Часть 1. Глава 7. Боль

Талиесон распорол сухожилия его ног. Это было проделано с хладнокровием мясника и точностью хирурга — так, как неоднократно делал и сам Зевран.

Перед этим бывший товарищ сунул ему в зубы толстый деревянный сук и с насмешливой легкостью произнес:

— Вот, мой старый друг, это мой маленький подарок тебе за то, что избавил меня от лишней нужды бороться со стражем. Тебе следует поблагодарить меня, — добавил он, разворачивая Зеврана на живот и примеряясь для удара, — кому как не тебе знать, как это приятно слышать крики боли в тот момент, когда врезаешься холодным железом в их горячую кожу. Так что ты прекрасно должен понимать, на какую я иду жертву, разрешая тебе зажать этот сук в зубах.

Зеврану захотелось выплюнуть сук и высказать Талиесону все, что он думал о нем в эту минуту. Но он не решился на это, потому что не был уверен, что выдержит предстоящую боль, если не будет зажимать что-то в зубах.

Боль была невыносима. В тот момент, когда Талиесон впился кинжалом в его правую ногу, Зевран почувствовал, что готов умереть. Это было в сто раз хуже любой боли, полученной им во время сражений. Ни одна стрела, ни один порез не приносили его телу столько страданий, сколько принес разрезавший сухожилия метал ножа. В добавление к боли чувство унижения и бессилия делало все происходящее еще более невыносимым.

— Ты же знаешь, — добавил Талиесон совершенно неискренне, — все происходящее не приносит мне удовольствия, но я не могу позволить тебе сбежать от меня. А единственный способ удержать птицу, — и он впился ножом в его вторую ногу, отчего Зевран почувствовал, что готов расколоть сук на две части, — подрезать ей крылышки.

Роль крылышек во всем этом играли ноги Зеврана. И то, что проделывал с ним Талиесон в эту минуты — было не больше, чем стандартная процедура, которую использовали Вороны, когда им нужно было доставить пленника. Это снижало шансы побега, и это было лишь крошечной частью того, что ждало Зеврана впереди — осознал он внезапно.

В эту секунду он почувствовал весь груз своего бессилия. Он почувствовал, что готов умолять прекратить это. Умолять кого угодно — главного ворона, который всплывал в его сознании Богом, настоящего Бога, в которого Зевран никогда не верил, даже самого Талисона. Лишь бы только всего этого не было.

Их унижают, потому что они готовы унижаться — вспомнились ему слова Феликс.

Тогда они произвели на него впечатление. Сейчас он был готов над ними смеяться. Конечно, она была гордой! Она выросла в уважаемой дворянской семье. Ее с рождения называли «миледи» или «госпожа», перед ней с рождения преклоняли головы рыцари и представители низшего дворянства. Конечно, как было и положено ее статусу, она была гордой. Была бы она такой, родись в борделе и окажись проданной за несколько монет клану насильников и убийц? Сохранила бы она свою гордость, заставляй ее под страхом пыток и смерти спать с грязными пыхтящими стариками? Осталась бы такой, если бы ее пытали или, как сейчас, перерезали ей сухожилия? Смогла бы она стоять также уверенно и самодовольно у позорного столба, если бы в ее шею были воткнуты куски дерева, и если бы глава воронов насиловал ее на глазах у всех?

Зевран говорил себе все это, и с каким-то трепетом на фоне его мыслей появилось одно четкое убеждение: Да! Она бы смогла. Она бы выдержала все это. Выдержала с гордо поднятой головой и уверенным в себе твердым голосом. Ее плечи бы не тряслись и она не стала бы умолять кого бы то ни было о пощаде, если бы не считала сама, что является в чем-то виноватой.

Кончено, — сказал себе Зевран, — все это не обязательно было правдой. Все это могло быть его дурацким чувством к ней, которое заставляло его смотреть на нее как на Богиню. Отчасти оно было схожим с тем же ощущением, которое испытывал он, глядя на главу воронов, но это было сильнее и устойчивее, оно было вызвано не только страхом.

Было в Феликс что-то по-настоящему особенное. Это что-то заставляло выполнять ее приказы огромного великана Стэна, дикую ведьму Мориган и даже старшего по званию Стража, который ко всему прочему являлся законным наследником престола.

Это было что-то, чего не хватало Зеврану и то, что он сейчас так отчаянно мечтал приобрести, потому что боялся, что без этого не переживет все то, что предстоит ему в ближайшее время.

Он попытался представить, как на его месте поступила бы Феликс. Что сделала бы она, окажись в одиночестве разбитая среди врагов.

Но он даже не мог представить, что его бывший товарищ, лишенный сознания, сейчас на пол пути в самую жуткую тюрьму Ферелдена — .

***

Она очнулась от холода, который ощутила под собой. Это был каменный пол без подстилки. Все время, что она провела без сознания какой-то похотливый старикашка пускал на нее слюни и, осознала она, заметив на своей руке неприятную беловатую жидкость, кажется, не только слюни.

Она почувствовала от этого тошноту, которая, в добавление к ее головокружению после крепкого удара по голове, почти что заставила ее выплюнуть на пол камеры свой завтрак. Но, несмотря ни на что, ей удалось подавить этот порыв, и она заставила себя оглядеться.

Это совершенно точно был Форт Драккон. Феликс никогда не видела этого места раньше, но перепутать его с чем-то другим было бы попросту невозможно. Все что окружало ее: каменный пол и металлические решетки. Ну и еще старик, который продолжал, глядя на нее, тихо хихикать.

Ей было чертовски холодно, но прошло около минуты, прежде чем она смогла осознать, с чем это связано: кроме нижнего белья на ней не было ничего. Это было дерьмово — осознала Феликс. Ее второй мыслью стало совсем неуместное: «какие же извращенцы работают в этой тюрьме».

Все ее тело было в синяках и царапинах от произошедшей недавно битвы, но никаких серьезных повреждений, она не заметила. Должно быть, кто-то позаботился о том, чтобы залечить ее самые страшные раны.

Голова продолжала кружиться, а ноги стали ватными, тем не менее, Феликс заставила себя встать и слегка пнула старика, просунув через решетку свою ногу.

— Эй ты! — прикрикнула она не него, — извращенец чертов! Сколько я здесь пролежала?

Он снова захихикал, но, получив от нее очередной пинок, наконец, ответил.

— Часа четыре, миледи.

В очередной раз она подумала о том, что все вышло по-настоящему дерьмово. Сначала Зевран подкинул ей такую свинью, вернувшись к воронам, потом еще и это. Возможно, если бы он не бросил их команду, им вчетвером удалось бы одолеть силы противника. Но, так или иначе, в итоге, они с Мориган и Лилианой были втроем и были в пух и прах разбиты: спасибо предательству шлюшки-принцессы.

Теперь она лежала здесь, не зная особо, на что ей надо надеяться. Алистер наверняка попытается ее спасти — в этом она была уверена. Лелиана, если дай Бог с ней все в порядке, также не позволит ей гнить в тюрьме в одиночестве. Но что они смогут сделать вдвоем против всей стражи Ферелдена? Да даже если все ее союзники объединят усилия, им не удастся взять крепость штурмом.

— Эй, красавица, — прервал старик ее размышления, — не хочешь..? Кажется, это запрещено правилами, но если мы подойдем к нашим решеткам вплотную…

Он облизнул свои сухие губы и взглянул на Феликс с надеждой. Она ощутила, как ее руки сжимаются в кулаки.

— Знаешь что? — девушка присела на корточки рядом со стариком и сделала свой голос таким убийственно холодным, на какой только была способна, — я не стану убивать тебя за то, что ты дрочил на меня, пока я валялась без сознания, но если ты намекнешь мне на секс еще раз…

Ее тонкая рука скользнула между прутьями и вжалась старику в шею. Ей не понадобилась прилагать особых усилий, чтобы он закашлялся и поспешно отскочил в сторону, как только она слегка ослабила хватку.

— Ты меня понял? — спросила она, вздернув брови кверху.

Он закивал, перепуганный решительностью в ее глазах. Но через некоторое время, осознав, что теперь находится вне зоны ее досягаемости, продолжил.

— Все равно ведь сломаешься рано или поздно, миледи, — сказал он, отряхиваясь, — нам предстоит сидеть здесь еще очень долго. А человеческого тепла, уж поверь мне, станет недоставать совсем скоро.

Она тоже отряхнулась, стараясь привести свое тело хоть в какой-то более или менее достойный вид.

— Если я не выберусь отсюда, — заявила Феликс, которая теперь была занята тем, что изучала решетку, — и не остановлю мор, то нам не придется сидеть здесь слишком уж долго. Порождения тьмы придут сюда и прикончат всех.

Старик расхохотался.

— Ты веришь этим сказкам, миледи? — спросил он с искренней насмешкой.

Она усмехнулась в ответ.

— Сколько ты уже сидишь здесь, а? Если порождения тьмы сказка, то скажи мне, как этой сказке удалось уничтожить ферелденскую армию и убить короля.

Старика эта новость явно удивила. Он отвернулся от Феликс и ничего не сказал. Она решила, что это более чем желанный исход их беседы. Это дало ей возможность обдумать следующие действия.

— Говоришь, здесь нахватает человеческого тепла, — спросила она наконец, и старик, повернувшийся, чтобы ответить готов был спорить, что в ее голове созрел план и что эта девушка, кем бы она ни была, исчезнет из этой камеры, да и из этой тюрьму уже к вечеру.

***

— Сэр, — обратилась она к проходящему стражнику, — прошу вас, сэр, уделите мне секундочку вашего внимания.

Старик притворялся спящим, но сквозь приоткрытые глаза с интересом наблюдал за действиями блондинки. Та влипла в решетку так, чтобы ее грудь торчала сквозь прутья. И он не стал винить мальца-охранника, когда тот, увидев все это, не смог пройти мимо.

— Пожалуйста, сэр, — продолжала Феликс, развивая успех, — молю, не бросайте меня в беде. Мне так холодно и я готова сделать все что угодно, если вы дадите мне возможность согреться.

Малец сглотнул и поправил навалившийся на его глаза шлем. У него были доспехи стража, оружие и ключи от камер, но почему-то на фоне Феликс жалким казался он.

— Под всем, что угодно, — прошептал он с сомнением, — под всем что угодно ты подразумеваешь…

— Все что угодно, — подтвердила она, — я мерзну, сэр, и я не отношусь к тем дамам, которые готовы терпеть неудобства из-за собственной принципиальности.

Охранник все еще был полон сомнений.

— Ты хочешь сказать, — пытался уточнить он, — что если я принесу тебе одеяла, ты… — старик не видел этого, но готов был поспорить, что малец краснеет, — пере… переспишь со мной.

Она сделала глаза наивными настолько, насколько это было возможно, и кивнула.

— Все, что вы захотите, сэр.

Малец кивнул и сделал неуверенный шаг вперед. Он все еще продолжал сомневаться — то ли был настолько правильным, то ли настолько трусливым.

— За что ты здесь? — спросил он у Феликс с сомнением.

Она заставила себя плакать — как ей это удалось, старик не имел понятья.

— Мой лорд, — сказала она, захлебываясь слезами, — мой господин… — потом будто взяв себя в руки, продолжила, — я была его личной шлюхой. Он любил… пожоще, понимаете, — произнеся это, она показала на свету множество синяков и царапин, украшавших ее тело, — но не только со мной, — новый поток притворных слез, — он и над собой издеваться любил. Заставлял меня над ним издеваться. И вот однажды он залез на дыбу* и стал приказывать мне крутить колесо. Я молила его остановиться. Я умоляла: «Хватит». Но он кричал: «Крути сильнее, сильнее!». А потом что-то хрустнуло, — и Феликс вновь залилась лживыми слезами, — меня посадили за его убийство, сказала она после долгой паузы.

Старик издал неслышный смешок. Но про себя он смеялся во весь голос. Он видел Феликс до ее спектакля с охранником и знал совершенно точно: она не была шлюхой, и у нее не было господина. Все это было хорошо придуманной историей — идеальной для того, чтобы убедить сомневающегося мальца открыть клетку. Ее слезы заставили его поверить в то, что эта девчонка абсолютно безопасна, а ее образ шлюхи идеально объяснял готовность продаться за одно одеяло.

Все это было идеальным планом.

Малец сделал вперед неуверенный шаг. Потом еще один. Вскоре он почувствовал больше уверенности, приближаясь к ней и рисуя в сознании образы предстоящего времяпрепровождения. Он распрямлялся и все больше превращался в того мерзавца, какими были большинство охранников тюрьмы.

— Достать одеяло будет очень трудно, — соврал он, — тебе придется постараться для того, чтобы я принес его тебе.

— Я буду стараться, сэр, — пообещала она слезливо.

Но как только малец приблизился достаточно близко, весь образ плаксивой шлюхи исчез — спал как старая змеиная кожа. Старик снова видел перед собой война, с которым разговаривал вначале.

Она одним уверенным движением обхватила шею парнишки, другой рукой достала его меч и ткнула острием в живот.

— Дай мне ключи, — прошептала Феликс холодно. Парень попытался закричать, но девушка ловко заткнула ему рот, — ключи, живо.

Он послушно выполнил указания.

Она открыла решетку и, продолжая держать его шею рядом с клинком, приказала пацану раздеваться.

Когда он сделал это, она с силой ударила его рукояткой по голове. Затащила тело в клетку и заперла. Затем нацепила на себя одежду охранника.

Со всей связки ключей, Феликс содрала один, с номером соседней камеры и кинула его старику.

— Держи, — сказала она самодовольно, — если захочешь, можешь попытаться сбежать отсюда, но только не раньше, чем через пол часа. Иначе мне весь побег испортишь.

***

Зеврана притащили на главную площадь лагеря Антиванских воронов. К тому времени раны от порезов на его ногах уже зажили, но сухожилия, конечно, не срослись, и поэтому он совершенно не мог управлять своими ногами. Они волоклись за его телом как сосиски, оставляя за собой тонкие следы на раскаленном песке.

Солнце стояло в зените, и Зевран невольно подумал, сколько он выдержит здесь у позорного столба без еды и воды с раздробленными руками? Гвенделин хватило пары дней, но погода тогда была прохладней, а в одну из ночей полил дождь. Сейчас воздух буквально плавился от прямых солнечных лучей. Зевран был на улице только около получаса, но его горло уже пересохло, а по спине стекал пот. Сколько он будет стоять так, медленно плавясь под горячим солнцем? И ждет ли его то же самое, что ждало Гвендалин?

В его горле было сухо, но он из последних сил попытался сглотнуть, когда вспомнил ее изможденное тельце на фоне огромного неотесанного столба, ее гниющую шею с кусками дерева, воткнутыми в набухшую раскрасневшуюся и мокрую от гноя кожу, ее раздробленные руки и ее кровь, окрасившую песок под ней. Сейчас от этой крови не осталось ни следа. Песок был желтый и сухой — он жаждал новой крови. Его крови — осознал Зевран внезапно.

Двое воронов тащили его за руки прямо к позорному столбу. Один из них — тот что стоял справа — все время норовил «случайно» пнуть Зеврана в то место, где рана от недавнего хирургического вмешательства Талиесона зажила хуже всего.

Сам Талиесон шел позади. Он жужжал и жужжал, рассказывая, как ему удалось ловко выхватить эльфа из объятий Стража, как он проделал все с ювелирной точностью, не пожертвовав при этом ни одним своим солдатом. Зевран ненавидел Талиесона. И в то же время ему было жаль своего старого друга, который, несмотря ни на что, оставался просто рабом воронов. Он не понимал этого так же, как не понимал и Зевран до случая с Риной(?). Позже, попав в компанию Стража, он убедился в этом окончательно. И хотя Феликс, не уставая напоминала Зеврану, что он просто слуга и обязан делать все, что она ему прикажет, только с ней он ощутил настоящую свободу.

И теперь он сочувствовал Талиесону, потому что тот так и останется в неведении. Он так и будет служить воронам пока не превратиться в одного из них — в дикое животное, вроде того урода справа, которому доставляет удовольствие тыкать пленника в больное место. Талиесон никогда не чувствовал настоящей свободы, в отличие от Зеврана. И теперь эльф знал, что не променял бы эту свободу ни на что, и, что предложи ему вороны вернуться в их строй (чего конечно никогда не будет) пусть даже с повышением, пусть даже ему предложат возглавить их, он никогда не согласится на это. Он больше не хотел быть одним из них.

Наконец, кто-то из двоих, тащивших Зеврана, не выдержал хвастовства Талиесона и громко рявкнул на него:

— Заткнись. Иди и займись своим делом, маленькая шлюшка.

Оба засмеялись, а Зевран даже сумел слегка улыбнуться.

Его привязали к столбу так же, как когда-то привязали Гвенделин — за шею. Правда, в отличие от девушки, которую потом заставили с огромным напряжением опускаться вниз, его поставили на колени сразу. Вороны не старались связать пленникам руки, потому что знали, что те не убегут. Кисти Гвенделин были раздроблены, а у Зеврана перерезаны сухожилия. И даже если бы они сбежали… куда? Охрана стояла по периметру лагеря, а сотни элитных убийц спали совсем рядом в палатках: никто бы не посмел убегать, даже если бы их вообще не привязывали.

Веревка была очень тугой. Его и без того сухое горло пересохло еще больше. Даже сглотнуть теперь получалось с большим трудом. Это не приносило много боли, но, осознал Зевран, нет ничего более сламливающего твой дух, чем зажатая в тиски шея. Даже, несмотря на то, что его пока не катали вдоль столба вверх-вниз, заставляя вставать во весь рост и снова опускаться на колени, несколько острых деревянных заноз уже впились в его спину. Так что он уже мысленно начал рисовать в своем воображении образ набухших гнойных воспалений на своей коже.

Внезапно один из охранников присел на корточки, чтобы быть с эльфом на одном уровне и сунул ему в руки нож. Первой реакцией Зеврана была совсем наивная надежда на спасение. Возможно ли что среди воронов у него остались друзья и что они готовы помочь ему бежать? Или совсем наивное: где-то в засаде сидит Феликс, готовая вытащить его из этой передряги. Но все оказалось не так поэтично: Зевран понял это, когда посмотрел на самодовольное лицо ворона.

— Босс велел дать это тебе, — прошептал тот, сохраняя презрительную усмешку, — на случай если ты захочешь покончить с собой. Он также советовал тебе сделать это, потому что, если нет, — и ворон засмеялся, — будет гораздо хуже.

Рукоятка кинжала легла Зеврану в ладонь. Вороны, притащившие его сюда, ушли. Любопытные глаза остальных смотрели на него, все перешептывались, кто-то кричал, что он предатель и что предателей ждет смерть. Но, конечно же, никто не собирался подходить к нему и оказывать хоть какую-то помощь.

Зевран собирался умереть здесь.

***

— Есть вещи важнее наших чувств, — сказала Феликс совершенно спокойным тоном, — кому, как ни нам, это должно быть известно.

Алистер понимающе кивнул, но все-таки добавил.

— Из-за нее ты чуть не погибла, а теперь я должен взять ее в жены?

Феликс слегка усмехнулась.

— Политика, — сказала она коротко, и Алистер понял, что ненавидит это слово.

— Политика, — повторил он, будто пробуя его на вкус. Потом пожал плечами и вернул себе непринужденный вид, — ну да, — протянул он, — в конце концов, я ведь всегда именно об этом и мечтал: стать королем, таскать все эти дорогие одежды, женится на той, которую я ненавижу. Что уж говорить о приемах! — и он комично согнулся в изображении поклона.

Феликс не смогла сдержать улыбку.

— Рада, что ты остаешься прежним болваном, несмотря на будущий титул.

— Эй, — сказал вдруг Алистер совершенно серьезно, — это ведь будет политический брак, верно? То есть… мне ведь не придется с ней спать?

— Вам нужны будут дети, — пожала Феликс плечами, — мы же не хотим, чтобы нынешняя ситуация повторилась.

— Ну хорошо, — согласился он, — дети. А кроме них. Я ведь не смогу ложиться с ней в постель, не испытывая отвращения. Да и потом, царь я или не царь? Имею же право завести себе любовницу?

Он притянул Феликс ближе к себе. Она слегка усмехнулась.

— Ну да, — сказала девушка, — это ведь как раз то будущее, о котором я мечтала.

В ее словах не было правды. Она знала это и знала, что Алистер догадался обо всем по ее интонации. Его лицо вновь стало нахмуренным.

— Позволь задать тебе один вопрос, — сказал он, — я знаю, ты просила меня не торопиться с этим, но… — он развел руками, — у меня свадьба через несколько дней, куда уж медлить?

Феликс кивнула.

— Ты… любишь меня? Я знаю, что ты ничего мне не обещала, — продолжил он поспешно, будто пытаясь оправдаться за прямоту вопроса или просто боясь услышать ответ, — и я не имею право требовать от тебя каких-то чувств. Но ты ведь знаешь, что я люблю тебя, верно? И я думаю, что все же заслуживаю, если и не взаимной любви, то правды, по крайней мере.

Феликс еще раз кивнула, потом ответила совершенно честно:

— Я не знаю.

Алистер нахмурился.

— Я не знаю, — продолжила она, — не думаю, что люблю. Я безмерно уважаю тебя, это правда, и я никогда ни с кем прежде не чувствовала себя так надежно как с тобой, но разве это можно назвать любовью? Скажи мне, если я ошибаюсь, потому что я, в самом деле, не знаю, что это такое.

Некоторое время Алистер и Феликс просто молчали.

— Думаю, — сказал он, наконец, его голос был потерянным, но твердым, — думаю, я ожидал этого. Хотя надеялся на другое.

— Прости.

Он покачал головой.

— Ты же не виновата в этом, — оба молчали, — ну что ж, в любом случае, мне через три дня предстоит жениться на другой, и, возможно, именно сейчас нам и нужно было поставить точку в наших отношениях.

— Прости, — сказала Феликс еще раз, — я правда хотела, чтобы все вышло иначе. Но, — выдавила она усмешку, — видимо, в моем вкусе только плохие парни.

***

Когда солнце, наконец, скрылось за тучами, Зевран увидел вдалеке фигуру главного ворона, идущего точно к нему. Он выглядел так же, как и много лет назад: как Бог в окружении многочисленной стражи. Черты его лица стали значительно строже, а волосы разъела холодная седина. Но это был все тот же глава воронов, чье имя никто не знал и чей образ оброс тысячами легенд о его неимоверной силе и уникальном характере. Его пронзительные голубые глаза выражали сочувствие, когда он смотрел на Зеврана.

Эльф невольно усмехнулся про себя: сколько раз он грезил, что однажды удостоиться аудиенции Бога, сколько раз представлял, что однажды тот снизойдет до того, чтобы поговорить с ним. «Твой день настал, Зев» — засмеялся в голове подлый голосочек. Несмотря на позднее время, никто из воронов не собирался спать: все стояли на площади в ожидании предстоящего шоу.

Главарь воронов навис в точности над Зевраном и протянул ему ладонь. Не трудно было догадаться, что он ждет назад тот нож, который один из его слуг передал эльфу. Зевран также заметил, что два стражника впереди положили свои руки на рукояти мечей, готовые если что отбить предполагаемую атаку предателя и прикончить того на месте.

Но Зевран не собирался предоставлять им такую возможность. Он бросил последний взгляд на клинок, осознавая, что, отдавая его, теряет свою последнюю возможность избавиться от предстоящих пыток, и сунул его в руку своего бывшего хозяина.

Тот разочарованно покачал головой.

— Зевран, — протянул он, пробуя на вкус его имя, — ты подавал такие большие надежды, — голос его был сочувствующим и приятным, но Зевран не позволял этому голосу обманывать себя. Он все еще помнил, как этот сочувствующий голос говорил о чем-то Гвенделин, а уже секунду спустя его хозяин насиловал девчонку на глазах у толпы. И еще чуть позже дробил ей руки огромной кувалдой, — но ты решил предать меня, — сказал главный ворон разочаровано, — ты ведь знал чем это закончиться, и все равно сделал это. Неужели тебе так не нравилась наша компания?

Зевран ничего не ответил.

Главный ворон слегка усмехнулся уголками губ.

— Я вижу, — сказал он почти с уважением в голосе, — ты не стал убивать себя. Можно узнать почему?

Зевран кивнул.

— Я хотел дожить, — сказал он совершенно честно, — дожить до конца.

Ворон расхохотался.

— Какие же занятные идеи ты почерпнул в компании стражей, — сказал он, — жаль только, что твои идеи в корне неверные.

Он нагнулся и прошептал так, чтобы слышал только его собеседник.

— Смерть в тысячу раз лучше того, что предстоит тебе теперь.

Зевран вновь вернулся в мыслях к ножу, который был у него еще несколько минут назад. Сколько раз за прошедшие 4 часа он думал о том, чтобы вонзить этот нож себе в сердце? Зевран был профессиональным убийцей. Он знал анатомию, и он знал, как сделать это с наименьшей болью.

Но в итоге он не смог. Каждый раз, когда он был уверен, что готов, голос Феликс появлялся из ниоткуда:

«Их унижают, потому что они готовы унижаться».

В этом голосе было столько силы и страсти, столько воли к жизни, что он заставлял Зеврана отказываться от идеи убить себя раз за разом. Раз за разом он вспоминал все то, что происходило с ним во время его короткого путешествия со стражами. Их разговор у костра, ее, плескающуюся в воде под лунным светом, вечно поющую Лелиану и ворчащую Мориган, даже пса мабари, с которым так весело было играть вечерами. Все это было мимолетным и далеким. Зевран находился в тысячах миль от Ферелдена, от Феликс и ее сумасшедшей компании. Он был в тысяче миль от свободы. Но ее звонкий голос продолжал звучать даже здесь, заставляя его бороться.

«Их унижают, потому что они готовы унижаться».

Именно этого и ждал от него Бог — глава воронов. Что может быть лестнее для Бога, чем смертный, который боится его гнева так сильно, что готов покончить с собой, лишь бы не испытывать этого? Что может быть унизительнее, чем убить себя по воле другого человека? Поступила бы так глупо Феликс? Никогда в жизни!

— Ты знаешь что это? — перебил его мысли главный ворон, тыкая в лицо Зеврану склянкой с темно-красной жидкостью.

Конечно, он не знал.

— Это называется проклятьем бессмертного, — усмехнулся Ворон. Его строгое лицо озарилось довольной улыбкой, — а знаешь почему?

Зевран вновь ответил отрицательно.

Ворон открыл склянку и выдавил на свою ладонь, укутанную дорогой перчаткой капельку вязкого вещества.

— Оно содержит в себе все необходимые питательные вещества и способно залечивать тяжелые раны, — сказал Бог, растягивая каждое слово, — но им не пользуются. Им не пользуется потому что, — и он опустил свою ладонь, измазанную веществом, Зеврану на щеку.

Боль.

Это было концом. Он действительно понял, почему проклятье бессмертного не используют в лечебных целях. Потому что оно убивает. Это было концом. Вещество разъедало его кожу клетка за клеткой: сначала верхние слои, потом, проникая все глубже и глубже, оно начало разъедать его мышцы, кровеносные сосуды и, наконец, дошло до костей. Богу, должно быть, нравилось смотреть, как кожа его пленника опадает на землю слой за слоем или попросту навсегда исчезает с его лица. Зевран не мог знать этого наверняка: боль была такой сильной, что ослепила его. Он закрыл глаза, зажмурил так сильно, как это было возможно. Он затряс руками, неистово и бешено, желая ухватиться хоть за что-то, но главный ворон и его охрана предусмотрительно отступили на несколько шагов назад. Боль заставляла его действовать неразумно и стараться вырваться из плена тугой веревки, отчего ему начало казаться, что он вот-вот задохнется, если, конечно, это зелье не доберется до его мозга первым и не уничтожит его.

Это был конец. Зевран барахтался как утопающий, в поисках спасения. Но все что он слышал в ответ: смех и крики: «Смерть предателю». Он знал, что яд разъедает его кости — еще немного, и он умрет.

Еще немного и смерть…

Еще немного…

Еще совсем чуть-чуть…

В какой-то момент, он осознал, что все это длится слишком долго. Возможно, конечно, перед смертью время идет не так, как обычно, но так или иначе, это было слишком долго. Яд продолжал разъедать его кожу и кости, но не проникал дальше: не уничтожал его мозг, не убивал его.

Сразу за осознанием этого, он ощутил крепкие руки личной охраны Бога. Они схватили его запястья и вжали в столб за его спиной крест-накрест. «Как мечи Феликс» — подумал он отчего-то. Боль все еще была слишком сильной, чтобы думать логически. На фоне всего того, что он испытывал на своем лице, крича непонятно кому, чтобы это все прекратилось, боль от ржавого гвоздя, вбившего оба его запястья в столб, показалась Зеврану почти неуловимой. Это была слабая боль. Лишь капля в океан его страданий.

Бог рассмеялся. Его смех отчетливо выделялся на фоне общих криков. Его смех и его голос были единственными вещами, которые Зевран все еще мог понимать.

— Неприятно, когда твою кожу разъедает кислота, — сказал он ему почти с отеческой заботой, — но ты можешь не беспокоиться, мой маленький эльф, твое личико слишком красиво для того, чтобы портить его в первый же день. Этот яд… это лекарство, — поправился он, смеясь, — не разъел кожу твоего лица по-настоящему, но тем хуже для тебя, потому что эффект этого зелья сохраняется в течение суток. Сегодня я смазал одну твою щеку, а с завтрашнего дня начну медленно двигаться все ниже и ниже, втирая в твою кожу все больше и больше проклятия бессмертного. Я буду делать это до тех пор, пока ты не начнешь умолять меня остановиться, а когда начнешь, тебе придется хорошенько постараться, чтобы я решил сжалиться и подарить тебе смерть. Тебе все понятно, мой маленький эльф?

Зевран ничего не ответил. Ему было сложно сдержать вырывающийся из глотки крик боли, но он заставил себя сделать это, пока Бог говорил.

— Тебе все понятно? — повторил Бог грубее, — или хочешь испытать тоже сладкое чувство на второй щеке?

— Понятно, — выдавил из себя Зеварн, — все понятно.

И он снова застонал, пытаясь вырваться и получить хоть какое-то облегчение. Но облегчения не было. Только боль. Всю гребаную ночь страшная, врезающаяся в его нутро боль. Боль, разрывающая каждую его клетку на миллионы новых, которые болели еще сильнее.

Только боль.

В середине ночи кто-то пришел и сунул ему в рот кляп, обвязав тот вокруг столба.

— Босс из-за тебя пол ночи не спит, — сказал чей-то голос, — скулишь, как собака.

Затем снова боль. И к утру Зевран отдаленной частью сознания понял, что боль начала заглушать голос Феликс, говорящий:

«Их унижают, потому что они готовы унижаться».

<i>* Ды́ба — орудие пытки посредством растягивания тела жертвы с одновременным разрыванием суставов.</i>