Главы 23-26

23.

«Чатуранга – непосредственная предшественница шахмат. Игра из разряда пошаговых стратегий…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Теория игр).

Муса ибн Йахъя теребил за ухом гладкошёрстую египетскую кошку. Животное хитро жмурилось и довольно урчало. Пестрели ковры, на коврах – подушки и валики для сидения, набитые жёсткой соломкой и тугой копрой. Евтихий свободно уселся напротив.

– Ты не предложишь мне снова сыграть в шахматы?

– А ты подумал над последними моими словами?

– Подумал.

Муса хотел изобразить радушие, но ухмылка вышла горделивой и оттого неуместной. Выпустив кошку из рук, Бармак пододвинул поближе шахматный столик.

– Это игра мудрецов, Евтихий! А мы с тобой мудрецы и понимаем друг друга – верно? Посмотри же сюда! – Бармак начал причудливо, не так, как принято в шахматах, расставлять на доске фигуры. – Это – чатуранга, древняя игра индусов. «Chatur’anga» значит «четыре армии». Или четыре рода войск, если тебе угодно. Здесь есть пехота, слоны, конница и боевые колесницы.

Он расставил фигуры по углам стола: чёрные напротив чёрных, белые напротив белых.

– В эту игру играли вчетвером, двое на двое, – Муса показал на белого короля с одним пилом, одним аспом, одним руххом и четырьмя пиядами. – Это наш халиф и его Халифат. В смежном углу – чёрные, это твоя Византия, наш старый враг и соперник, граничащий с нами. А напротив халифа в углу – смотри же – опять белые! Это великий Карл, волею Аллаха, наш вынужденный друг и союзник. А рядом с ним, напротив Византии, гранича с Халифатом и с Карлом, стоит чёрный Магриб – Кордова и африканское Марокко, наш общий противник. Бедная Византия, не правда ли?

«Бедной Византии» Бармак взамен короля поставил королеву.

– Она слишком слаба – уж извини меня, румиец, я повторяюсь. Если за белых сыграем я и ты, то наш соединённый поход разгромит и Магриб, и Константинополь. Зачем доводить дело до пролития крови?

Фигуры из слоновой кости лоснились от чёрного и золотистого лака. Хитрый перс сделал подмену и поставил в «войске Халифата» ферзя-визиря вместо короля-шаха, намекая, чья власть начнётся в Багдаде. Египетская кошка обошла шахматный столик и потёрлась о ногу Мусы Бармака. Евтихий растянул губы в улыбку:

– Увы, Моисей Бармак, – он нарочно назвал Мусу по-эллински, – играть вчетвером, двое на двое, индусам было забавно, но неудобно. Никто не мог предугадать, что внезапно выкинет вынужденный союзник. Поэтому младший в союзе игроков слушался старшего, а игра в «четыре армии» превратилась в игру, где целью стало – «шах-матэ», «убить шаха». Короля или халифа, если тебе угодно.

Египетская кошка, наткнувшись на сандалию Евтихия, зашипела и выскочила из-под столика, опрокинув на ковёр чёрную рухх-ладью, рухх-колесницу.

– Ты на что-то намекаешь, румиец? – нахмурился Муса. – Клянусь, в моих мыслях не было ничего подобного – да спасёт меня Аллах от кощунства.

– У чатуранги, Муса, был существенный недостаток. Ходы, мой персидский друг, определялись броском az-zahr’а, обычной игральной кости. А сколько костей было в игре, не ведаешь, Муса? Одна ли? Или две, как в триктраке и нардах? А может быть, сразу три…

Муса аль-Бармаки напрягся. Евтихий подождал, когда радушие и безмятежность сползут с его лица окончательно.

– Первая кость – это светильник, – загнул палец Евтихий. – Чудотворный огонь Вахрама. Вторая кость – это ветхая книга и перстень из пещер Магриба. Но в книге нет чудесных заклинаний, Муса! В ней сухие и чёткие установки и руководства, э-э… instructiones et manipuli… – он не смог найти удачный перевод. – Скажи, Муса, ты слышал что-нибудь о перстне царя Сулеймана?

Бармак помолчал, пытаясь осмыслить, к чему клонится разговор. Наконец, недовольно разомкнул губы:

– Ну, в Судный день зверь из бездны по воле Аллаха отметит им грешников. Для них это станет карой. Ещё говорят, что на перстне вырезано тайное и неизречённое Сотое имя Аллаха.

– Ой, ли! – Евтихий позволил себе усомниться. – По старой, бытующей у евреев легенде, на перстне начертано: «Всё проходит – пройдёт и это». Согласись, изречение в духе царя Соломона: «Хевэль хавалим – ха-коль хавель[1]. Восходит солнце и заходит, возвращается ветер на круги своя, реки текут и впадают в море; суета сует – всё суета»[2], – Евтихий в ниточку вытянул губы и добавил: – Вчера я видел это кольцо на руке одного мальчишки.

Евтихий лгал, кольца он не видел. Но игра того стоила. Муса Бармак побледнел и покрылся розоватыми пятнами.

– Али?… Этот шиитский мальчишка… Его надо немедленно схватить. Да сам-то он – не потерял перстень?!

Длинноухая кошка, чуя настроение хозяина, припала к земле и забила хвостом по бокам, потом выгнулась дугой, прижала уши, зашипела и порскнула в угол. Муса Бармак ладонью вытер со лба испарину.

– Схватить его ты не сможешь, – выдумал Евтихий. – Кольцо бережёт хозяина в час опасности и выполняет волю владельца, когда ему грозит смерть.

Собственно, ложь была не так уж далека от истины.

– Что, хитроумный персиянин? – Евтихий позволил себе усмехнуться. – Хотел перехитрить франкского Карла? Думал, что пахлевийские пармаки – хозяева лампы? Пускай – лампы. Но не ключа к ней! Карл даже не сказал тебе о перстне?

Бармак резко поднялся. Столик качнулся, фигуры полетели на пол. Евтихий отстранился, откинулся на атласный валик, наблюдая, как Муса нервно ходит по комнате.

– Ключом был этот мальчишка! – Муса резко обернулся. – Мы тянули время, мы ждали, когда сопляк вырастет и лампа признает его смотрителем. Светильник распознал бы его по прикосновению пальцев, раз он внук прежних служителей. Но вмешался твой проклятый колдун с его шайтанскими обрядами и сорвал все наши замыслы!

– Это не мой колдун, – Евтихий тоже повысил голос. – Повзрослевшего Али светильник признал, но лампа стала чудотворной лишь из-за перстня на пальце. Здесь два артефакта, Муса! В этой игре две игральные кости, но они у разных игроков! Перстень законно принадлежит Великому Карлу. Готов ли ты решать с франками вопросы strateges ce tacticon? Говорят, это и зовётся политикой взаимного сдерживания.

Египетская кошка зашипела и взвизгнула, когда Бармак двумя пальцами взял её за загривок и выкинул в приоткрытую дверь. Дверь Муса тотчас заботливо затворил и прихлопнул. Обернулся. В глазах Мусы ибн Йахъи стоял страх.

– Румиец… – выговорил Бармак. – Ты не забыл ли? Мальчишка – маленький шиит. И лампа – в руках у шиитов.

– Боишься, что внуки пророка кинут в зиндан правнуков его дяди? – Евтихий показал зубы. – Говори, что за дворец выстроил Али за одну ночь! – Евтихий вскочил с места. – Дворец, с которым пропала Бедр аль-Будур. Ну же!

– Дворец, – моргнул Муса Бармак, – огромный, великолепный дворец, – у Мусы постукивали зубы. – Он возник… за городом, на пустыре, и тогда рванул страшный ветер. Будто бы стены и башни дворца вытеснили собой воздух, заняв его место…

– Что за дворец? – не выдержал Евтихий. – Византийский, франкский, римский?

– Н-нет, – засомневался Муса, – персидский. Я бы хотел, чтобы он украсил Багдад, но…

– Что – но?

– Он странный…

– Странный, – повторил Евтихий, будто подтверждая. – Чем странный? В спальне не хватало на окне решётки?

– Решётки? – смешался Муса.

– Да. Или не было одной двери, или колонны. Чего-то не хватало в спальне.

– В спальне? – вскинулся Муса. – Там не было спален! Не было залов для игры в мяч, залов для обеда, не было кухонь. Это вообще не дворец, это…

– Мечеть?

– Д-да, – колебался Муса. – Мечеть там была. Но это… усыпальница, мавзолей.

Евтихий ближе подошёл к Мусе и ухватил его за рукав джуббы.

– Мавзолей? – повторил он. – Чей же?

– Плиты были расколоты, – белыми губами признался Муса. – Я прочёл только кусок. Это усыпальница…

– Ну же? – потряс его Евтихий. – Чья?

– Только не говори ей. Ей не понравится, – Муса высвободился. – Это мавзолей Ситт-Зубейды.

Через мгновение, сощурив глаза от досады, Бармак наблюдал, как румиец хохочет, указывая куда-то за окно, за город, за стены Багдада:

– Это бессмысленная, тупая и мёртвая сила! Костная, грубая и неразумная! – хохотал Евтихий. – Слушается безграмотного мальчишки, для которого дворец – всякое сооружение чуть больше лавки зеленщика! Сила, не связанная ни расстоянием дорог, ни течением времени.

Он подступил ближе и поглядел Бармаку точно в глаза:

– Ты этого хотел, хитрый перс?

На миг показалось, что Муса собирается встать на колени и поцеловать Евтихию руку. Нет. Он просто взял его плечо и стиснул.

– Найди их, румиец, найди и верни, – молил Евтихия сын и внук Бармакидов. – Перстень, светильник, девчонку, мальчишку – всё, что сумеешь. Найди.

Он действительно умолял. Евтихий, соглашаясь, сказал сухо и собранно:

– Мне потребуется отряд каранбийцев, не боящихся джиннов. А ещё, – он выдержал паузу и вздохнул: – Ещё – шербет. И финики.

24.

Едкий дым щипал глаза, и они изрядно слезились. Ветер, меняясь с юго-восточного на южный, уже не относил дым к реке, к Тигру. Дым плыл над аль-Кархом. В утренний час горожане готовили, а в аль-Кархе топили ивняком и лошадиным навозом. Корзину с фруктами и шербетом Евтихий прикрывал от дыма гиматием. Ицхака он позвал донести в бедняцкую лачугу торбу китайского пшена – риса, на пропитание.

Евтихию требовался свидетель. Кто-то должен отчитаться перед королём Карлом за его действия…

В нос шибанул запах подгоревших бобов, запах, смешанный с духом горящего навоза. Они завернули в тесный проулок к лачуге китаянки. Едкий дымок тянулся и с её дворика.

– Нам сюда, – Евтихий шагнул во дворик и распахнул приоткрытую дверь.

Китаянка шарахнулась, заохала и бросила противень с пригоревшей фасолью. Метнулась в угол, схватила чадру. Али округлил глаза на незнакомца Ицхака.

– Радоваться вам, благословенные! – на греческий лад поздоровался Евтихий.

Али недоверчиво вылез из-под циновок и тряпок, но разглядел финики с шербетом и успокоился. Не разглядеть было бы трудно – пчёлы так и вились над корзиной.

– Waalaykum… waalaykum… – взялась кланяться его мать, китаянка.

Ицхак подступил к осмелевшему Али поближе и с любопытством рассмотрел мальчишку:

– Ну что, отрок? – кивнул, наконец, приветливо. – Пойдём твоего дядю разыскивать, да?

– Проклятого? – вырвалось у мальчишки.

– Чего это сразу – проклятого? – пожурил Ицхак. – Дядя подарил тебе перстень самого Шоломона бен Давида, а ты его так обзываешь.

Евтихий осторожно взял изумлённого Али за руку. На пальце у паренька посверкивало покрытое потрескавшейся эмалью колечко. Вместо камня на перстне темнела печать с еврейскими буквами.

– Посмотри-ка, Исаак, – Евтихий позвал по-гречески и вполголоса. – То самое кольцо?

– Ты полагаешь, его мне демонстрировал Великий Карл? – отказался Ицхак. – Или царь Соломон – этак по-родственному, как иудею?

Он присмотрелся к кольцу и неожиданно отреагировал, опустившись на оба колена. Поцеловал печать и, проведя губами по еврейским буквам, прошептал: «Ха-коль овер – хам зэ йаавор», – и перевёл:

– «Всё проходит – это тоже пройдёт». У моего народа, – Ицхак смахнул с лица слёзы и отвернулся, – веками живёт легенда о кольце с такой надписью…

– Будем, считать, что подлинность кольца установлена, – Евтихий сбил пафос происходящего. – Пойдём, дружок Али, теперь поторопись.

– Куда ж я пойду, я – маленький! – Али по привычке выпалил. – Я не грамотный, я из бедной семьи, – заспешил перечислять.

Евтихий, осуждая, покачал головой:

– Али ад-Дин, – он повысил голос. – Твой дядя сделал тебя взрослым! Пора научиться отвечать за свои поступки.

25.

«К ответу за вероисповедание призвала власть тысячи монахов-иконопочитателей. За пределы страны устремилось неслыханное число беженцев. Арабские хроники упоминают о румийских монахах, переходивших рубежи Халифата. Сообщают, что пятеро беженцев-монахов были доставлены к халифу Харуну ар-Рашиду…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории иконоборчества).

Втроём они вышли из города. Днём багдадские ворота были распахнуты, а каранбийская стража лениво скучала в тени створок.

– Ты помнишь, куда повёл тебя дядя? Нам важно пройти этот путь шаг за шагом.

Али ад-Дин понимающе кивнул.

– Шаг за шагом, – настойчиво повторил Евтихий. – Твой дядя – посвящённый маг, magos, – он повторил по-эллински. – Полагаю, он пытался что-то писать, codire, прямо в твоей душе, psyche. Понимаешь ли? Когда станет ясен его methodos, мы сумеем кое-что воспроизвести, и так разыщем твоего дядю.

Не торопясь, они миновали загородные сады багдадской знати, прошли витые решётки, чьи-то беседки, фонтаны с бронзовыми львами староперсидской доисламской работы. Миновали земляные валы и военные укрепления города. В стороне остались армейские лагеря с казармами для каранбийцев, с дымом и чадом полковых бань, кухонь и кузниц.

– Я вспомнил! – Али потряс Евтихия за край плаща. – Здесь дядя свернул вот на эту дорогу.

Дорогу укатали повозки и истоптали ишаки. Солнце поднялось до зенита, их тени предельно укоротились, и Ицхак подкреплял Али шербетом. Дорога обогнула оливковые сады и сбежала с пригорка в финиковую рощу. Скорее всего, эта роща была чьим-то садом, но старым и брошенным. Посадки давно переросли плодовый возраст, пожухлые кроны спутались, и сад обратился в заросшую дикую чащу.

– Полумёртвый сад, – бросил вполголоса Евтихий. – Сгодился за неимением леса…

За финиковой рощей поднимались холмы. По логике магов, самый первый из них, с выгоревшей лысой вершиной, смог бы обозначать страну духов и призраков.

– Я боюсь, – вдруг признался Али.

Евтихий положил ему на плечо руку. Всё-таки, мальчишка был определённо ниже и мельче своего возраста…

В подножиях холмов нашлись вырытые людьми пещеры. Зёв то одной, то другой бросался в глаза. Подобные опустелые пещеры Евтихий видел и прежде. На родине…. На родине такие гроты-кельи пустовали на месте закрытых властями монастырей.

Пустуют и здесь. В сумерках под погибшими деревьями мальчишке вполне могло сделаться жутко. Особенно, возле пещеры, чей лаз исчезал во мраке под холмом, в самой толще земли. Боящийся поддаётся внушению.

– Вы сели отдыхать в этом гроте? – громко, чтобы разорвать гнетущую тишину, сказал Евтихий. – Или в другом?

– В другом… – эхом отозвался Али.

– Пойдёмте, пойдёмте скорее отсюда, – забеспокоился Ицхак. Тишина и тень полумёртвой рощи неприятно действовали на него.

Из крайней пещерки выползла сизоватая струйка дыма.

– Погоди-ка, – Евтихий в одиночку сунулся в пещеру.

Шорох, возня и арабская брань донеслись из грота. Евтихий выскочил, вытаскивая из пещеры старуху. Али, увидев её, охнул и задрожал коленями. За оба плеча Евтихий удерживал шиитку-отшельницу Фатиму.

В грязных обносках, без паранджи, шиитка Фатима силилась спрятать руки в рукавах платья. Сажа и грязь пристали к подолу, трава и песок набились в седые спутанные космы. Фатима, задрав голову, зыркнула на пришельцев, будто хотела оскалиться и укусить кого-то из них. Мутная слеза собралась в уголке её глаза.

Из пещеры коптило зловонное кострище.

– Ас-салям алейкум, – Евтихий отпустил старуху. – Посмотри, Фатима, этот стоящий перед тобой отрок чтит, как и ты, вашего пророка со всеми его родственниками, ближними и дальними. Ты видишь отрока, Фатима?

– Нет, – дёрнула головой старуха.

– Но тебе известно, что с ним произошло, так?

– Нет.

– Ты слышала про дворец, возникший на пустыре, и про то, как некий мальчишка сорил в Багдаде золотом?

– Нет! – рявкнула Фатима, и седые космы мотнулись из стороны в сторону.

– А про свадьбу и волшебное исчезновение Бедр аль-Будур? Об этом говорили все торговые ряды базара.

– Нет.

– Но ведь ты, – Евтихий развернул шиитку к себе лицом, – конечно, видела этого мальчишку здесь, на этом самом месте, с его так называемым дядей?

Старуха помолчала и, желчно улыбаясь, процедила:

– Ни-и-ет!

– Ой, как же ты, Фатима, любезна и чрезвычайно правдива! – восхитился Евтихий. Старуха склонила на бок голову и поглядела ему в глаза, не мигая и не стыдясь отсутствия паранджи. – Теперь сто раз подумай, женщина-дервиш, перед тем, как сказать «нет». Ибо визирь грозится отсечь этому парню голову.

Фатима молчала. Евтихий удовлетворённо кивнул и продолжил:

– После совершённого здесь над мальчиком ритуала…

– Я чуть было не оглохла от грохота, – перебила старуха, – когда паршивец на третий день перелетел сюда из пещеры!

– О, как я тебя понимаю и как сочувствую. Звук действительно больно бьёт по ушам, особенно в пещерах… Так после совершения ритуала его дядя в течение трёх месяцев скрывался неподалёку?

Фатима сомкнула губы беззубого рта так, что крючковатый нос едва не упёрся в подбородок.

– Магрибинец дожидался, когда же светильник и перстень признают мальчика. Верно?

Фатима пожевала губами и сцепила на груди руки. Пальцы её были узловатые, с заскорузлыми, грязными от земли ногтями.

– Спасибо, добрая женщина. Твоё молчание гораздо правдивее, нежели твоя разговорчивость.

Старуха смерила его взглядом, перевела глаза на Ицхака и обратно.

– В Багдаде, в торговых рядах, – хрипло выговорила отшельница, – люди стали врать, что у проклятого магрибинца появился брат. То ли румиец, то ли еврей! Будь-ка с ним осторожен, – она ухмыльнулась, – ежели встретишь.

Али тихонечко охнул, а Ицхак потоптался с ноги на ногу и заметил:

– Ну, естественно, румиец и еврей – что может быть отвратительней для правоверного багдадца!

А Евтихий вдруг как-то иначе посмотрел на Фатиму. Доброжелательно, что ли… На её старые руки, на тёмные, запылившиеся морщины, на седые и спутанные волосы. Что-то вспомнил и ни с того ни с сего признался со вздохом:

– В моей прекрасной стране было множество людей – таких, как ты, отшельница. Людей смиренных перед судьбой и независимых в суждениях, слабых телом и сильных сердцем, нищих духом и богатых любовью, людей – рабов их подвига и свободных от нравственного уродства. Но им сказали, что для страны важнее мощь войска и власть военного Императора, нежели их совестливое уединение. Им повелели отречься и жить, как живут все! Берегись, Фатима: скоро и в этой стране повелят предать веру и убеждения. Других уже изгнали, и вот я, иноземец, стою перед тобою и спасаю от интриг вашего визиря уличного мальчишку и неизвестную мне девчонку, но не знаю, кто и как сможет спасти мою обессовестившую страну. Фатима! Хочешь ли спасать чужих детей в далёком Китае иль Занзибаре? Держи себе на пропитание, на что-нибудь да сгодится, – он сунул ей в руки серебряный дирхем.

Дирхем – дневное пропитание. Старуха сморщилась, раскрыла перед носом ладонь, гадко сплюнула на монету и выкинула её вон. Монета звякнула и скатилась куда-то в расщелину промеж камней.

Евтихий повернулся и пошагал прочь. Он не видел, как Али оставил Фатиме весь шербет и все финики и поспешил за ним и Ицхаком.

Все трое спускались к реке, к великому Тигру – одной из двух великих рек Вавилонских.

26.

«…сюжет стал известен случайно. В 1709 году во Франции был прекращен выпуск книг «1001 ночи», поскольку у издателя Антуана Галлана иссяк запас восточных сюжетов. Неожиданно А.Галлана разыскал сириец Ханна Дияб из Алеппо и, подарив несколько неизвестных повестей, исчез навсегда. Среди подаренных повестей оказалась и повесть об Али ад-Дине, не входившая ни в один из старинных арабских сборников. Бумаги Ханны Дияба были утеряны, а арабский текст этой классической восточной сказки появился позднее уже как перевод с французского…»

(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», окончание).

Али ад-Дин перепугался, когда увидел у реки целый отряд каранбийцев. Мальчишка сбился с ноги и замедлил шаг. Паренёк немного успокоился лишь тогда, когда разглядел знакомое лицо – Ибрахима ибн Джибраила.

– А для чего… – запнулся мальчишка. – Для чего нам… к реке?

Спросить-то ему страх как хотелось про каранбийцев, а не про реку. Евтихий не подал виду: сейчас неплохо чем-то отвлечь мальчишку. Румиец стал спокойно и непринуждённо объяснять:

– Мы хотим, Али, чтобы твой разум и твоя душа, psyche, как следует припомнили каждый час того дня. Для этого я и взял с собой финики и сласти, чтобы они напомнили тебе дядю, – Евтихий усмехнулся, пусть незлая усмешка успокоит мальчишку.

– А дядя, – не выдержал Али, – вовсе не водил меня к реке! И к Фатиме не водил – зачем? Там у неё жутко, у неё наверняка – скорпионы в пещере, бр-р, – он поёжился.

Они спускались к берегу. Каранбийцы сидели на земле рядами по двое или по трое, но Ибрахим уже заметил пришедших и успел подняться.

– Али, я открою тебе misterion, одну тайну. Есть такие ритуалы, которыми люди, зовущие себя магами, пытаются околдовать других. Твой дядя, я в этом уже не сомневаюсь, внушил тебе отзывчивость на них. Мы просто воспроизведём некоторые ключевые стороны, и я уверен, что твой перстень откликнется и заработает. Ты любишь чудеса и волшебные истории?

– Нет! – вырвалось у Али вполне искренне. Парень с недавних пор напрочь разлюбил всякие чудеса и приключения. – Всё равно я не понял. При чём здесь старая Фатима?

– Объясню, – легко согласился Евтихий. – Есть повести и мифы, в которых герой, начиная подвиги, идёт в пустыню или в лес, чтобы встретить некрасивую, страшного вида старуху. Это часть ритуала, мы её прошли. Старуха – как бы проводник в иной мир. Поэтому герой тут же переправляется через реку, ведь страна волшебства всегда начинается за рекой. Это ключ к ритуалу, дядя вписал его, codire, в твой разум. Знаешь, есть всего-то три или четыре ключа к этим обрядам, так что мы не ошибёмся.

Они сошли на берег, на мокрый песок. Воды Тигра неторопливо текли мимо берега и выставляли напоказ из-под прозрачной толщи илистое речное дно.

– Вот для тебя река Стикс, граница волшебной страны мёртвых, – Евтихий поставил мальчишку перед собой, заглянул ему в глаза. – Твоя душа, твоё «я», твой внутренний человечек должен почувствовать, как вот-вот расстанется с телом. Соберись, приготовься. Потрогай воду и потри кольцо! Ты извини, но перстень послушен лишь воле того, кто убеждён, что с минуты на минуту умрёт.

Парень исполнительно сел на корточки и старательно коснулся воды. Ничего не произошло… Ибрахим едва не испортил всё дело: поднял с земли каранбийцев и зычно выкрикнул:

– Построиться! Приготовиться к штурму дворца…

Али так и отпрянул от воды. Он тщетно растирал перстень, стучал по нему, тряс рукой и ковырял ногтем печатку.

– Не получается… – он падал духом.

– Делай, делай что-нибудь с перстнем, – ободрил Евтихий. – Мы никому не расскажем ни про Фатиму, ни про дядино колдовство – договорились? Объясним, будто ты пошёл на реку, чтобы от беды утопиться, а там случайно потёр это кольцо, – Евтихий опять позволил себе усмехнуться: – Как будто целый месяц, Али, ты ни разу не потирал руки!

Али ад-Дин опешил:

– С чего это я должен идти и топиться? – он вытаращил глаза.

Евтихий тяжело вздохнул. Конечно, с отроком так поступать не стоило… Но всё же магрибинец сделал Али взрослым, поэтому румиец решился на запрещённый приём:

– Халиф на самом деле отрубит тебе голову, – он жёстко сообщил. – За похищенный светильник и за пропажу Бедр аль-Будур. Визирь Джафар выхлопотал тебе сорокадневную отсрочку, но сегодня она истекает. Прости, Али.

Али изменился в лице. Евтихий сжал губы: теперь-то парень знает наверняка, что сегодня погибнет. Али ад-Дин тряс и тормошил Соломонов перстень, что-то причитал над ним заплетающимся языком.

– Требуй! – прикрикнул Евтихий. – Пусть вернёт Бедр аль-Будур вместе с дворцом!

Ощутимо задрожал воздух, послышался далёкий рокот, словно зароптал ветер и загудели движущиеся токи воздуха. Али испуганно вскинул руку с перстнем:

– Эй, он же греется!

Евтихий перехватил его руку, кольцо само по себе мелко дрожало. Воздух вокруг них плыл и колебался, а каранбийцы озирались по сторонам.

– Вот и ваши джинны явились, – бросил Евтихий и спокойно перекрестился.

– Шма Исраэль… – тихо затянул молитву еврей Ицхак.

Ибрахим ладонями провёл по лицу, как будто совершил намаз или омовение.

– Нет, не получится, – в глазах Али заблестели слёзы. – Если бы перстень мог приносить светильник и всякие сокровища, то дядя справился бы и без меня.

– А ты парень сообразительный, – одобрил Евтихий. – Если так, то пусть он перенесёт нас к светильнику.

Земля под ногами качнулась, гудение ветра стало невыносимым… От хлопка воздуха, заполнившего собой опустевшее пространство, погнулись в финиковой роще деревья…

И наоборот… Вихрь и ураган, поток ветра и вытесненного воздуха ринулись от них во все стороны. Первое, что поразило Евтихия там, где очутился отряд, было то, что солнце едва поднималось над горизонтом.

Точно времени суток в этой части мира было на три-четыре часа меньше, нежели под Багдадом.

[1] Суета сует – всё суета (иврит).

[2] Вольный пересказ вступления к библейской книге «Притчи Соломона».