По канату (Лидия)

Любовь должна не туманить, а освежать, не помрачать, а осветлять мысли, так как гнездиться она должна в сердце и в рассудке человека, а не служить только забавой для внешних чувств, порождающих одну только страсть.

Мильтон Джон

Напыщенные, исполнительные констебли заводят меня в зал суда. После суток, проведенных в одиночке, эта доза всеобщего внимания крайне неприятна и завышена.

Взгляды всех присутствующих тут же устремляются к убийце. Ненависть. Презрение. Насмешка. «Ты — просто кукла» — читается в их глазах.

За искусно нарисованным лицом они видят только шестеренки да механизмы, часы-ходики… Больше — ничего. Но я ничем не отличаюсь от них.

В безликом многолюдном зале выделяются две видные персоны: мадам Тэсю и Эдгар Вилкс, они всегда и везде в первых рядах.

— Эдгар, посмотрите-ка на эту мерзавку! — женщина то и дело указывает на меня сложенным веером. — Ишь какая! Не идет, а плывет, аки царица! Такую девку укокошила! На Стелле еще пахать и пахать можно было! — с досадой качает серебристой головой, поблескивая рубинами и топазами из-под свернутых прядей.

Нетрудно было догадаться во что одета хозяйка борделя: на ней платье цвета "кровавой Мэри" с откровенным декольте, ажурным темным лифом и туго затянутом корсетом. С виду мадам Тесю похожа на важную графиню, но каждый знает, у кого самые лучшие девочки в городе. Нынче мужчин привлекает напускная жеманность, кокетство и всеобщая доступность.

Слышу знакомый голос. Это мистер Уилкс что-то возмущенно тараторит ей на ушко. Меня передергивает. Ах, как должно быть сейчас здорово в цирке, где никто не читает нотаций! Где нет никого из них…

— А держится-то ровно! Бездушная машина… — он не спускает с меня своих поросячьих глазок. — В эту куклу вселился бес! — Мужчина оглядывается по сторонам, проверяя, о чем говорят соседи, куда смотрят присяжные. И — вновь на убийцу. Волнуясь, Уилкс облизывает пересохшие пухлые губы, такая привычка у этого «богача». — Бес давно должен был навестить нас. Слишком тихо и спокойно в городке…

— Вы же не верите в эту ересь? Боги защитят нас… Бог Солнца!..

— Мадам, я Вас умоляю. Кукла — это первый звоночек. Так Воцлав сказал. В кукле сидит бес, демон, сотни демонов, легион!.. Ее надо сжечь!

Мельком перевожу глаза на Мадам, вижу, как она морщится и сереет ее раскрашенное лицо (Тесю неприятны любые религиозные споры) и снова разглядываю свои руки, чужую, пришитую кисть.

— Полно Вам, Эдгар. Хорошо, что с Вашей Лизой ничего не случилось…

— Подумать только! Она играла с моей доченькой, с моей Елизаветой! — наверное, будь его воля, он испепелит меня такой жгучей кислотной ненавистью через свой дорогой монокль… Я даже успеваю представить, как плавится пластик, служащий мне кожей, как темнеет и обнажается мой титановый корпус и размеренно тикает часовой механизм. Нет, уже не часовой, теперь какой-то сверхновый…

Я всматриваюсь в наручники на тонких запястьях и в капли засохшей крови на кружеве платья.

"За преступление — отвечать по закону", — пояснили полицейские.

— Встать! Суд идет!

Стук молотка. Охающие и ахающие дамы в многоярусных париках и джентльмены с потеющими ладонями и пышными усами (молодежи нет в зале) — все вмиг умолкают. Заседание суда объявляют открытым.

"Суд"? Что еще за суд такой? Что они решили со мной сделать? Нет, не вижу, я не вижу среди них лица своего хозяина! Где Алек? Почему этот мужчина, которого все называют "судьей", так странно смотрит на меня? Кажется, он не считает, что я могу причинить вред, как и тот, которого зовут "адвокатом".

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы рассмотреть дело номер две тысячи триста тридцать семь. Сторона обвинения против Живой Игрушки. Господин Анри Карр ознакомьте нас с обстоятельствами дела.

Слово берет прокурор, самый злой, глупый и назойливый человек, предъявляет обвинение:

— Ваша честь, дамы и господа! В пятницу, шестого марта, в жилище часового мастера Алека полиция обнаружила два изувеченных тела: хозяина и его любовницы. Неподалеку на стуле сидел этот субъект. — Прокурор указывает в мою сторону. Длинные локоны седого парика трясутся от гнева на черной мантии. — Позволю себе напомнить, в некоторых случаях, когда игрушка трудится и обеспечивает себя, не только, как все прочие граждане, но и на благо города, ее права приравнивают к общегражданским. Может, стоит отменить это исключение и судить ее не как человека, а как бездушный предмет?

По залу проносится беспокойный гул.

Всю свою недолгую жизнь я только и ходила по канату, никому слова плохого не сказала.

В горле застывает немой вопрос: почему Алек умер? Почему этот человек говорит, что умер? Как это — умереть? Я не виновата в его смерти! Я не могу быть виновата в этом. Нет, не я. Просто он был сломан и я хотела его починить…

— На руках игрушки — две загубленные жизни, завтра — могут быть три… — не унимался государственный обвинитель.

Вновь стук молотка. Строгий требовательный судья — он тоже удивляется моей хрупкости и невинной человеческой внешности:

— Господин прокурор, не вводите присяжных в заблуждение, высказывая лично ваши домыслы! Слово предоставляется адвокату подсудимой.

— Господа присяжные-заседатели, в нашем городе еще ни одна кукла не навредила человеку. До вечера этой пятницы. Мы знаем: игрушки не способны на зло. Куклы не обладают волей, лишены интеллекта и чувств. Но моя подзащитная — особенная, примите это во внимание.

Я — особенная… Я закрываю лицо руками.

Первый день своего существования я запомнила довольно четко: меня создали на громадном нетерпеливом конвейере, едва проверив конструкцию и сборку. Нарядили в костюм из золотой парчи, упаковали в подарочную коробку, не забыв вложить туда инструкцию по использованию, где черным по белому:

«Комплектация изделия проверяется в момент приобретения. Принятое в эксплуатацию изделие обмену и возврату не подлежит. Эксплуатация по усмотрению владельца, срок эксплуатации не ограничен. При нарушении требований, указанных в гарантийном талоне, изготовитель не несет перед владельцем никаких обязательств. Гарантийный срок обслуживания — один год»

Нами торговали на открытом рынке, в секторе больших игрушек. В тот же день меня купил знатный богач в подарок своей доченьке — Елизавете.

С прибытием в дом четы Уилксов я узнала, как же все-таки выгляжу: в отражении зеркала на меня смотрела девушка лет двадцати, с правильными чертами лица, ростом на две головы выше своей хозяйки…

Дочь богача, Лизочка, хорошо отнеслась ко мне.

Возможно, все люди так добры и приятны в общении, как это дитя, посчитала я. Веселая юла, своими губами она делала то же, что и другие люди, при этом чаще показывая белые зубы, прищуривая "хрусталики". Да, люди называют это "улыбкой". Ей нравилось все новое и необычное, девочка проявляла интерес к моим успехам, жестам и словам. Первые дни со мной часто играли, мной любовались, восхищались светлыми и ясными хрусталиками, называя их «глазами», просили сделать реверанс, улыбнуться, поклониться еще. Механика не позволяет нам улыбаться, мы можем разве что сделать вид, ведь хазяйке будет приятно, если у куклы найдется подходящий ответ. Золотая, спокойная пора… Позже я узнала: люди притворны и лживы, они переменчивы в своих намерениях, всегда могут передумать и очень легко забыть, перечеркнуть прошлое и еще: они не хранят старые ненужные вещи. Их отвозят на свалку. Навсегда.

Ко мне цеплялись другие куклы, но они были неинтересны, устаревшего образца, далеки от человеческого образа — Создатель щедро наделил меня этим сходством. Чуть ниже затылка, под слоем шелковых волос значилась заводская надпись «Лидия», меня все так и называли. Лидия.

Как-то раз я и моя хозяюшка, набегавшись в саду, решили устроить чаепитие в любимой ею альтанке. Из-за своей неловкости я опрокинула заварник и уродливое бурое пятно расползлось по скатерти. Мне стало жаль и серебристых салфеток, и кружевного узора, даже белое платье, подареное Лизочкой, было грубее скатерти.

Лизина улыбка перешла в звонкий смех и девочка задорно замахала ручками:

— Не расстраивайся! Нана выстирает...

«Как это — не расстраиваться? Не ломаться или?..» — подумала я.

— а если пятно останется — купят другую скатерть. Новую!

Однажды Лизавете подарили музыкальную шкатулку, не простую, а сделанную мастером, моим Создателем. Под эту мелодию мы взялись за руки и закружились так быстро, так беззаботно — так весело играла музыка — я и не сразу услышала Лизин крик:

— Мне больно! — она вырывается из моих рук, и плачет:— Плохая, плохая кукла! Пусть отнесут тебя в мастерскую!.. Уйди, я расскажу все маме и папе. А завтра папа купит другую, лучшую куклу!

Остаток дня я простояла в коробке. Но вечером Лиза освободила меня.

А уже на выходных Лизочке привезли новую, более современную игрушку — Динозаврика, очень похожего на живого дракончика.

Сперва меня поставили у стены, отключив мой механизм. Поэтому я не чувствовала ни ход времени, ни того, как, где-то недели две спустя, меня переставили в чулан. А после грандиозной предновогодней уборки меня вместе с остальным хламом выбросили на помойку.

Шел серый, беспросветный дождь. Зимняя оттепель и слякоть, лучше уж мороз. Погода, и та никого не жалела. Мои механизмы ржавели, краска местами облазила, местами выгорала на солнце. На свалке наводили порядок… Да-да, не смейтесь… На свалке тоже наводят порядки. Бульдозер сгреб отбросы в кучу и тяжелыми зубьями ковша сломал мне шею, повредил остов и раздробил правую кисть. Во мне остановилась последняя шестеренка.

Морозным утром какой-то старик отрыл меня среди груды мусора. "Хе-хе" — то и дело хекал в сложенные ладоши.

— Пресвятые угодники, да тут красавица! — прокряхтел он. — Едрить да в калючую проволоку! Металлолом! Хе! Продал бы я тебя к чертям собачим! Так и цену копеечную запросят, все их жаба душит… Ничего, отнесу к Алеку, он починит.

Он бережно сложил меня в мешок и унес куда-то.

Звуки человеческой речи. Жилье людей. Приветствия добрых знакомых.

Я услышала голоса: на голос старика ответил некто помоложе со звонким приятным голосом. Торопясь, этот второй часто путал "р" и "л", хотя на понимание его речи это ничуть не отражалось.

— Эй, Алек, смотри, как Боги посмеялись над стариком! Думал, что мертвяка нашел, едрен батон...

Мешок раскрылся. В глаза ударил яркий свет от электрической лампы. Смутные очертания юноши колыхались в пространстве. Я плохо видела и с трудом соображала.

— Очень интелесно. Это же кукла! Механическая. Сейчас их внутренности — сталые механизмы — заменили более легкими. Нанотехнорогии, пластик… Может, из нее еще будет толк! Попробую поставить опелационную систему для наноботов.

Так я попала в руки Алека.

Терпеливый, дотошный в деталях, Алек оказался заботливым лекарем моего измученного игрушечного тела. Даже будучи невосприимчивой к прикосновениям, я улавливала, как невидимое тепло касалось еще живого сознания. Для начала Алек разобрал этот искалеченный механизм, всю мою конструкцию на винтики, шайбочки, цилиндрики и проводки. Тогда мое сознание удивительным образом отключилось, и я заснула. Впервые в жизни заснула. Очнулась я уже совершенно другой. Свежая краска, необыкновенная легкость, стало легче двигаться, я могла порхать, как пушинка! Больше не было цельнометалической нижней челюсти. Теперь я приводила губы в движение, широко растягивала и показывала акуратные белые зубы! И мои спутанные, грязные волосы, в которых поселились пауки и моль, снова сияют чистотой и ухоженностью, ресницы загадочно манят к себе, прежняя задумчивость, с которой я готовилась встретиться в зеркале — исчезла. Как напоминание о прошлом осталась надпись «Лидия», старое клеймо. А кисть мастер не смог отреставрировать и присоединил от другой куклы, но разница между своей и чужой была ничтожно мала. И зрение… Я смогла наконец-то рассмотреть моего спасителя.

В его лице с довольным, сытым выражением, могу утверждать, что он был несказанно рад результату своего труда, сочеталась простота и сложность. Он был симпатичен, единственный из людей, чье лицо нравилось мне. Красивые темные глаза, чарующие… В которых горел огонь. Румянец на щеках, слегка полноватые губы. Радушие во всем. И я прикипела к Алеку всем своим центральным заводным механизмом, облегченным нановолокнами последнего поколения. И Алек снисходительно позволил пожить у него. Часовой мастер, инженер-любитель, холостяк, он ни во что не встревал, сама провинциальность! Работящий, искренний человек, привык надеяться только на свои силы. Талантливый, но, как водится, бедный, про таких богач пренебрежительно шипел: «Гол, как сокол. Что с него взять, кроме анализов?». Как я поняла несколько месяцев спустя, таким богачам, как мистер Уилкс, глубоко безразличны горести бедняков.

В нашу небольшую квартирку, кроме заказчиков, заходили и приятели Алека. Мы часто устраивали посиделки. В такие минуты я не была просто куклой. Со мной обращались, как с человеком, живость человеческой компании несколько смущала: зачем выбрасывать так много эмоций и чувств? Радость, улыбка, восторги должны предназначаться одному человеку — своему хозяину. И все же в такие минуты я ощущала себя красивее и лучше всех.

Циркачи удивлялись его работе, разглядывая меня со всех сторон.

— Как живая! — дружно твердили ребята. — Наверное, она неподъемная и негибкая?

— Лидия, покажи им, что умеешь, — смеясь, повелел Алек.

И я, улыбаясь, прошлась на руках, ловко села на шпагат. Все было проделано технично и артистично, невесомо и легко.

— Хм, — задумался эквилибрист. — А по канату не пройдет? И балансир не поможет!

Упрямый Алек доказал другу обратное. Так нашлось занятие всей моей жизни.

Кажется, вовсе неопасно было бы сорваться кукле с высоты пятнадцати метров? Все же выглядело воистину феерично, там, вверху, под куполом цирка, когда я работала в паре. На голове у куклы стояла девочка десяти лет, на пуантах. Ее жизнь была в распоряжении неживого субъекта. Мое хладнокровие, моя усовершенствованная конструкция, интеллект и бесстрашие служили публике, не позволяя свершиться трагедии. Усердная, многочасовая работа. Куклы не знают усталости. Толпа взрывалась аплодисментами, когда я доходила до мостика. Мы работали без страховки, и шагов-то не замедляла. Ничего для меня не существовало, кроме девочки, так напоминающей мою Лизочку, балансира в моих руках и каната.

Иногда, среди многочисленных лиц на трибунах, я замечала печальное лицо мастера. Почему ему стало грустно? Он ведь пришел посмотреть на свое творение! Между нами — невидимая нить. Лишь в эти секунды я позволяла себе отвлечься и краешком глаза подсматривать за ним. Один мой неверный шаг — и прощай любимый цирк!!! Зато печаль Алека вмиг сменялась восторгом, и такая перемена — самое удивительное, самое значительное мое достижение! Он видел только Лидию. И никого на свете не было счастливее нас двоих.

Алек занимался со мной по нескольку часов в день, исправлял угловатую речь.

— Я скучно!

— Лидия, не «Я скучно», а «Мне скучно»…

— Лингвист! — возмутилась я однажды.

— Твой интеллект для этого мира не годится, — отметил он. — Ты слишком сложно выражаешь свои мысли.

— Ты нужно поесть. Я не ем. Уже скоро солнце зайдет на второй круг. Выйдет луна. Ты пойдешь видеть сны.

— Ох, Лидия! Не хочу я есть. Это из-за влюбленности.

Его темно-карие глаза потемнели сильнее, он смутился.

— Что такое «влюбленность»? — наивно выпытывала я.

— Это сложно объяснить тебе. Ты не поймешь.

— Я не… я не дура. ‐ Это ругательство я услышала сегодня утром от администратора цирка, что накричал на одну из дрессировщиц пуделей. Забавная мадам, вспомнилось мне.

— Да не дура ты, где ты таких слов нахваталась? — вздохнул Алек. — Не важно. Влюбленность — то, что болит в сердце, и что может вылечить только другой. Человек.

— Это болезнь человеческая такая? — слегка улыбнулась я.

— Да, Лид, болезнь. Когда пороки не видны, а перед тобой — чистая добродетель. Но я слишком беден для НЕЕ.

Я огляделась. Да, мастер действительно жил не в таком роскошном доме, как богач, скорее в каморке-лачуге, зато светлой и всегда приветливой для любого горожанина. Из ценного — на стене висела картина одного хорошего друга Алека, прославившегося художника. Ни при какой нужде он не продавал сей пейзаж. Мог часами работать в маленькой комнатушке-мастерской, порой — днями и ночами напролет, давиться сухарями да водой, а пейзаж не смел тронуть. Я старалась помогать ему с домашними обязанностями, научилась готовить и убираться в комнатках. И еще много чего.

Мне вдруг стало тяжело видеть его таким несчастным, захотелось развеять эту печаль, захотелось прижаться к нему. Глупое человеческое чувство. Он никогда не смотрел и не посмотрит на меня, как на девушку. А я порой наглядеться на него не могла, мечтала, что все изменится… Так и жили, не ругались, каждый в собственном мирке. Я, говоря по-Вашему, полюбила его и не могла представить с ним живую девушку или своего существования без служения ему.

Однажды в нашем цирке появились две приезжие канатоходки, прирожденные эквилибристки. Глупые, пустые новенькие хохотушки подружились с нашей сплетницей — дрессировщицей пуделей. О, та всегда опаздывала, собирая слухи со всей округи. Я как раз завязывала пуанты, когда услышала их разговор:

— Смотри на нашу куклу. И что в ней такого есть? — спросила шепотом первая.

— Да она же — не живая! — погромче заявила вторая.

— Тем не менее Алек живет с ней, живет с куклой, — уточнила дрессировщица.

— Живет с куклой, но поговаривают, сохнет по Стелле, поедает ее глазами. Все дежурит ночами у борделя… гм… у ее будуара.

— Ха-ха! — вторая не выдержала и засмеялась: — Поди, она лучше, тепленькая, живая и опытная. Полгорода через нее прошло! С этой не сравнится!

Сколько ненависти во мне вспыхнуло! И откуда ей взяться? Но я не подняла глаз и спокойно закончила шнуровку и приготовления к репетиции. Их прелестные живые тела придут в негодность в течении каких-то пятнадцати-двадцати лет. Пустые внутри, подверженные болезням и старению — снаружи. Я же долго буду радовать своего хозяина — Алека, недаром, он сделал меня такой красивой! Эта красота и грация остануться со мной навсегда! Никто не заменит Лидию!

Пришел администратор и поставил нас в паре со второй новенькой, существом низеньким, гибким, с грубыми чертами лица. Репетиция проходила на ковре. Новенькую расстроил такой приказ начальства. Что же поделать? Я достойно выдержала испытание и репетицию, ни одной ошибки. Несла ее на голове, словно драгоценность. Да, я хотела бы выступить с ней под куполом. Мне хотелось сломать ей шею! Но не довелось!

В тот вечер, вернувшись с работы, я услышала чужой тоненький голосок в его комнате. Женский смех. У меня, у канатоходки, у куклы, подкосились ноги. Картины на стене прихожей не было. Только светлый квадрат, не запачканный сизым слоем пыли и золы. Нерешительно я отворила двери его спальни. Он обнимал и ласкал чужую, живую женщину, ту самую Стеллу, ее я уже видела однажды…

Видела: ее вели пьяной, вели под руку двое грубых мужланов, завели в кусты. Далее — оттуда донеслись дикие стоны. Она отдавалась за бутылку, но с мастера требовала большего. Намного большего! Почувствовав власть над ним, Стелла решила содрать деньжат с убитого невзаимностью Ромео. Алек знал ее давно, их родители дружили, но по возрасту Стелла была старше на восемь лет. В тринадцать она впервые переступила порог борделя, начала красить волосы в блонд и курить травку. Какой же это идеал мастера? За что ее любить? Что она принесла в мир такого? Кого осчастливила? Осчастливила… пьяную толпу, свою неутомимую похоть. Картина… красивейший в мире пейзаж — продана. А в ушках Стеллы блестят бриллиантовые серьги… Я, только я совершенна, я рождена особенной. Мне единственной подвластно то, что не может изменить ни один живой человек. Все остальное — пыль. Люди — это всего навсего прах, воскрешенный Создателем. Но мастер не человек, а Создатель, он такой же совершенный, как и я.

Так получилось — Алек сломался и его необходимо починить. Разобрать на винтики. Почистить контакты.

Не мысля себя, я побежала на кухню и схватила нож. Надо исправить, сейчас все исправлю…

Красные брызги украсили стены спаленки. Эта непонятная краска хлынула бурным потоком прямо к входной двери… Их криков я старалась не слушать, будто я иду по канату, у меня ничего нет, кроме балансира и каната, а они — это преграда. Нужно держать баланс, немного правее, немного левее, скользило лезвие по мраморной коже, оставляя рубиновый след. Восхитительное зрелище, растерзанные обнаженные тела, слезы и крики полуживой Стеллы завораживали, пленили, услаждали взор и слух. Хрип утих.

Почувствовав необъяснимую усталость, присела.

Спустя час приехала полиция, карета скорой помощи.

Это происходит не со мной, наверное, это игра человеческая такая. Мы поиграем и меня отпустят?

Платье запачкала кровь, не краска, увы, с выступления я так и не переоделась — спешила к нему. К нему — к мертвому на кровати.

Как же мне быть без Алека?

— Этот вопрос, уважаемый суд, меньше всего волновал тогда. Судите меня со всей строгостью и по закону.

Такими словами я заканчиваю свою речь в суде.

Мастер и проститутка Стелла похоронены рядом, в заброшенной стороне кладбища.

Я не видела самой процессии, но тут вспомнилось его лицо, перекошенное болью.

— Да, я просто кукла! ‐ кричу я судье. — Разберите меня на запчасти. Я выдержу!