Крымские каникулы

Крымские каникулы

Крымские Каникулы

Море показалось неожиданно. Вот только был лес, оплетенные корнями камни и проблески голубизны сквозь кроны фисташек и сосен. И вдруг деревья расступились, открыв безмятежную бесконечность. Я вышла на пляж, недлинную дугу от мыса до обрывистой горы, у подножия которой скоро утонет солнце.

Дом темного дерева полоскал отражение в рябых барашках волн. Дощатый настил на каменных сваях, от кромки леса до дверей, предлагал прогуляться над водой. Сухие водоросли на гальке напоминали о недавнем шторме. У пристани — по ту сторона дома-над-морем — покачивалась лодка со спущенным парусом. Распахнутая дверь полыхала оранжевым.

Я остановилась в нерешительности. Нажатие кнопки оборвало теноровую фа, но голос Карузо все еще звучал в ушах: "O sole mio sta 'nfronte a te!", только мне больше не хотелось подпевать. Последние шаги вдруг показались длиннее уже пройденных девяти километров по заповеднику. Может быть, зря? Может быть, то было не приглашение, а всего лишь дань вежливости? Может быть, я приняла желаемое за действительное, когда решилась познакомиться с ним вживую?

Всего несколько секунд я вспоминала самый счастливый и самый безумный год моей жизни. Год виртуальной дружбы и виртуальной любви. Год опасной, сладкой до дрожи игры. Танго на минном поле. Кто бы мне сказал, что я на такое способна, ни за что бы не поверила. Но так уж получилось. Карма такая, или звезды так встали, но все доводы рассудка, что так нельзя и так не бывает, оказались тщетны.

И вот я здесь. Сама не верю, что получилось. Не верю, что он выбрался из Перми в Крым, и что у меня вышло выкроить три дня полной свободы. И что тот его рассказ о заповеднике — со ссылкой на карту и радостным предвкушением отдыха наедине с природой — был не просто дружеской болтовней. Но — неважно. Званая или нет, я здесь, и я его увижу.

К двери в неизвестность я почти подбежала. И остановилась на пороге, ослепленная солнцем, готовым утонуть в пламенеющем подсолнуховом море. Пахнуло неаполитанской негой, шепнуло: "Соле! О соле мио!" Показалось, кто-то вздохнул рядом, справа...

Прикрыв ладонью глаза, я перешагнула порог и огляделась. Дежа вю… залитый светом коридор упирался прямо в огромный розовый апельсин, брызгающий сладкими лучами. Шаг, и окунешься в лепестки-протуберанцы, поплывешь в густом оранжевом воздухе. Зажмурившись — голова кружилась от пляски радужных пятен — я прислушалась. Снова послышался не то вздох, не то всхлип. Отгородившись от сияния, я нащупала дверь, толкнула...

Аскетичная кухня была пуста. В окно залетал бриз, играл занавеской. Вздыхало море, облизывая сваи. Я шагнула обратно, в солнечный коридор, загородилась ладонью — и увидела еще три открытые двери. В первую не стала и заглядывать — кладовка и есть кладовка. За второй обнаружилась спальня — тот же аскетизм и пустота. Прежде чем заглядывать в последнюю дверь, я снова прислушалась.

Тишина. Только море и бриз. Болезненным жаром защекотал страх: я тут одна? Еле сдерживаясь, чтобы не рвануть бегом, шагнула в полумрак. Выдохнула без сил, чувствуя, как пол плавно уходит из-под ног: снова никого.

— Мио? — шепнула я, не надеясь на ответ.

Плеск волн, крик одинокой чайки — тонкий, протяжный. Шорох прибоя. Живая, дышащая тревогой тишина. В глазах стало горячо и неудобно, сладкий южный воздух застрял в горле затхлыми колючками. Я на миг почувствовала себя одинокой песчинкой в пустоте космоса — холодного и безразличного. Лишь на миг, потому что вспомнила про последнюю дверь. Дверь в солнце.

Четыре медленных, через силу, шага — перед мысленным взором рисовалась пустая терраса над водой и пустое до самого горизонта море — и я облегченно заморгала, опершись о косяк. Мио сидел на краю настила, свесив ноги и глядя на солнце. Один. Черные волосы небрежно заплетены в косицу. Обтянутые серой футболкой плечи опущены, правая рука бездумно перебирает свободный конец веревки, которой привязана лодка. Даже со спины было яснее ясного, что его день не удался. Наверное, я все же не вовремя...

Отлепившись от косяка, я не спеша направилась к темному силуэту на фоне догорающего моря. Мио вздрогнул, услышав шаги, обернулся...

Черт. Все не так. Мелькнувшая кометой надежда в темных сицилийских глазах погасла, едва он узнал меня. Мио, конечно, улыбнулся — радостно, сияющее. Но не так, как улыбнулся бы, увидев другое лицо.

— Здравствуй, Мио!

— Марыся! Ты глюк? — Он протянул ко мне руку, остановился на полпути. — Или настоящая?

— Не знаю. — Пожав плечами, я протянула руку навстречу. — Наверное, настоящая. А ты?

Моя ладонь застыла в миллиметре от его. Я вздрогнула от неожиданности: тепло! Живое тепло. Не верилось. Все казалось, что вот-вот наши руки пройдут друг сквозь друга, как сквозь отражение на воде. Или что между нами снова будет стекло монитора и тысячи километров. Но… медленно, настороженно — и неотрывно глядя друг другу в глаза — мы преодолели последний миллиметр недоверия. Коснулись… и оба засмеялись от облегчения.

Мио схватил меня за руку, притянул к себе. Он оказался так близко, что я почувствовала его тепло, запах — чуть пряный, чуть терпкий, головокружительный запах юного мужчины. Прикосновения сухих, сильных ладоней обжигали кожу, пальцы дрожали от желания коснуться самой, убедиться: вот он, живой, настоящий. Горели губы — жаждой попробовать на вкус, на запах, на ощупь. Я смотрела в шоколадные глаза, и не могла произнести ни слова. Все оказалось много проще, чем я себе представляла, и много сложнее. Я поняла, что боюсь — отчаянно боюсь, что мечта сбудется и перестанет быть мечтой.

— Ты… не верится, что ты правда здесь. Я так рад тебя видеть! Как ты добралась?

Я была благодарна Мио за деликатность. Он быстренько сделал вид, что нет ничего естественнее и обыденнее, чем эта невероятная встреча, и что в первый момент не пожалел, что я — всего лишь Рысенок.

Через несколько минут мы болтали обо всем на свете, как всегда. Странно было слышать его голос. Привычные фразы звучали совсем не так, как читались слова по аське. Поначалу это смущало, мешало. Но вскоре я привыкла к его мягкому тенору, слишком твердому "б" и чуть грассирующему "р". А он, наверное, к моему почти детскому сопрано и московскому аканью. Главное, что снова было хорошо и интересно — и в полевых условиях мы понимали друг друга так же с полуслова, как и сидя в домашнем уюте за компьютерами. Вскоре я забыла, что мы встретились впервые в жизни.

И, как всегда, в нашем разговоре незримо присутствовал третий. Третья. Соле.

— Она не приедет. — Он вздохнул и покачал головой, словно уговаривая себя не надеяться. — Поздно.

Мне нечего было сказать — от его каникул в заповеднике оставалось два дня. Да и смысл в пустых утешениях: я-то точно знаю, что Соле не появится.

— Здесь красивые закаты. — Я отвернулась к тонущему солнцу.

— Скоро совсем стемнеет, — откликнулся он.

— Жаль, не умею рисовать.

— А я когда-то учился… но все равно не умею.

— Мио, — позвала я.

Он обернулся. Слабо улыбнулся, одними губами. Я протянула руку, стереть блестящую дорожку с его щеки. Мне казалось, он сейчас похолодеет, отстранится. Но он позволил коснуться себя, прикрыл глаза и шепнул:

— Солнце очень яркое.

— Конечно. Солнце. — Я погладила его по щеке, отодвинула с глаз выбившуюся прядь. — Не грусти, Мио. Просто сегодня был длинный день...

Я говорила какую-то успокоительную ерунду. Все мысли разбежались, осталось только ощущение гладкой, чуть влажной кожи, твердого плеча под ладонью, и уютный запах, зовущий уткнуться в родное тепло, свернуться калачиком и забыть обо всем на свете — хотя бы до следующего утра. Казалось, время застыло: я могла бы сидеть так вечно, просто касаясь его, утонув в непроглядно темных глазах.

Мио не отвечал. Только поймал мою ладонь, прижался щекой, потерся — волна мурашек, щекотных, как пузырьки джакузи, пробежала по спине, и вдруг показалось, что тут, на этом пустом причале, мой дом. Мой мир. Родной, дружелюбный и игривый, как щенок, тыкающийся лобастой башкой в ладонь.

Осторожно, чтобы не спугнуть ощущение, я оглянулась: небо, море… На миг перехватило дыхание, показалось, что мы зависли не то в открытом космосе, не то в странном, несуществующей месте: перекрестке тысяч дорог между мирами. Близкие и далекие, тысячи звезд окружили нас звенящим, головокружительным роем. Сверху и снизу, со всех сторон, перепутав небо и море, перемигивались разноцветные светляки — а может, окошки далеких домов-над-морем. Под едва слышные струнные переборы волн танцевали старинный гавот Близнецы с Козерогом и Львом, Овен кланялся Деве, Рыбы беседовали с Водолеем, предсказывая нам, нечаянно заглянувшим на звездный бал людям, новые сказки. Царственная дама-луна в розово-жемчужном наряде благосклонно кивала: это ваша ночь. Ночь, когда все возможно. Пока не взойдет солнце. А коронованный апельсиновыми протуберанцами властелин дня растворялся, неотвратимо угасая, в ласковой морской неге — последние лучи растеклись по горизонту пурпурной императорской кровью.

— Мио? — позвала тихонько. — Посмотри.

— Сказка, — заворожено отозвался он, обнимая меня за плечи.

— Сплетём мы строчки нитью Ариадны, и босиком, по Млечному Пути… — шепнула я.

— По Млечному пути… — зашелестели, зазвенели струны моря, прощаясь со светилом.

Мы замерли на краю, между небом и небом, слушая колыбельную волн и леса, наблюдая, как летучие рыбы играют с упавшими звездами. Все казалось, что сейчас из-за пыльной галактики мыса выплывет каравелла в алых фотонных парусах, и русалки спустятся с летевшей кометы, чтобы познакомиться со сказочными существами — людьми… и причал под нами качался, словно палуба космического корабля...

— Ты совсем спишь, Рысенок, — теплой заботой коснулся меня любимый голос.

Я с трудом разлепила нечаянно закрывшиеся глаза, улыбнулась и покрепче ухватилась за его шею. Палуба не качалась — это Мио нес меня куда-то. Я только успела подумать, что мечты иногда сбываются в самый неподходящий момент, и снова уплыла вместе с сиренами петь песни заблудившимся странникам.

— Рыся… проснись, Рыся.

Я вынырнула из тумана. Тепло никуда не делось, только из дыма превратилось горячее мужское тело. Несколько мгновений я не могла понять, что происходит. Да и не хотела — если мне снится дивный эротический сон, то зачем посыпаться и что-то там понимать? И так хорошо.

Потершись щекой о ключицу Мио, я вдохнула солоноватый запах кожи… Щекам стало жарко, захотелось срочно спрятаться. Я боялась верить обнаженной коже под ладонями, быстрым и гулким ударам его сердца — в такт бьющемуся в горле страху и возбуждению — обнимающим меня сильным рукам и прерывистому дыханию у виска. Боялась верить в то, что сама обнимаю его, закинув ногу на бедро и прижимаясь животом к твердому и горячему. И боялась потерять это нечаянное, и от того еще более острое удовольствие — чувствовать себя с ним почти единым целым, дышать в унисон, совпадать малейшими изгибами тел. Казалось, если открою глаза, все тут же переменится: вместо страсти и нежности увижу в его глазах сожаление, сочувствие и упрек.

— Рысь. — Его губы щекотали висок, рука зарылась мне в волосы. — Не притворяйся, что спишь.

Он осторожно поднял мою голову.

— Мио? Прости, я не хотела… — Я с трудом заставила себя посмотреть на него, но почти ничего не увидела в призрачном свете зеленой луны, лишь по голосу догадалась, что он серьезен. — Просто сон...

Дыхание прервалось, в глазах защипало. Я опустила голову, чтобы он не увидел лишнего. Мои оправдания звучали жалко — но, увы, у меня не нашлось других. Надо было отлепляться и делать вид, что я ничего такого не имела в виду… надо! Надо, я сказала!

Упрямое тело не желало слушаться. А Мио все ждал, когда же я соображу сама, что пора вести себя прилично.

— Сон… Тебе нравится смущать меня даже во сне? — Вместо того чтобы отстраниться, он прижал меня крепче. — Тогда спи дальше, — шепнул мне в макушку.

Я замерла. Недоумение, надежда, страх — все тонуло в жаркой неге. Не пошевелиться, не вздохнуть, не спугнуть нечаянный миг близости. Я слушала его беспокойное дыхание, впитывала запах, ощущение его — всей кожей. Не могла расслабиться, разжать почти судорогой сведенные пальцы с зажатой в них шелковой прядью. Если бы я могла, умерла бы, лишь бы не находиться в таком идиотском положении. Мартовская кошка… боже, как же стыдно! Зачем я все это затеяла? Экспериментаторша фигова.

— Ну, что ты дрожишь? Я такой страшный?

Я хотела бы ответить, но язык не шевелился. И ничего не придумывалось. Ни единого слова.

— Маленькая… — Он вздохнул, погладил меня по голове. — Не надо, не бойся.

Я покачала головой, хотела ответить: нет, не боюсь. Не успела. Он осторожно высвободился. Притянул мою руку, поцеловал пальцы — его губы были горячими и такими нежными, что мне хотелось кричать. Укрыл меня одеялом, несколько мгновений сидел рядом, держа за руку. Потом склонился, провел рукой по щеке, задержал ладонь...

— Сладких снов, — шепнул и едва коснулся губами губ...

Все, к черту эту игру! К черту сомнения — что будет, то и будет.

Я стряхнула оцепенение, запустила руку ему в волосы, потянулась навстречу. Мио вздохнул удивленно и поцеловал меня, властно и глубоко. У меня снова закружилась голова. "Боже, неужели?.." — мелькнула последняя мысль и улетела вместе со сброшенным его руками одеялом.

Он обнял меня, накрыл собой, провел губами по щеке, по виску. Я обхватила его, уткнулась лицом в шею, вдыхая родной терпкий запах. Ладони скользили по живому, жаркому шелку, искали… может, путь в нирвану? Под зажмуренными веками цвел фейерверк, пойманный губами пульс в ямке между ключиц отдавался грохотом шторма.

— Мио?.. — Мои руки остановились на поясе его джинсов.

Вместо ответа он захватил мой рот и приподнялся на локтях. Как назло, пуговица не поддавалась. "Черт!" — выругалась я от разочарования. Мио усмехнулся, привычным движением расстегнул застежку. Коротко простонал что-то неразборчиво-матерное, когда я добралась до него ладонью, перекатил меня на себя, попутно избавляясь от джинсов и стягивая с меня футболку.

Все дурацкие вопросы и сомнения, наконец, вылетели из головы, оставив напоенную летним разнотравьем пустоту и легкость. Стало все равно, что будет потом. Существовало только здесь и сейчас: морской прибой, поющий голосом Карузо "О sole, o sole mio", и жаркая ласка нагого тела и сильных рук. Я пила сливовое вино его губ, не в силах напиться, бесстыдно терлась, выгибалась — прижаться еще теснее, почувствовать кожей каждую выпуклость и впадинку.

— Моя, хочу! — потребовал он, усаживая меня к себе на бедра.

С первым же толчком я выгнулась, вцепившись в его плечи, и застонала. Я плавилась и текла в его руках, заполненная им, кричала, не понимая, что, и не соображая, где нахожусь. Меня несло морской волной прямиком к солнцу, ослепительному и сумасшедшему, выжигающему дотла...

— Соле, моя Соле! — Вскрик Мио влился в гулкое биение волн, растекся привкусом горечи. — Люблю тебя...

Прилив все накатывал, волна за волной, сладкая дрожь отступала.

Мио расслаблено поглаживал меня, а я слушала его сердце и думала: как я умудрилась так запутаться? И почему, услышав нечаянное "Соле!", почти обрадовалась? Нет, это сумасшествие надо немедленно прекратить. Или не сейчас? Еще немножко растянуть удовольствие. Ведь это моя ночь, единственная, но только моя.

Мы угомонились перед самым рассветом, когда спрятались светящиеся рыбы и утонули усталые звезды. А потом вдруг наступил день — с горячим солнцем и безумным птичьим галдежом. И с запахом кофе, нежным и манящим.

— Сливок нет, сахара тоже, — не оборачиваясь, радостно поприветствовал меня Мио. Он колдовал у плиты: там что-то завлекательно шкворчало.

— А мамонт есть?

— Есть яичница. С мидиями.

Он обернулся. Сердце замерло, похолодело. Ну? Теперь ты видишь меня как есть, не в милосердных сумерках. Но Мио улыбнулся тепло и открыто:

— Садись завтракать.

Я, наконец, смогла разглядеть его как следует. Вчера было темновато, да и немного не до того. Мне, наверное, стоило смутиться — по сравнению с юным атлетом старушка Рысь выглядит не особо. Ни модельной фигурки, ни роскошной блондинистой гривы, ни свежей двадцатилетней мордашки. Не Соле, прямо скажем, далеко не Соле. Но смущаться, кокетничать и напрашиваться на фальшивые комплименты не хотелось.

Зато Мио… нет, он на фотках был более чем хорош, но так, на расстоянии шага! Сто девяносто сантиметров, переливающиеся под смуглой кожей мышцы — из-за жары он надел только шорты — и бесовские, шальные глаза. Я в сотый, а может, в тысячный раз удивилась: как такой мужчина может быть один? Даже со всеми особенностями характера и здоровья, не может быть, чтобы не нашлось ни одной юной умницы и красавицы, чтобы заявить на него права собственности.

За завтраком мы болтали о пустяках, а я обдумывала пути отступления. Природная трусость взяла свое, и я решила — нет, не буду ему ничего говорить. Сделаем вид, что ничего такого не было. Мио и Рысь друзья? Вот и все, остальное приснилось.

Удерживаться на грани и сохранить хрупкую безмятежность сказки было трудно, но того стоило. Полдня мы резвились, плавали, обсуждали его роман — о чудо, за две недели он написал шесть глав — и жарили на костре все тех же мидий, собранных прямо под домом. Мы не вспоминали ни о прошлой ночи, и ни о Соле, ни о том, когда мне возвращаться. Пока он не позвал меня пройтись под парусом до соседней бухты.

— Сегодня? — Мио замер с полотенцем в руках, забыв, что с волос его течет морская вода. — Так скоро...

Черт… ну нельзя же так! Ты не должен выглядеть обиженным ребенком, и твоя улыбка не должна быть такой растерянной и несчастной. И я не хочу чувствовать себя последней сволочью… не надо, маленький мой, я же не твоя Соле, а всего лишь Рысь, подружка...

Слова застряли в горле болезненным комом, и я смогла только пожать плечами. И отвернуться. Да, трусливо. Но я не хочу видеть твоей боли, мне хватит своей...

— Но ведь не сейчас? — выдохнул Мио мне в затылок, прижимая к себе. — Не сейчас, девочка моя?

Он развернул меня к себе, и, не дожидаясь ответа, накрыл мой рот своим. А дальше мне стало все равно, успею ли я на автобус и что подумает княгиня Мария Алексеевна. Мы упали прямо на горячие доски причала, сплелись в одно целое, и во всем мире осталось только одно на двоих движение — и его прерывистый шепот: нет, не отпущу. Моя. Люблю.

Твоя. Люблю...

Мной овладело странное ощущение: казалось, я одновременно здесь, принимаю в себя его страсть, его боль и любовь, и смотрю со стороны — как в замедленной съемке. Почему-то я знала, что этот миг не забуду никогда. Бывает такое, как дежавю наоборот. И еще я отчаянно не хотела, чтобы этот миг заканчивался. Цеплялась за него руками и ногами, даже зубами. Кричала: нет, не отдам, мое!

Мио сжал меня, застонал в плечо, изливаясь — я выгнулась навстречу, вобрать его всего, запомнить навсегда его запах, скользкий шелк его кожи и мокрые плети волос, его голос, хриплый и непослушный. Оставить себе хоть частичку его, хоть капельку. Хоть тень ошеломительного наслаждения запретным плодом.

Несколько мгновений я чувствовала всю тяжесть его тела, словно он уснул. Только рваное дыхание и по-прежнему крепко сжимающие меня руки говорили, что это не так. А потом...

Мио приподнялся на локтях, отвел с моих глаз прилипшие пряди и медленно, нежно поцеловал в губы. Я снова забыла дышать, отвечая ласке, снова не могла напиться им. Но он отстранился, держа мое лицо в ладонях.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил тихо и грустно.

— А надо? — Я улыбнулась, глядя ему в глаза. — Тогда все, что ты хочешь, любовь моя.

— Все? Тогда начни с имени, солнце мое, — он тоже улыбнулся и погладил меня по щеке.

А я… я молчала, пытаясь оставить слезы непролившимися.

— Так ты Соня или Вера? — В глазах Мио я видела твердую решимость выяснить все до конца, чего бы оно не стоило.

— Соня.

— А кто был на тех фотках?

— Младшая сестренка подружки. — Я отвечала честно, так, как давно хотела, но все никак не решалась. — Стас?

Он вздрогнул, когда я назвала его по имени, прикусил губу.

— Ты знал?

— Догадывался, мое солнце… — он зажмурился и уткнулся лицом мне в шею. — Зачем? Почему ты не сказала, маленькая? Ты думала, мне так важно, сколько тебе лет и какого цвета твои глаза? Трусишка моя… любимая трусишка...

Стыд и счастье, счастье и стыд, вперемешку — я горела, хотела провалиться и длить этот разговор бесконечно. Но...

— А все остальное — правда, да? Муж, дочери? — спросил он, потершись о меня мокрой щекой.

— Да. — Я запуталась руками в его волосах, поцеловала висок. — Люблю тебя.

Мне так хотелось сказать: только тебя. Но я же обещала, себе обещала, больше не врать ему. Никогда.

— Рысь и есть я, любимый.

— Нет! — он посмотрел на меня почти сухими глазами. — Ты мое солнце. Соле. И Марыся. Полуэктовна.

Стас усмехнулся. Я тоже. А еще мне вдруг стало легко, словно я выпила бутылку шампанского с пузырьками гелия вместо углекислоты.

— Во сколько твой автобус? — спросил он, проводя большим пальцем по моим губам.

— В шесть тридцать. — Гелий превращался в веселящий газ, заставляя меня улыбаться, тянуться к нему. — У нас еще куча времени. — Я взглянула на солнце, прикинула время. — Целый час. Наш.

Через два с половиной часа мы подходили к автобусной остановке. Усталые, счастливые...

— Врать себе надо с открытыми глазами, да, Соле?

— Нет, Мио. Не врать. Рассказывать сказки — без сказок жить слишком грустно.

Наш последний поцелуй был долог и сладок, как сливочная тянучка в далеком детстве. А в глазах Мио плясали бесенята.

— До встречи, Соле.

— До скорой встречи, Мио.

Мы встретимся, любовь моя. Непременно. Пусть я больше никогда не поцелую тебя, пусть с тобой рядом скоро будет просыпаться та самая юная умница и красавица. Не мы так расставили звезды, не мы написали эту судьбу. Но мы напишем другую. Другие. Наши с тобой сказки, на сотню жизней. Ну и что, что мы проживем их параллельно? Одна-единственная слишком коротка, слишком прямолинейна и — она одна. Плеер молчал, когда старенький автобус вез меня к вокзалу. Но зачем настоящему чуду какой-то плеер? "Che bella cosa e' na jurnata 'e sole", — пел вечно юный мечтатель Карузо, а я, тридцатипятилетняя мать двух дочек и верная, любящая жена, подпевала ему: "O sole, о sole mio, sta 'nfronte a te!".