Ветер порывистый, до пятнадцати метров

Радио жизнерадостно сообщило:

— Ветер порывистый, до пятнадцати метров в секунду. Метель. Завтра...

И умерло вместе с печкой. В темном салоне повисла тишина. Только ветер снаружи подвывал и заносил снегом крышу. И — ни намека на звук мотора...

Мы молчали. А что тут скажешь? Оба хороши. Могли бы послушать прогноз до того, как рванули в Заславское. Или остановиться в Судогде — но оба не захотели ночевать в единственной свободной комнате мотеля.

Послышалось шуршание, вздох — даже в полной темноте я видела, как он достает из пачки сигарету, мнет в пальцах, берет губами. Столетней давности привычка: бросая курить, жевать сухую траву. Щелкнуло колесико, сверкнула голубая искра. Еще раз. Огонек на мгновенье выхватил из тьмы нахмуренные брови, блеснули глаза. И снова темнота.

Тишина.

Разбирал смех: какая нелепость! Застрять в паре сотен километров от Москвы, среди диких Муромских лесов! Под колесами вместо дороги замерзшее окопами времен второй мировой болото. Бензин кончился, дорога пуста, да и где она, та дорога? Кроме снега — ничего. И ближайшие двое суток ничего не изменится: метель усиливается, нормальные люди сидят по домам — по таким сугробам только на тракторе, и то не факт. А за двое суток без топлива мы просто замерзнем.

В дурацком конце радовало только одно: последние часы проведем вместе. После одиннадцати лет, что мы не виделись, одиннадцати лет нежной и доверительной дружбы — что значит несколько тысяч километров в век Сети? Тем более что видеть его мне не обязательно. И так помню...

Кофейные глаза. Горького шоколада волосы — в хвост. Моя ладонь в твердой, надежной руке. Движения, словно мы — одно. Он ведет уверенно, и я забываю, что не умею танцевать. Приходится задирать голову, чтобы увидеть улыбку чеширского кота: на уровне моих глаз лацканы и белизна сорочки.

—… собака на сене! Других ей нет?

—… из одиннадцатого "Б" сказала, что они...

Завистливые вздохи: сколько раз подружки просили устроить им свидание, но без толку. Все десять лет школы — он учился на класс старше — ни одна не увлекла его дольше двух дней. Он всегда был только моим. Сколько себя помню, любил и защищал меня — а я любила его. Моего брата.

А еще помню, как среди ночи услышала мамин голос с кухни: она разговаривала по телефону, плотно прикрыв дверь.

Приемный сын! Мой брат — не брат? Нет, не может быть...

Тогда, в девять лет, я не хотела верить. И забыла. До тех пор, пока...

—… собака на сене!

Понимание оглушило. Почему ни одно мое свидание не перешло в нечто большее? Почему все мальчишки некрасивы и скучны? Почему, когда надевала расшитое стразами платье, не думала, как взглянет на меня симпатичный физик — но с дрожью ждала, что скажет брат?

Не знаю, почему все изменилось — может, оба слишком много выпили. Но в ту ночь мы забыли, кто мы есть, и что наступит завтра.

Он принес меня домой на руках: туфли ужасно натерли ноги. Снял чулки, отнес в душ… что изменилось? Он всегда заботился обо мне, мазал йодом разбитые коленки и врал, что сам уронил индийского слона. Он всего лишь хотел промыть ранки… Я так думала. Пока его руки не поднялись выше, а вместо йода пальцев не коснулись губы.

… сижу на краю ванны, пышные юбки задраны. У коленей склоненная голова. Стягиваю резинку, шоколадные пряди рассыпаются по ногам. Щекотно, холодно, в венах шампанское… Лодыжкам горячо, его руки обжигают, губы — плавят. Жар поднимается волнами, от каждого его вздоха, каждого касания. Кружится голова, тягуче и сладко. Страшно, словно я падаю, падаю...

Он ловит меня. У него такие сильные руки… он сумеет удержать меня, ведь так? Сумеет вернуть на землю из затяжного прыжка. Он — мое небо, мой парашют.

Боже, какой он красивый! Веду пальцами по бровям, а голова кружится — невесомость, земля далеко внизу. А мы здесь, вместе: в черном зеркале зрачков отражается пьяная и шальная ведьма. Восхитительная и желанная. Я? Не верю.

Зря — отвечают его руки, стягивающие корсаж. Зря — отвечают губы, рисующие руны желания по моей коже.

Ты прекрасна — утверждает дрожь под ладонями.

Я верю. Тянусь к пуговицам рубашки, пальцы путаются. Он смеется… я никогда не слышала, чтобы он так смеялся — низко, словно рычит. Накрывает мои руки своими, пробегает по пуговицам. Ловкие, длинные пальцы, колечко на безымянном. Так хочется попробовать эти пальцы на вкус!

Он слышит? Или — знает? Берет в ладони мое лицо, гладит… я трусь щекой — подожди, не дергай кольцо! Еще немного свободного падения! Он ждет, дышит часто и неровно. Провожу по его плечам — мышцы напряжены, я читаю каждый бугорок, каждую впадинку, словно слепая — книгу. Кожа шелковая и горячая, над ключицей бьется жилка. Руки бродят по его груди, плечам, торопясь почувствовать, понять: какой он?

Горячий. Осторожный. Нежный, как блюз, и такой же завораживающий. Его руки, его губы… Не помню, как очутились на постели. Близко, без единой преграды. Только мы и ветер, сумасшедший ветер вышины. И солнце, пронизавшее меня насквозь — жарко, больно и сладко.

Он поймал меня у самой земли, не позволил разбиться. Укачивал и баюкал, целовал, не выпуская из рук. Мой брат?.. Мой любимый?..

А завтра наступило завтра. Такое же, как вчера, как следующий вторник… Сумасшедший полет остался во сне, а мы проснулись. Я и мой брат.

— Тебе не холодно? — тихий вопрос вернул меня из древних времен.

— Нет.

"Нет, не холодно. Ты рядом, а с тобой всегда тепло".

— Прости. Я… забыл, что такое метель. Жизнь в городе...

— Ты не виноват.

"Не виноват, что я не решилась сказать. Что боялась потерять брата и не обрести любимого. Не виноват, что сбежала — тут же, через три дня, в дурацкий роман с твоим однокурсником".

Я скорее почувствовала, чем увидела, как он повернулся ко мне:

— Ты так и не рассказала, почему ушла из галереи, — неуверенно, ломко.

— Поняла, что привыкаю. Ты же знаешь, это не мое — оседлость.

"Поняла, что отвыкла от твоего голоса. Телефон, аська — не то. В аське твой голос не дрожит, ты не похож на того мальчика, что заглядывал мне в глаза утром, двенадцать лет назад. Хотел что-то сказать, но не успел: родители вернулись из Равенны, а вместе с ними суета и обыденность".

— Не твое… а что твое? Мотаешься по свету, ищешь. Неужели не нашлось места, где ты хотела бы остаться?

— Не нашлось. Да зачем? Мне нравится ездить — столько людей, мест.

"Там, где хочется — нельзя, любимый. Тебе же проще, когда между нами города и моря. Тогда ты не мнешься и не отводишь глаза. Зачем тебе? У тебя семья, налаженная жизнь. Мне нет места рядом… "

— Люди, места… — Вздохнул. — Я переживаю за тебя. Ты же знаешь.

— Знаю, солнце мое.

Боже, как хочется дотронуться! Взять за руку… Хоть сейчас — все равно нам не выбраться. Даже не позвонить: нет связи. Нет бензина! Нет дороги — и никто не знает, что мы здесь.

Слишком торопились, боялись остаться вдвоем. Из Шереметьево он повез меня сразу к бабушке, не позвал к себе: передохнуть, познакомиться с женой. Мы спешили… как будто дедушке в гробу не все равно, соберутся внуки сегодня или завтра.

— А я развелся, — ляпнул брат. — Ты извини, что не пригласил к себе. Дележка квартиры, переезд. Я вообще пока на даче живу.

— Развелся? Почему? Ты не говорил...

"Много чего не говорил. Даже — врал? Что собираетесь ребенка заводить, что живете душа в душу. Как я тебе врала, да? О десятке безумных страстных романов. Боже, зачем?"

— Не хотел волновать. Зачем? Развелся и развелся. А ты?.. Чертов снег, я совсем тебя не вижу. Но ты не изменилась...

— За одиннадцать-то лет? Хм! Мне можно не врать, я не одна из твоих!

— Правда. Все такая же. Вредная и упрямая, как ослица с колючкой под хвостом.

— Сам дурак. — Я повернулась, наплевав на подозрительную мокрость в глазах. Все равно темно. — Врал про ребенка, жену… о чем еще врал?

Он молчал и не шевелился. На миг стало страшно: что я творю? Зачем? Стоило двенадцать лет молчать, чтобы сейчас?..

— Прости. Я… да, врал.

Я вздрогнула. Почему я не могу спокойно слышать горечь в его голосе? Почему ударить его больнее, чем себя?

— Не только про жену, ты права.

Он замолчал. Зашуршал сигаретами.

— Все бросаешь?

— Что? А, да. — Улыбнулся. — В двадцать третий раз. А ты? Все прыгаешь?

— Конечно. Небо… ветер… без этого жить неинтересно.

— Ничего не меняется. Помнишь, как мы… — он запнулся.

Я тоже молчала. Помню, да.

Снова зашуршало, щелкнуло, и вспыхнул огонек зажигалки. Я отвернулась, но поздно. И в темноте его рука безошибочно нашла меня.

— Ну вот. Ты плачешь из-за меня… Замерзла...

— Не плачу. Но замерзла. А, какая разница? Все равно нам тут… — я не успела договорить: он притянул меня, обнял.

— Не бойся. Выберемся, солнышко. Ты мне веришь?

— Верю.

Я верила. Я всегда ему верила. Всегда в его объятиях было тепло и надежно — как сейчас. Всегда от него пахло домом и небом, ветром и солнцем. А сейчас еще тревогой и решимостью.

— Иди ко мне, солнышко. А то совсем замерзнешь.

Он потянул мои руки к себе. Под свитер, к горячей коже. Прижал, обнял. Я уткнулась носом ему в шею и замерла, слушая сердце. Драгоценные мгновения близости утекали, как утекли двенадцать лет нашего танго на минном поле.

— Рус? Неудобно. Железки торчат.

— Железки, — усмехнулся он. — Как ты справляешься без машины в этой вашей Баварии?

Ворча о непоседливых девчонках, он откинул спинку и перетащил меня на себя. Закутал в дубленку, снова обнял. И все говорил, поглаживая меня по голове: мерно, тихо. Я расслабилась, приникнув к родному теплу, и не слушала. Словно вернулась в детство, когда Руслан рассказывал на ночь страшные истории, а потом сидел рядом, отгоняя чудовищ.

—… тебе говорить. Ты была слишком мала — вдруг бы подумала, что раз приемная, не будут любить. А потом… не успел.

— Я? Приемная?

Я приподнялась, вглядываясь в смутное пятно его лица.

— Мы оба, Том. Мама не могла иметь детей.

— И ты молчал...

Внутри что-то оборвалось и разбилось. Стало холодно, словно метель влетела в наш крохотный мир и унесла в полярную ночь.

— Тома, не надо! не плачь, любимая. Ну вот… черт. Какая разница, родная, нет? Мама от этого не перестанет...

— Черт тебя забери! — Я стукнула его по груди. Он охнул и поймал руку. — Ты знал! Ты и тогда знал...

Он не дал мне закончить, схватил за волосы и притянул, запечатав рот своим. Подмял под себя, задрал юбку. Я помогала стягивать джинсы — его руки дрожали, молния не слушалась. А потом… мы снова падали к далекой земле, вместе. И мне было все равно, раскроется ли купол.

Нам повезло. Мне всегда везет — а может, сказывается привычка тщательно проверять парашют. Тридцать четыре прыжка, ни одной травмы. Если не считать самого первого раза, сказочной летней ночью, двенадцать лет назад. Но жаловаться не на что: я получила, что хотела.

Утром, чуть свет, самосвал вытащил Русов джип. И уехал в Судогду, оставив нас на дороге.

Мы снова сидели рядом, в холодном салоне. Говорить не хотелось. О чем? О случайном порыве? Все равно и этот сон забудется. Тридцать лет мы брат и сестра, и никакой метели, никакому морозу и страху смерти этого не изменить. И неважно, что для меня он давно уже не брат… не только брат.

— Тома? — смущенно. — Знаешь, а я снова соврал.

Кофейные, в пушистых ресницах глаза смотрели виновато и лукаво. Словно кот, сожравший одну канарейку и поглядывающий на вторую.

— Ну и?

— Ты только меня не убивай, ладно?

— Ладно, живи.

Я улыбнулась: мог бы не спрашивать. Когда было, чтобы я сердилась на него дольше минуты?

Рус шкодно улыбнулся в ответ и вылез. Достал из багажника завернутую в тряпки… канистру. Резко запахло бензином.

Я смотрела, как он заливает бак, убирает канистру, садится на место. И не могла понять, хочу смеяться или все же убить: бензин, значит, кончился...

— Зачем, Рус?

— Ты любишь Панду, которая кунг-фу?

Я недоуменно посмотрела на него — причем тут?..

— Случайности не случайны, — улыбнулся Рус, заводя мотор. — Или, думаешь, мне стоило подождать еще двенадцать лет?