Начало

Никогда, ни прежде, ни впоследствии, не доводилось бывать в столь безликом жилище. Складывалось впечатление, что хозяин квартиры не пожелал показать даже краешка своей истинной сущности, но и прикидываться кем-то иным не захотел. Если бы меня привели туда, не назвав имени владельца, и попросили отгадать, кто там живёт, я ответила бы: «Никто». Или же в этих стенах, не задерживаясь более чем на пару дней, сменилось множество обитателей. Да и то, каждый последующий с неуместным рвением уничтожал отпечатки личности предыдущего жильца, отпечатки, которые, безусловно, должны были остаться: забытая в спешке или по рассеянности вещь, или же пришедшая в негодность, какие-то безделушки — памятные или не очень. Но нет. Ничего этого не было. И единственное ощущение, которое дарили редкие предметы обстановки — ощущение незыблемости и надёжности. Так громадина трёхстворчатого шкафа из тёмного от времени и лака баснословно дорогого дерева явно знала лучшие годы до катастрофы. И простоит, как минимум, ещё столько же. И четырёхспальная монументальная кровать, застеленная чёрным шёлковым бельём, стояла посреди почти пустой комнаты будто памятник одиночеству. Было дико даже представить, как на ней можно спать. Разве что в компании двух-трёх развесёлых девиц…

— Дай руку, — скомандовал он первым делом, как только я успела осмотреться.

На ладони был небольшой ожог, оставленный дужкой использованного в качестве оружия самозащиты чайника. Я находилась в таком состоянии, что не почувствовала боли. Пока он смазывал руку какой-то желтовато-оранжевой маслянистой жидкостью, рассказывала, каким образом заполучила ожог, умолчав лишь о своих словах-угрозе Красавчику. Он хмыкнул:

— Ты верно угадала. Он трясётся над своей внешностью, как мамаша над новорожденным.

Я промолчала. Как бы он ни старался демонстрировать безразличие, для него это была больная тема. Подёргав повязку, заговорила о самом нейтральном — об обеде.

— Где у тебя хранятся продукты?

— Много ты наготовишь с больной рукой. Да я и сам в состоянии сообразить что-нибудь съедобное. Так что можешь меня не благодарить.

Я покраснела от его слов. В самом деле, собиралась таким образом сказать спасибо. «Уже опробовано на Красавчике». От этой мысли стало кисло. Не хотелось бы ни в чём равнять его с Красавчиком.

Он поскромничал. Готовил он превосходно — этого я не могла не признать. И всё же кусок не лез в горло. Я силой впихивала в себя еду, чтоб не обидеть его. Я была сама не своя, хотелось плакать и смеяться, казалось, что, впервые со дня смерти Паука, всё хорошо. Я чувствовала себя дома. Он делал вид, что не замечает моего состояния, сначала говорил о каких-то пустяках, после и вовсе замолчал. Я была благодарна ещё и за это.

А вечером пришёл Красавчик. Язык не поворачивался называть его Ральфом. Не заслужил. Вошёл в открытую (здесь я была не в качестве заложницы) дверь, уставился на меня покрасневшими от наркотиков пустыми глазами. Почему я прежде не замечала этой пустоты? Почему в воображении наполняла эту по недоразумению смазливую оболочку некой чудесной сутью?

Красавчик слепо шагнул ко мне, а он — ему навстречу. Я встала за его спиной. Спина была широкой, с прямым разворотом обманчиво расслабленных плеч и показалась самой надёжной в мире защитой, надёжней городской стены. Красавчик был выше его на полголовы и массивней, но я не испытывала сомнений, кто, случись драке, выйдет победителем. И оказалась права: Красавчик как-то съёжился, потерял в росте, сузился в плечах, хотя он даже не замахнулся, не сделал ни единого движения, не проронил ни слова, только смотрел — спокойно, чуть насмешливо. Я расхохоталась бы над сделавшимся мерзким и жалким идеалом, если бы не испытала на себе осязаемую силу этого взгляда.

— Но… Папа дал мне прямое указание… Как же ты… вы… Как же я…

— С Папой я сам поговорю. Свободен.

Красавчика словно тряпкой смело. По-моему, он радовался, что для него всё так просто разрешилось. Тут-то я кое-что вспомнила.

— Ты ведь всё знаешь… что от меня нужно Водяному.

Он не стал спрашивать, откуда такие сведения. Даже головы не повернул. Сказал только:

— Ложись спать.

На чудовищной постели, на которой можно было играть в прятки и догонялки, четыре человека поместились бы так, чтобы за всю ночь ни разу не коснуться друг друга. Но он со мной не лёг. И всё же я слышала, как он ходит в соседней комнате, как потом остановился, как лёг диван. Через стену я ощущала его близкое присутствие. Вопреки дневным мыслям, заснула очень скоро и за всю ночь не проснулась. Только однажды, в истончившейся полудрёме, пригрезилось, будто ко мне пришёл ни разу не виденный отец и укрыл сбившимся одеялом. Я не различила лица — его прятала тень — но чувствовала наше родство.

— Почему ты так долго не приходил? — прошептала с ласковым укором. — Я столько пережила, столько потеряла… Не уходи больше никогда, ты мне нужен…

Рука отца дрогнула, едва не коснувшись моей щеки.

Сон укрыл вторым одеялом.

С утра его уже не было. Пришёл во второй половине дня, молчаливый и какой-то закрытый — больше, чем обычно. Едва притронулся к еде и ушёл на просторный выступ — балкон. К балкону примыкала площадка, на которой стоял гравимобиль. Но он, как видно, не собирался улетать, просто курил, опустившись на корточки. Несколько сигарет, одну за другой. Я не окликала, затаилась в дальней комнате. И в сигаретной дымке извивалось что-то тёмное, силилось горьким ручейком втечь в едва обретённый, но уже мой мирок.

Он пришёл ко мне и с минуту молча смотрел куда-то сквозь. И заговорил без привычной уже иронии.

— Заставить Папу забыть о твоём существовании я не могу. Он одержим этой идеей. — Опустил кулак на раскрытую ладонь и коротко, зло выругался. То была кратковременная вспышка, и продолжил он спокойно. Но меня это спокойствие уже не обманывало. — Дороже воды ничего нет, ты и сама понимаешь… Он хочет использовать тебя в своих целях, нажиться на твоём даре. Укрепить позиции. Он добьётся своего, так или иначе. И в твоих интересах, чтобы всё было… полюбовно. Если заупрямишься… Он умеет убеждать, Виллоу.

Додуматься до этого было несложно, и всё-таки ситуация показалась мрачней и серьёзней, когда он озвучил мои предположения. Которые, впрочем, перестали быть предположениями. Перешли в статус реального положения дел.

«И даже он ничем не поможет. Даже его власти не хватит, чтобы повлиять на Папу».

— Но послушай… Всё дело в том, что ты не контролируешь проявление своего дара?

Я кивнула. Он, как обычно, всё правильно понял и чётко расставил акценты. Я не столько боялась вынужденного «сотрудничества» с Папой, сколько того, что не смогу быть ему чем-либо полезной. Со всем, что из этого вытекает.

— Вот чёрт… Как же это всё осложняет! Вот как мы поступим, Виллоу. Чтобы суметь тебе хоть чем-нибудь помочь, я должен знать абсолютно всё. Как это у тебя началось. Как всё происходило. При каких обстоятельствах. Что ты при этом делала, чувствовала, о чём думала. Мне нужна любая, самая неважная, на твой взгляд, информация.

Я долго молчала, он не торопил. Понимал, что мне тяжело собраться с мыслями. И не только это. Когда я заговорила, голос был чужой. На счастье, мне попался благодарный слушатель. Только такому я могла бы открыть душу. Снять все покровы, отомкнуть замки, добровольно осветить самые тёмные закоулки и закутки. Даже если разговор ведётся «начистоту» — это не совсем так. В любом случае, человек не может быть абсолютно искренним. Он что-то преувеличивает, преуменьшает, искажает, о чём-то недоговаривает… Самую малость… и всё же. Порой вина рассказчика ничтожна. Он просто не в силах подобрать нужное выражение. Или одно слово для него и слушателя имеет несколько иное значение. Оттенок смысла — и тот важен. А ещё — все мы скрытны. Кто-то боится, кто-то стыдится — не суть. У каждого есть свой внутренний барьер. Преодолеть его, снять заслоны сложно. В этом мире, где всё строго расчерчено по линеечке, размерено с рулеткой, где каждый занимает свою нишу, остаётся относительно неприкосновенным лишь душевное пространство. Делиться ещё и им? Впустить туда кого-то — с грубыми руками, дерзкими речами, цепким взглядом, в грязных ботинках?

В разговоре с ним я была не просто голой. Я была со снятой кожей. Со вскрытой грудной клеткой и черепной коробкой.

Странное это было чувство. Некая раздвоенность. Невесомость и неопределённость. Уязвимость. Такая, что в голос взвыло чувство самосохранения. И при этом — одновременно, слитно — защищённость. Опьяняющая эйфория — оттого, что не одна. Я боялась только, что скудный человеческий язык не позволит передать ему всего. Но по его лицу, по его глазам видела, что сомнение это было пустым.

Он видел моими глазами. Он осознавал моим рассудком. Он откликался моим сердцем. И мне казалось, что я слышу отголоски его мыслей.

Транс. Сон, разделённый на двоих. Близость… какой у меня не было даже с Верити. Наверное, такая связь сравнима лишь с той, что возникает у матери с ребёнком, которого она носит. Доверие… я и мечтать не смела, что такое сбудется со мною…

В конце концов, поймала себя на мысли, что рассказываю ему не для того, чтобы он вернее мне помог. Просто потому, что так хочу. Жажду этого. И испугалась, и устыдилась оттого, что поступаю, возможно, нечестно, устанавливая между нами связь такой силы. Даю ему власть над собой, тем самым приобретая власть над ним. Когда смолк отзвук последнего слова, я была пустой — тронь, и зазвеню, как бокал, который выпили весь, до капли.

Он долго сидел молча, подтянув под себя одну ногу и опустив сплетённые в замок кисти на колено другой. Леденея от тишины, осмелилась коснуться его плеча. Тёплые пальцы поймали, сжали ладонь. Он обернулся, и я впервые увидела его настоящую улыбку.

— Ничего, Виллоу. Врать не стану — дело дрянь. Но знай, я с тобой.

Я смогла только кивнуть. Сказала бы хоть слово, и уже ничто не сдержало бы готовые пролиться слёзы. С ним я не только научилась смеяться, но и вновь обрела способность плакать. Словно была мертва и ожила. Или очнулась из глубокого забытья, сна, сравнимого со смертью. С ним мои атрофированные чувства развились, обострились. С ним, а вовсе не с Красавчиком, во мне, глупом, жадном до ласки ребёнке, открыла глаза ещё несмелая девушка и удивлялась миру, ставшему неузнаваемым в её преобразовавшемся восприятии.

Следующую неделю я провела в постоянном ожидании. Ожидании его, который не мог не уходить при всём желании, и ожидании дурных вестей. Не было оснований надеяться, что они окажутся хорошими. Город принадлежал Папе, а за пределами стен — Бог весть, было ли там что-то, к чему стоило стремиться. Не окажется ли знакомое зло — Эсперанса — лучшей альтернативой неизвестности?

Он не держал меня в неведении, я знала обо всех представляющих интерес событиях на трёх ярусах так же хорошо, как если бы присутствовала при них. Он избегал лишь одной темы, несложно догадаться, какой. Я не спрашивала.

Однажды вечером, зачарованная золотисто-лиловым закатом, прокляла в душе собственную трусость и поцеловала его. Сейчас смешно назвать это поцелуем, так, простое прикосновение сомкнутых губ. Кто бы научил меня любовным премудростям? Чувство было такое, будто делаю шаг со стены и лечу вниз: такой же решимости это стоило, и такой же ужас и потрясение от своего поступка испытала.

На миг его губы дрогнули, откликаясь… чтобы сжаться в жёсткую линию. Он отодвинулся, в глазах тлел нехороший огонёк. Я осталась на том же месте, как оплёванная. Падение завершилось, я шлёпнулась в пыль. Не смертельно, только больно, стыдно и обидно.

— Почему?..

— Разве я требовал от тебя такой… признательности? В Эсперансе каждая первая — шлюха. Те, по крайней мере, умеют притворяться.

— Лучше бы ты меня ударил…

В ту минуту я готова была добровольно пойти к Водяному, пускай бы делал со мной, что заблагорассудится.

Он прочёл на моём лице что-то такое, из-за чего… нечто в нём наконец прорвалось… не знаю, сколько лет это жило в нём. Как язва, как дурная рана с отравленной заражённой кровью. И вот нарыв вскрылся. Боль такая, какой не испытывал за всё время болезни. Но это необходимое страдание, оно путь к выздоровлению. Ещё не раз заставит сжать зубы, глуша стон, но дальше будет легче.

— Ты слепая? Ответь мне!

Он отошёл к окну, повернувшись спиной, но мне не нужно было видеть лица, чтобы понять, что он чувствует. Достаточно было видеть, как двигаются под тонкой футболкой рёбра, будто он никак не может отдышаться, как подрагивают, сжимаясь и разжимаясь, пальцы.

Медленно покачала головой.

— Поверь, со зрением у меня всё в порядке.

Разумеется, шрамы с его кожи никуда не исчезли. Я просто перестала замечать их. Порой и вовсе не видела, когда что-то иное в нём — скорее внутреннее, чем внешнее, — обращало на себя внимание. Меня уже поражала собственная реакция на его внешность при первой нашей встрече. Я не знала, как сказать это и ещё многое другое. Поэтому просто попросила:

— Пожалуйста, поцелуй меня.

Наверное, это прозвучало убедительно и не зародило сомнений в неких посторонних мотивах. И я вновь падала, но в какой-то миг падение превратилось в полёт. На Эсперансу опускались сиреневые сумерки. Я ещё только училась любить.

Теперь, по прошествии немалого времени, я научилась смотреть на себя прежнюю как бы со стороны, отчуждённо оценивать мысли, слова, поступки, бывшие когда-то моими. Одни вызывают смех, другие — недоумение, есть и такие, которых сейчас стыжусь. Прежде мне и в голову бы не пришло, что веду себя бесцеремонно. Как в тот вечер, когда глупенькой девочке Виллоу довелось в полной мере ощутить свою власть над мужчиной. И девочка, будучи недалёкой и эгоистичной, сразу же пожелала узнать, до каких пределов простирается её власть, возжаждала применить её в отношении любимого человека. Не задумавшись, что человек этот впервые в жизни позволил себе быть с кем-то искренним, настоящим… приблизился, доверился… что ему необходимо время, чтобы привыкнуть. Но нет, девочке Виллоу нужно было всё и сразу. Что ж, по крайней мере, она была честна в своём неуклюжем напоре.

— Я хочу знать, как тебя зовут.

— Ты не раз слышала, как.

Стоило остановиться, но мне ещё предстояло научиться понимать намёки. И отделять то, что можно говорить, от того, что не нужно.

— Издеваешься? Мне нужно твоё имя. А это… Не могут же родители назвать так своего ребёнка!

Я напоролась на его взгляд, как на стальной штырь. Какой-то миг было по-настоящему страшно. Но когда он ответил, в его голосе была одна только усталость.

— Возможно, когда-нибудь я отвечу на твой вопрос, Виллоу. А пока забудь.

Я была похожа на человека, который, любопытства ради, принялся копаться немытыми руками в открытой ране.

— Прости, — прошептала. И отошла к окну, терзая губы.

Небо окончательно почернело.

Я слышала, как он ходит по комнате, будто пол был посыпан раскалённым песком, и ни секунды не простоять на одном месте: жжёт подошвы. Потом встал рядом — пальцы запущены в волосы, с силой оттягивая пряди.

— Вот видишь, какой я…

Зажигались первые звёзды.

Словно кто-то локтём в бок подпихнул. Подошла, провела кончиками пальцев по его лицу. Кожа местами неровная, бугристая от шрамов. Он дёрнулся, отстраняясь. Но меня бы сам чёрт не переупрямил. Я твёрдо решила, что не позволю ему вновь закрыться в своей раковине. Прильнула к его губам, гладя напряжённые плечи и спину. Ждала, пока не почувствовала, как расслабились под ладонями мышцы. И тогда медленно подняла руку… ощупывая чуткими подушечками шероховатость маски… наткнулась на край, поддела ногтём… ощущая его дыхание на губах. Заглянула в глаза: позволишь?

— А не испугаешься? — натянуто усмехнулся.

Ожесточённо замотала головой. «Не испугаюсь. Не позволю себе. Не имею права». Я всегда обладала довольно живым воображением и успела «просмотреть» целую галерею лиц. Я сомневалась, что увиденное меня поразит. Разумеется, я нервничала, пока он раздёргивал насмерть затянутые узлы. Уговаривала себя: «Только не показывай вида, Виллоу. И, ради всего святого, не вскрикни, не охни, не отшатнись… Иначе уже ничего не исправить, ты сама всё перечеркнёшь».

Я ошиблась. Переоценила своё умение контролировать себя. Да и самовнушение, видимо, обладало недостаточной силой убеждения. Я и вскрикнула, и отшатнулась, и ладони ко рту прижала. И причиной тому был не ужас, не отвращение, даже не сострадание. А та эмоция, которую совсем не ожидала испытать. Изумление.

— Но… зачем?!..

Логика, здравый смысл подсказывали иное, готовили к определённой реакции… Я обманулась. Прятать под маской гораздо большее уродство, чем то, что выставлено на всеобщее обозрение — это естественно, этого и следовало ожидать. Но скрывать от посторонних глаз нормальное человеческое лицо, выпячивая напоказ шрамы — в чём здесь смысл?

Он откинул со лба вьющиеся пряди, позволяя лучше рассмотреть себя. Его губы, помимо воли, кривила уже привычная усмешка, веселья в которой было меньше, чем сладости в соли, — о, как я мечтала навсегда стереть её с его лица! Оно не было красивым, даже если не принимать во внимание никуда не девшиеся ожоги на щеке и подбородке. В нём не было эталонной правильности черт Красавчика; ни намёка на то нежное, девичье — что принято называть смазливостью. Наоборот, в его лице не сыскать было ни единой мягкой, плавной черты: острые скулы над впадинами щёк, тонкий нос, которому давний перелом обеспечил хищную горбинку. Чересчур светлые глаза, глубоко посаженные, с опущенными уголками, что придавало их взгляду какую-то грустную ироничность; да и тонкогубый неулыбчивый рот не прибавлял ему привлекательности. Но красота, напротив, стала бы неуместна, она бы только повредила. И без неё это лицо притягивало — не вытравишь из памяти, единожды увиденное. До сих пор не отвечу, не знаю, что меня в нём поразило.

— Зачем же ты…

— Чтобы не забыть. — Его рука дрогнула, смяв в кулаке плотную ткань. — И… надо же соответствовать. — Он вновь надел маску, но она уже не мешала, мне и сквозь виделось его лицо.

Потребовалось ещё скольким-то дням пролететь, проплестись, ещё скольким-то событиям прогреметь, чтобы я узнала о смысле тех его слов. А тогда только заледенело, дрогнуло что-то внутри, когда увидела его взгляд и усмешку. Такой концентрированной ненавистью можно было отравить половину Эсперансы.

Отлично помню, что снилось в ту ночь. Молодая красивая женщина, странно и страшно улыбаясь, смотрела на меня, и что-то в её взгляде было вопиюще неправильным… настолько, что хотелось убежать, но я не могла. Сон не отпускал. Вокруг незнакомки распространялось оранжевое сияние, воздух плыл и колыхался, будто от сильного жара. И чем ближе она подходила, тем тяжелей и суше становилось дышать, а кожа, напротив, покрывалась потом. Женщина жаловалась, что ей грустно, одиноко, что она так соскучилась… хочет, чтобы он поскорее пришёл к ней. Во сне прозвучало его имя, но утром я не могла вспомнить. А тогда только плавилась от жара и страха, жалко лопоча какие-то отговорки. Почему не хочу отпускать его от себя. И — Боже! — никак не удавалось проснуться. Лицо женщины искривилось, будто она никак не могла решить, закричать ей или расплакаться. Я уже задыхалась. И тогда появилась Верити — приснилась впервые со дня смерти — и подошла к незнакомке, будто заслоняя меня от неё собой. Ещё и знак за спиной сделала: уходи! В отличие от меня, её не мучил жар. Помню ещё, сестра убеждала женщину: не время, а с нею побудет она, Верити, им не будет скучно и одиноко…

Пришла в себя не сразу — ещё долго извивалась, заходилась хрипами в его руках. Заново училась дышать. Он уже отчаялся разбудить меня — лежала как мёртвая. Простыни отжимать пришлось, мокрые насквозь.

А про сон ему ещё не скоро рассказала. Боялась.

Рассвет уже давно разгорелся, а я только успокоилась, начала засыпать. Как вдруг он, сидящий на краю постели, весь напрягся, помрачнел. Прислушалась и тоже различила: шаги. Замерла под одеялом, сразу всё поняла. Чего там понимать-то было…

— Лежи и не высовывайся. Нечего тебе ему на глаза попадаться.

А сам пошёл открывать. Что же ещё оставалось?

Заметалась по запертой комнате. Схватила забытый стакан, приставила к стене и приложила ухо к холодному стеклу.

— Где она? — Водяной не тратил времени на предисловия.

— Там. Спит. — Его собеседник также не был расположен к долгим беседам.

Водяной фыркнул.

— Не поздно ли для сна? Вижу, девчонка неплохо у тебя устроилась. Или что, утомилась за ночь, а? Хе-хе… кхе…

Он не поддержал веселья. Смех Водяного перешёл в надсадный кашель — он не расставался с куревом, а эта высушенная трава первым делом бьёт по лёгким. Тем не менее, почти сразу же потянуло из-под двери едким запашком.

— Тебе известно, парень, я не люблю ждать. В особенности, когда то, что мне нужно, находится на расстоянии вытянутой руки. А ещё больше не нравится, что, стоит протянуть руку, как чересчур много возомнивший о себе мальчишка бьёт по пальцам.

И без того невеликие, силы оставили меня. Навалилась на стену, едва не сползая по прохладной поверхности. «Всё. Finita. Довольно прятаться за его спиной. Я… я не могу больше подставлять его под удар. После всего, что он для меня сделал… когда он столько для меня значит. Всю жизнь я была слабачкой, трусливой трясущейся душонкой… Хватит. Хватит приспосабливаться, прикрываться кем-то, убегать от опасности. Не хочу, чтобы из-за меня…» Глазам всё же стало горячо и влажно. «Трусиха. Истеричка. Приспособленка. Лгунья. Шлюха. Соберись, подотри сопли, плесень. Сейчас ты покинешь своё убежище и откажешься от защиты. Водяному не придётся даже протягивать руку. Выйди из комнаты. Водяной прихватит с собой в кармане то, что давно жаждет заполучить. И он не сумеет с этим ничего поделать. Он смирится, иначе не может быть». Иначе Эсперансу скроет красный песок, скроет до самых высоких шпилей Рая… иначе ливень хлынет с небес и будет лить неделями и месяцами, пока не затопит Город без Надежды…

«Выходи, Виллоу, или случится непоправимое. Он может зайти непозволительно далеко. Водяной не простит даже ему угроз и оскорблений. Или же он предложит сделку. Водяной будет диктовать условия, а он подпишется на всё. И городской фольклор пополнится ещё одной страшной байкой с его участием. И вот этого-то не простишь себе уже ты».

— Я никогда и ни о чём тебя не просил. — Слова вибрировали в голове, отзывались дрожью по телу. Хвала всем святым, мне не довелось видеть его лицо, когда он говорил это. — Теперь прошу.

— Ах, какой трагизм, какая игра! — Водяной смеялся, и мне никогда не было так страшно при звуке смеха. Не к месту подумалось, что хозяин Эсперансы, оказывается, знает о таких вещах, как кино и театр. «В самом деле, ведь он, наверное, не многим младше дядюшки Адама». — Удивляет твой пафос, парень. Раньше он не был тебе свойственен. Неужто эта рыжая ведьма и впрямь заколдовала? — Снова смех. — Брось, мало вокруг смазливых мордашек? Любая девка на всех трёх ярусах — твоя. Чего ж в эту вцепился?

— Любая… Вокруг тебя смазливых мордашек было не меньше. Но ведь тоже вцепился… Оставь её в покое. Вся вода и так принадлежит тебе. Она не контролирует свой… дар. Свою… силу преображения. Клянусь, это правда, она не лгала. Зачем тебе ещё одна игрушка, которая так легко сломается? Да ещё и непонятно как работающая. Были же до неё водоочистные сооружения, есть и сейчас. Оставь её в покое.

— Вот оно что… Да тут всё серьёзнее, чем я думал. Войну мне хочешь объявить, а, сынок?

«Я сплю, пожалуйста, пусть мне всё это снится!.. Это продолжение кошмара. Та женщина, кем бы она ни была, не получит его. Кем бы она ни была, она его смерть… Я проснусь и пойду к Водяному. Лучше потеряю себя, чем его».

Я стояла и дёргала на себя дверную ручку. «Заперто. Он сам запер меня здесь». «Лежи и не высовывайся. Нечего тебе…»

— Не может быть, чтобы она не знала! — Водяной почти кричал, поэтому я услышала.

— Может. — Он говорил тише, но слова были различимы. Его голос почти вибрировал, будто из горла что-то рвалось, и человеческая речь давалась с трудом. — Она не сделает ничего по своему желанию… и даже по твоему.

— Да неужели? А мне вот тут на ушко шепнули, что и первый, и второй раз девчонка была в истерике. Сильное эмоциональное потрясение, если по-научному, вот что нужно. Не контролирует, говоришь? Правильно, контроль в таком деле лишний. Всё просто — снять предохранитель.

— Не делай этого…

— Даю тебе неделю… за былые заслуги. И без выкрутасов. Ты никогда ничего не просил, это так. Поэтому я дам тебе целую неделю, цени мою щедрость. Ты же разумный человек. Своя шкура дороже, чем любая девка, согласись.

— Я…

— Лучше прикуси язык, парень, чтобы не сболтнуть что-то, о чём ты вскоре пожалеешь. Пока это мой город. Вчера ты убрал Красавчика. Полагаешь, некому будет убрать тебя? Не заставляй меня расстраиваться, сынок. Эй, Томми! Да, можете войти. Отдай Томми ключи от гравимобиля, парень. Твоя птичка пока тебе не понадобится. И пушку, будь добр. Вот так, молодец. Эй, вы двое, проверьте там, если не хотите получить дырку между глаз…

Когда щёлкнул замок, мне показалось, что надо мной передёрнули затвор. Когда он вошёл, я, сидя на полу, бессмысленно возила руками по отворившейся двери. Он рывком вздёрнул меня на ноги.

— Хорошо, что запер… Дурочка, я же просил тебя…

— Какой в этом смысл? Оттягивать неизбежное? Рано или поздно он меня получит. Так лучше уж рано, чем поздно… — «Это его город…»

— Ты всё слышала, — понял он.

Отпираться не было смысла.

— По крайней мере, у нас есть неделя, — каким-то чудом я выжала улыбку.

— Нет…

— Что?

— У нас нет недели. Максимум пара дней.

Я ничего не понимала.

— Но как же…

— Примитивная уловка. Чтобы почувствовали себя в безопасности на какое-то время.

Внутри будто сжалась когтистая лапа. «Пара дней… до того, как стану игрушкой. Легко, а значит быстро ломающейся. Всё просто. Снять предохранитель. И не хочется думать, какими способами будут доводить меня до состояния «сильного эмоционального потрясения». Я поняла, что хочется совершенно иного. И улыбнулась совершенно искренне, как-то сумасшедше, так, как никогда не улыбалась: не умела. И даже слов не понадобилось, он без них всё понял.

«Спасибо, Водяной, — думала я, откидывая голову и подставляя шею под поцелуи. — Спасибо, что дал мне эти пару дней».

Ты бы поняла меня, Верити. Поняла и простила. Так уж несправедливо вышло, что нам, двум сёстрам, всего в жизни поделили не поровну. Тебе, старшей, — досыта оборотной стороны любви. Мне, младшей, — допьяна чувства, того, которого ты и капельки не пригубила.

Я тонула. Беспомощная сломанная игрушка в бурном потоке воды. Воды… никогда не видела столько воды. Меня крутила и швыряла чудовищная мощь. Шумела кровь в ушах, гудела и рокотала бурлящая масса кругом меня, подо мною, надо мной… Болезненно и глухо сокращалось сердце, разрывались лёгкие. И вдруг всё прекратилось. Меня бережно вынесло на поверхность. Ярящееся чудовище успокоилось, кругом разливалась ровная гладь. По ней потянулись розовые струйки. Лёгкие, как сигаретный дым… Сперва бледные и редкие, но вот уже вода сплошь окрасилась в один цвет. Я стояла по пояс в крови…

Очевидно, я не кричала. Он спал, даже во сне крепко прижимая меня к себе одной рукой. Другая вроде бы небрежно закинута за голову, под подушку. Я невесело усмехнулась, зная, что всегда лежит у него под подушкой. Изогнувшись, осторожно вывернулась из объятий единственного дорогого человека. Его пальцы дрогнули, охватывая пустоту. Я потёрлась щекой о его ладонь. «Спасибо тебе за всё».

Собрала одежду и торопливо оделась уже в коридоре. Аккуратно, чтоб не щёлкнул замок, отворила дверь.

Идти пришлось недолго. Я знала, что меня встретят.

Крыс и Фурункул сидели на лестнице, это напомнило, как он не так давно вот так же точно ждал меня и тоже дождался. Только в тот раз всё было иначе. Крыс ощерился в подобии улыбки, показывая острые мелкие зубы, Фурункул же так удивился, что даже не попытался этого скрыть. Ещё бы, их поставили там, чтобы предотвратить возможность «выкрутасов» с его стороны, а тут девочка-игрушка сама идёт навстречу, да ещё и гораздо раньше оговоренного срока.

— Проведите меня к Водяному.

— Прошу за мной! — Крыс отвесил издевательский поклон. Фурункул сплюнул на захарканный пол и впился костлявыми пальцами в моё предплечье. «Ты всё сделала правильно, Виллоу».

Верити… спасибо за самый жестокий урок из тех, что преподала ты, живущая ради меня. Иногда случается и так — чтобы любимый человек мог жить, нужно умереть самому.