7.

С пришествиями в последнее время стало совсем плохо. То есть мало. Пройдет тьма лет, пока насчитаем сотню. Впрочем, мы просто не знаем, что это такое, «тьма лет». Я хотел бы спросить у людей и о времени, и о том, нужны ли им наши изменения. Но после напуганной девочки боялся приставать к гостям. А от постоянных размышлений ясности не прибавлялось.

Зато со свободным временем стало шикарно. Когда его много, это, оказывается, не так уж и хорошо. Я мог думать и записывать свои мысли — причем написанное часто казалось потом какой-то глупостью. В итоге весь пол в моем доме усеяли мятые и разорванные листки.

Ах, Шугари. Если бы ты пришел еще раз!

Вместо него явилось Добро. Вежливо постучалось и вошло, такое же мрачное, как раньше, только выглядело трезвым. Новая, с блеском, черная хламида, рыжие вихры как-то выпрямлены и причесаны до стеклянной гладкости.

— Давай мириться, — сходу предложило оно.

Вот в этом все Добро: сентиментальное и непрактичное. Для чего-то потратило кучу усилий на «приличный вид». А может, мне рыжее нравится как раз непричесанное и в мятой хламиде?

— Ну, давай, — согласился я, — хотя не помню, чтоб мы ссорились.

Слез с высокого стула, на котором стоял, шаря на верхней полке шкафа — без особой цели, просто хотел отвлечься, а то голова от мыслей пухла.

— Разницы никакой. Я ощущаю неудобство и мне надо с этим что-то сделать. Да-да, опять о себе. Знаешь, ведь в этом нет ничего плохого. По крайней мере, для тебя. Если не о людях и себе, то я же о тебе начну заботиться, а оно тебе нужно?

— Ну, я бы посмотрел на твою заботу… Ладно-ладно, пошутил, — спохватился я, заметив, как изменилось его лицо. Сделалось почему-то огорченным. — Чему ты можешь научить, кроме добра? А мне не положено. Правда, и тебе беситься не полагается, но ведь бесишься…

Добро всплеснуло руками, вернее рукой — вторая была занята книгой:

— Почему из всего ты видишь лишь плохое?

— Я Зло, и мне свойственно его видеть. Новую книгу похвалиться принес?

— Нет, подарить хочу.

Я удивился так, что забыл обо всем остальном — о странности его визита и вида, о том, что Добро протрезвело, хотя я так и не перестал думать о всяких глупостях. И даже думал о них еще больше.

— То есть как, подарить? Насовсем?

— А как еще дарят?

Пришлось признать — снова задал идиотский вопрос.

— Ну ладно, давай сюда, — я почти отнял у него книжку, сел в кресло, полистал. Язык повествования показался тяжеловатым, к тому же там вроде было два языка… Особой разницы не заметно, но царапало при переходе с одного на другой.

— Что это? — спросил я.

— Знаменитая книга, — Добро уселось в кресло напротив. — Она была важной для многих поколений и остается такой даже сейчас. И думаю, тебе ее тоже обязательно надо прочесть, если так сильно интересуешься людьми.

Я хмыкнул:

— Вообще-то этого я не говорил, но можешь считать, что догадка верна.

Оно кивнуло и на несколько минут мы замерли, кажется, чего-то ожидая друг от друга. Я от него — каких-то слов и объяснений, а рогатое… по-моему, подарка.

— Слушай, ведь тебе никто никогда и ничего не дарил?

Оно дернулось, я понял, что причинил Добру боль, и мне снова стало неудобно.

Попробую загладить вину. Я встал с кресла и снова залез в шкаф, ища нужное. Симпатичная вещь бардак, главное — уметь в нем ориентироваться. О, нашел! Тоже вещь симпатичная: прямоугольник светло-зеленого стекла в деревянной рамке, вернее, два стекла. Между ними вода или какое-то масло, а в ней искристый драгоценный песок, слоями — золотой, серебряный, белый, черный. Картинка переворачивается, и песок пересыпается, медлительно, почти невесомо планируя вниз сквозь воду. Слои почти не смешиваются, но образуют сказочные пейзажи, а иногда даже лица. Пару раз видел свое.

Довольный, вернулся к Добру, протянул ему подарок.

— Что это?

— Вещь для расслабления и развития воображения. И просто для красоты. Возьми, попробуй.

Оно взяло, повертело стекло туда-сюда и, кажется, не поняло, или ему не понравилось.

— Ну ладно… Только ты книгу обязательно почитай.

Ясно, рыжему будет приятнее, если использую по назначению его подарок.

— Обязательно, — активно закивал я. — Прочитанное показалось интересным.

Добро едва заметно кивнуло, посидело еще минут пять и откланялось, шелестя хламидой, словно она из бумаги.

Я сделал пару записей в дневнике — об этом визите и свои рассуждения — и взялся за чтение.

Книга захватила меня уже через полчаса, хотя языки — оба! — и правда были тяжелы, и продираться через них оказалось непросто. Как такое возможно — продираешься, а оторваться не можешь? История о войне, великой войне, причина которой — отказ одной страны поддержать другую в терроре третьей. Нет, это не пересказать. Много людей убили много других людей, и, кажется, никто ни о чем не жалел. А еще там действовали главные и не очень герои — все с разными побуждениями и желаниями. Метались от одного к другому… успокаивались и снова метались, и так всю книгу. Сложно. Но красиво. Не знаю, почему.

По счастью, визиты мне не мешали. Но когда я дочитал, то ощутил пустоту, потому что понял: такая книга — вещь уникальная, как встреча с Шугари, которая тоже никогда не повторится, если только сам не приду к нему. В самом деле — сколько можно ждать визита, почему не нанести его самому? Правда, сейчас я больше хотел книгу, еще одну такую книгу, то есть желал невозможного. Куда больше, чем понять или вырасти, и больше, чем новую встречу с Шугари.

В итоге я поперся в гости к Добру, за новой книжкой — и обнаружил, что рогатого нет дома. Не знаю, куда оно могло исчезнуть. Во время визитов мы не переносимся в другое место, а место переносится к нам, вместе с человеком, так что еще вопрос, кто кого вызвал… Уйти тут совершенно некуда. Не в горы же оно подалось в самом-то деле? Но вот исчезло — и все. Я обшарил башню с нижнего этажа до самой крыши, но нашел лишь книги, а их тронуть не решился, боялся: любая ударит разочарованием после той, уникальной. Оставалось ждать. Опять ждать…

Из дневника Зла.

…постепенно освобождаясь от образов книги, той силы, которую она взяла надо мной. Хотя на самом деле я не хотел освобождаться, но так было легче. С трудом заставляю себя писать. Слова кажутся корявыми, угловато-неуклюжими. Если не так, как в той книге, то зачем вообще писать?

Чтоб я знал, как люди нас «вызывают». Наверное, просто хотят видеть, и нужда, как кислота, разъедает расстояние между нами. Шугари мог бы показать книгу, подобную той, и даже не одну — вот моя нужда. Поможет ли это поверить, что я способен взять и явиться в гости?

…Я поднялся над миром на волне этой веры и обрушился на него всей своей тяжестью. Безумное ощущение — когда тебе навстречу протянулись руки. Протянулись, чтобы обнять. Мир сначала принял меня, обволок, а потом вышвырнул обратно на нашу «кромку ожидания», выплюнул, как человек, который взял в рот несъедобное. Это было странно и даже больно. Из-за самого движения — вон! И от того, что, если мир так поступил, значит, я ему совсем-совсем не нужен.

И на самой кромке этой волны я ощутил странное, непонятное мне, новое. Нужду. Острую нужду мира во мне, только каком-то ином мне, в том, которое в самом деле можно называть Злом. В потрясениях и вспышках. Как в той книге: война, смерть, боль — но какие люди! Словно в огне войны сгорело все лишнее, сошло, исчезло, оставив звонкое золото душ, которым не может быть все равно. Но неужели обязательно нужны беды и боль, чтобы люди снова начали писать стихи или такие книги, как та? Где на своем пути, спокойном, мирном, без потрясений, пути, они потеряли способность меняться без насильственного вмешательства в их жизнь? Или просто никогда ею не обладали?