нехотя встал на ноги и нарочито медленно побрёл. Недалеко – к соседнему торговому ряду.

16.

«Спрос и мода на восточные повести подогревались во Франции египетским походом Наполеона I. За вознаграждение некий египтянин Али аль-Ансари собрал известные арабские повести в один сборник и произвольно поделил его ровно на тысячу одну главу. Однако повесть об Али ад-Дине и его светильнике в этом египетском своде отсутствовала…»

(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», продолжение).

Наблюдатели тянулись за румийцем шагах в тридцати. Сказочник будто нарочно показывал им дорогу. Он встал у одной лавки и принялся стучать в двери. Скоро вышел хозяин – еврей, судя по одежде и по длинным локонам на висках. Сказочник что-то быстро и тихо пересказал торговцу, а тот недоверчиво посмотрел на румийца. Немного посоображал, посмотрел ещё раз и поклонился:

– Кажется, у меня есть то, что вас интересует, – он расчётливо заулыбался. – Да, есть!

Евтихий ждал.

– Есть, есть! – обещал торговец. – Но не столь много, как вы тут хотите.

Торговец лгал. Серебряные блюда у него были и достались ему по дешёвке. Малограмотный Али целый месяц таскал их, получая по монете за штуку.

Лавочник вынес два блюда. Не с узорами из цветов жасмина и не с арабской письменной вязью. На одном – виноградарь ухаживал за лозой, на другом – рыбари вымывали сети. Евангельские сцены. Глоток воздуха родины… Евтихий увидел то, что и рассчитывал – два дискоса византийской работы.

– Я непременно куплю их, но позже, – решил Евтихий. – Когда ты принесёшь не два, а все тридцать. Кстати, что нового говорят об исчезнувшем дворце?

Лавочник-еврей растерялся и приоткрыл рот. Вопрос озадачил его, он ещё думал, что дело как-то связано с покупкой серебряных блюд.

– Так ведь уважаемый… – он оглянулся, потому что сказочник настойчиво толкал его в бок. – Люди говорят, уважаемый, что у исчезнувшего дворца, – нашёлся торговец, – были проблемы. Не хватало одной колонны, а всей халифской сокровищницы не достало на то, чтобы её восполнить! – он рассмеялся, довольный смешной байкой.

– Нет-нет, всё это неправда, – сказочник вылез вперёд. – Беда была не в колонне, нет! В спальных покоях дворца не доставало на окнах изумрудной решётки. Да-да! И не верь никому, кто примется говорить, будто не хватало двери. Не двери и не колонны. Решётки!

– Вы всё-таки возьмёте подносы? – не унимался торговец. – Они стоят много дороже жалких двадцати пяти динаров.

Евтихий глянул немного в сторону. Группа шиитских молодых людей стояла недалеко – через один базарный проулок.