6.

Внеочередные потешки Добра заставили обратить на себя внимание. Еще как заставили. Мир качался, разваливался и вообще шел вразнос. Убежденные нами пейзажи мигали, исчезая и появляясь. Даже Бумажная Башня шаталась, словно готовясь вот-вот рухнуть. Но вряд ли рухнет, поэтому не страшно, а страшно любопытно. И даже без этого у меня имелась веская причина помешать рогатому отрываться: очередной посетитель кинулся на меня, потому что хотел видеть Добро. И следующий, пришедший к нему же, тоже был страшно разочарован. А Добро кутило, и все, кто жаждал встречи с ним, приходили ко мне. Бардак и нарушение моих прав.

Словом, я опять впёрся в Башню без приглашения и наконец увидел, с кем оно кутило. Да со мной же. Только это было какое-то другое Зло, кажется, я-прошлый так выглядел. Ну и слегка гипертрофировано все в том образе. Одежды ослепительные, морда лица нереально ехидная, жесты резкие, голос пронзительный. И все это — на оживших картинах, развешенных всюду. Где-то откровенная мазня, а где-то почти шедевр, но везде нарисован я. Все эти «я» смеялись, пели, разговаривали, поднимали кубки, бокалы и чаши, произносили здравицы, рассказывали истории. Одновременно. Шум стоял страшный, у меня даже уши заложило. Неужели кому-то такое может нравиться?

Я не сразу нашел Добро среди всех этих Зол. Может, потому, что оно было самым тихим. Сидело на полу, спиной к стене прислонясь и голову опустив низко-низко, и совершенно ничего не делало. Словно потерянный ребенок в толпе. Только толпу эту создало само.

Я подошел. Тронул его за плечо. Добро подняло голову. Долго, пристально смотрело на меня, так, что я ощутил вдруг, как меняюсь. Делаюсь похожим на рыжего?

— Ты идиот, — неожиданно хрипло сказало оно.

— Почему? — спросил я и тут же признал правоту — только идиот задает идиотские вопросы.

— А потому. Сроду не думаешь о последствиях. Как с этим клятым дневником. — Добро смотрело с укором и, кажется, даже со слезой. — Я теперь остановиться не могу.

— А раньше могло? Когда целый роман накатало?

Фон разговора явно показался ему неподходящим. Добро резко дернуло рукой, словно обрывая какую-то привязь, и звуки стихли, картины исчезли.

Снова посмотрело на меня.

— Мог. Я же это все просто выдумывал. Это другое. Ты не поймешь, если само не пробовало сочинять.

Взгляд его был мутным, язык заплетался. До меня вдруг дошло:

— Ты пьяно?

Рассеянный взгляд Добра стал чуть сосредоточеннее.

— А ты как думал? Что сможешь меняться в одиночку? Да мне крышу сносит, когда ты думаешь о всякой ерунде!!

От его вопля Башня зашаталась еще сильнее. Книги начали вываливаться из стен. Одна, такая пухлая, что почти квадратная, подкатилась к самым моим ногам.

— Посмотри, — сухо сказало Добро, словно бы вдруг протрезвев, — подними и посмотри.

Я поднял. Книга была полна слов, записанных ровными столбиками. Кажется, это называлось стихами. Одно из них привлекло мой взгляд — на странице с загнутым уголком.

Мир неполон. Мир разделен. Гнут и остр, как луна на сломе,

Мир бывает собой доволен, продолжая гнуться и гнуть.

Не увидишь в этом добра. Да и зла не увидишь, кроме

Этой надобности насущной — не заметить чего-нибудь.

В Королевстве — бал-маскарад, там не надо соли и пепла,

Разве только в словах баллады, над которой сладко всплакнёшь.

Ты скорми ей чужую боль, Вере В Лучшее, — чтоб окрепла.

Мир дополни до идеала, а ущерб спиши на ''ну что ж...''

Игры в Значимость — Твой конёк, и спасенье от будней постных,

Ограничат Твой мир ущербный парой комнат, где пир горой.

Там ты лучший, и самомненье не страдает от критик злостных,

И любая гора доступна, и любая достойна роль.

Кто не хочет играть — пускай, ничего уже не решает,

Не участвует в рокировке прежних, нынешних, тех, иных...

Мы смешные. Мы любим жить, но боимся, что помешает

Жизнь за дверью запертых комнат, звон отчаянных позывных.

Удовольствуйся тем, что есть, мир мой, мир без теней и боли,

Чей изломанный край острее даже острого языка.

В Королевстве все хорошо — ты вокруг не смотри всего лишь.

Соль и пепел — то жизнь чужая, и чужая игра. Пока.

— Что это? — спросил я, закрывая книгу.

— Стих. Из моих любимых, хотя не надо бы такое любить. Горькая правда о том, как иногда хорошо не видеть и не замечать чего-то. Как спокойно… Даже жаль, что долго так нельзя. — Рогатое подняло на меня проясневшие глаза. — Нельзя нам меняться. Сначала ты сдвигаешь точку равновесия… начинаешь задаваться вопросами, на которые нет ответа, тебя распирает… и, наверное, мир уже не выдерживает и прихлопывает тебя, как беспокойное насекомое. Или узнавая новое, не находишь, куда его применить, и оно разъедает изнутри, так что однажды просто рассыпаешься в прах. Как думаешь, сколько таких, как мы, было до нас? По крайней мере, одиннадцать пар Зла и Добра. А может, и больше.

Мне пришлось сесть. Я-то собирался защищать бедное слабое Добро от злого знания. А рыжее, оказывается, знало больше меня.

— Откуда? Книги?

— Не только, хотя и они, — усмехнулось Добро. — Есть целые пласты культуры, их сменяют другие пласты, и чем дальше, тем менее заметна разница между тем, что зовут злом и добром, плохим и хорошим. Где-то по пути от эпохи к эпохе теряется желание меняться и менять, совершенствоваться. Понимаешь? Им почему-то все равно. Их устраивает сделанное как попало и написанное попроще.

— Избранные? — спросил я.

— Хотя бы. И язык — ну можно же и про это написать так, что зачитаешься! И даже вид тех книг… Ну, я просто показал не самые худшие, и вряд ли ты внимание обратил. Серая шершавая бумага, кошмарная расплывчатая печать, на обложке нечто примитивное, к сюжету книг отношения не имеющее. Надписи на обложке квадратные, угловато-неуклюжие.

— Но ведь не все такие!

— Именно. Некоторые хороши снаружи и внутри. Те, что постарее, в основном. Притом я дал тебе книги, признанные однажды лучшими. А еще читал описания нас с тобой. Очень разные, порой до смешного, — оно хихикнулo. — Одни имена чего стоят: Великое Грозное Зло! Добро Непререкаемое и Непогрешимое. А сейчас остались только Зло и Добро. Люди перестали с нами и считаться, и сражаться...

Оно вздохнуло с тоской.

— Ты любишь драки? — уточнил я.

— Нет, конечно. Но тогда у меня была бы причина держать себя в форме. А то не ем, не пью, а пузо растет.

С этим спорить я не стал. У меня, кстати, пузо даже не наметилось.

— Мог всего этого и не говорить, — вдруг совершенно иным тоном — без насмешки, обиды и ёрничанья, заметило Добро, — а просто показать тебе Кодекс.

— Что за… — начал я, но оно перебило: — В столе посмотри.

Я посмотрел.

Это была та самая книга, с которой рыжее появилось, точно. Маленький том синего цвета с надписью «Кодекс приходящих».

— Открывай, не тяни, — Добро поморщилось, словно открыть книгу значило сделать ему больно, но оно готово было пойти на это.

Я открыл. Прекрасный почерк и простые слова.

«1. Мы служим Людям.

2. Мы им нужны (зачеркнуто и сверху надписано: «Иногда. Все реже». Еще ниже с загибом вбок: «Ага, заборы чиним и окна красим. Ну, хоть так…»)

3. Об этом должны знать и мы, и они. (Ниже, жирно и подчеркнуто: «А еще лучше, если знает только один, Зло или Добро, без разницы. Больше шансов, что…» — зачеркнуто до полной неразборчивости.)

4. Если мы бесполезны, то должны исчезнуть. (Издевательская рожица и приписка: «Решил за всех?»)

5. Если мы не исчезаем, значит, нужны и приносим пользу. (Не зачеркнуто и не подчеркнуто ничего).

6. Добро и Зло отличаются друг от друга. Они разные внутри и ведут себя по-разному. (Снизу: «Зачем писать очевидное?»)

Но цель у них одна («Угу, а где другую взять?»)

Ниже другим почерком: «А вот я придумал — буду раздражающим фактором, чтобы Злу не пришлось скучать». Я мысленно поаплодировал. Надо же, какое бывает Добро!

7. Каждый пишет тут какое-то напутствие другим.

И внизу много чего… много строчек, и все, кроме последней записи, зачеркнуты.

«Я не знаю, кто от кого зависит в итоге. Но, при всей нашей пользе, пользы от таких Зла и Добра никакой. Нужно что-то еще. Может, не надо было отделять нас от них. Ну, хотели, разумеется, как лучше. А теперь лучше вернуть, как было. Попробуйте, может, у вас получится».

Я закрыл «Кодекс».

— Это журнал прежних, бывших до нас?

— Он самый. Впечатления?

— Сначала писал ребенок. Потом он повзрослел, или пришел злой взрослый и написал свои ремарки. Однако ни тот, ни другой не верят. По-моему, даже в себя… Стоило мне это сразу показать.

— Угу. Чтобы с первого дня имел то, что имею сейчас? Так хоть немного пожил спокойно...

— Только о себе думаешь, — пошутил я. Неудачно.

Добро выругалось. Отчаянно, по-человечески. Вытерло злые слезы. Я вдруг ощутил себя настоящим Злом.

— Кого угодно достанешь.

— Я не нарочно.

— Ты — и не нарочно? — зло огрызнулось Добро.

Я тоже вспылил. Почти. Все-таки у меня терпения побольше:

— Не становись мной!

— Еще не хватало… Я стихов хочу. Но их же уже никто не пишет почти. Настоящих, как эти, — он кивнул на томик в моих руках.

Любви Добра к стихам удивляться не стоило. Добро обожает порядок. Стихи — порядок слов, почти идеальная гармония.

— А еще хочу выспаться, — неожиданно закончило рогатое.

Я понял, положил томик на стол и вышел.

Из дневника Зла

…Полосатая жизнь с переменами Добра и Зла — как на столе меняются блюда. Но блюда меняются, когда старые съедены. А нас никто не «ест». И мы — никого… Или визиты надо считать таким вот «приемом в пищу» Зла и Добра? Кажется, я написал чушь, а мне не хочется ее писать. Но надо. Не чушь, а писать. Лучше перескажу свой любимый миф.

В начале было Темно, но темнота — слишком большая вещь, ее трудно заполнить, особенно когда не видишь того, что собираешься заполнять, даже если это ты сам. Темнота решила — ей будет проще, если станет светом, и стала, повернув свою сущность другой стороной. Но так оказалось еще хуже. Когда в собственном свете она увидела, как велика, то пришла в ужас. Одно дело не знать и не видеть, а только предполагать, и совсем другое — получить ясное представление. Свет-Темнота отдышалась и попробовала поделиться — половина того, половина другого. Но они стремились смешаться в серое, может, потому, что изначально были одним. И тогда она взяла это серое и вылепила из него жизнь, дав ей особую силу — веру в Тьму и Свет, разделившую серость внутри каждой жизни на Светлое и Темное. Вместе с верой жизнь обрела и жажду расставлять все по полочкам. И начала заниматься этим днем и ночью, отделяя Свет от Тьмы. Но сначала, конечно, дала имена половинкам, назвав их Злом и Добром, словно закрепив в одном состоянии, но сохранив их способность соединяться без серого цвета, переходить одно в другое, пересекая черту Веры.

Оказывается, вот как появились мы, «приходящие». И нас со Добром разделяет всего только вера… Слегка бестолковая сага, но мне чем-то нравится. И, конечно, все равно хочу понять, что, как и почему. Особенно ту, последнюю фразу, про «не надо было отделять нас от них». Кто — мы или люди — сделали это? Из записи не понять. Но сейчас я уже не могу думать об этом. Слишком много всего, и все смешалось, как Свет и Тьма, и вышло серое, а как найти в этом нужное, в чьем свете можно увидеть всю картину, не знаю.