Начало

Попробовала пошевелить пальцами и не поняла, получилось ли. Затёкшие руки словно щекотало изнутри, будто по венам и капиллярам вместо крови пробегали какие-то мелкие насекомые. Следом пришла боль. Набегала волнами, выворачивая суставы. Всё реже и глуше, но я предпочла бы судороги. Я не чувствовала онемевших рук и, выныривая на поверхность из мутной водицы забытья, цепенела от страха — а есть ли они у меня ещё? То, что я испытывала, было похоже на фантомные боли. Да и всё тело — вытянувшееся, отяжелевшее — не воспринималось как своё. Теряя связь с собственной плотью, я парила над бурлящим котлом воды. Облако мельчайших брызг временами долетало до меня и, собираясь воедино, тонкими струйками скатывалось с волос, лица, набрякшей одежды, и падало обратно.

Я слизнула щекотавшую губы крупную каплю. Видеть столько воды и не иметь возможности напиться… Впрочем, я сомневалась, что придётся долго страдать от жажды. Я слышала это в голосе Водяного. Слов не слышала: не было сил и охоты вникать в смысл. Просто ещё один звук, влившийся в непрерывный шум беснующейся воды. Сознание рассыпалось мелкими брызгами.

— Плачь! — орал Водяной, бегая по краю площадки, похожей на одну из тех, где садятся гравимобили. Я вдоволь насмотрелась на хозяина Эсперансы за те часы. Невысокий, кругленький, с выпирающим брюшком, обтянутым тканью пёстрого жилета. Седеющие волосы вокруг красного пятна лица и едва не выпадает из трясущегося, перекривившегося рта вечная сигарета, толстая такая. Мельтешит, почти на уровне моих глаз, чуть выше. Но голова клонится вниз, да и я предпочитаю смотреть на воду… «Как много её, как ярится она, будто живое исполинское существо, злясь на жадного человечишку, который запер её в бетонной клетке». — Почему ты не плачешь?! Разве тебе не жаль себя? Ты должна заплакать, дьявол меня раздери!

Но по моим щекам стекали только прохладные брызги. Мне не было жаль себя. Я только очень устала и мечтала о том, чтобы всё, наконец, прекратилось. Чтобы я могла протянуть уставшие руки и обнять Верити. Чтобы вновь услышать, как дядюшка Адам называет меня внученькой. Чтобы почувствовать молчаливое присутствие Паука и тогда уже расплакаться: я дома. И там, в окружении дорогих людей, с терпеливой любовью ожидать его.

Звуки выстрелов подействовали как пощёчина. Я разлепила глаза. В застилавшей взгляд тьме метались какие-то тени. Я висела так, что не могла видеть всего, что происходит. Первой мыслью почему-то было: «Кто-то пробрался через стену, в Эсперансе чужаки!» Видать, была совсем плоха, раз такой абсурд влез в голову. Где-то надо мной и справа грязно матерились на несколько голосов, хлопали выстрелы, беспорядочно, то частые, то одиночные.

— Где он?..

— За той *** спрятался! Выходи, сука!

— Он Ченга завалил, падла!

— *** с ним! Имбицилы, считать не умеете? У выродка патроны кончились!

— ***, какой ты умный! Откуда у него вообще пушка взялась?! Про***, твари!

Я не видела говорящих, но, судя по звуку, они все укрылись где-то в одном месте, совсем недалеко. Зато увидела, как выше на пролёт и левее, из-за какой-то стальной штуковины цилиндрической формы метнулась тёмная тень, подхватила с пола лежащий в метре от вытянутой руки ничком лежащего тела пистолет и выстрелила прямо в перекате, как мне показалось, совершенно не целясь, наудачу. И тут же скрылась за таким же точно агрегатом с другой стороны. Прогрохотавшие выстрелы опоздали на секунду, если не больше, только высекли искры из металлического решётчатого пола, а одна пуля попала в гигантский цилиндр. На стальном боку образовалась вмятина, из которой с тонким свистом стал выходить какой-то газ. Но и выстрелы, и свист потерялись на фоне вопля, ввинчивающегося в уши, и вопль всё разрастался и становился всё более диким. Это была даже не истерика, а нечто абсолютно, безусловно безумное. Сухой щелчок выстрела, будто что-то переломили, и вопль оборвался. Вместе с ним и та нить, что удерживала сознание в теле.

Так иногда бывает, когда ночью или ранним утром приоткрываешь глаза, будучи ещё полностью во власти сновидений. И после не можешь с уверенностью ответить, сном ли было то, что ты увидел, или явью. Так и я, видя его, застывшего напротив одного из тех, наблюдала за происходящим отстранённо, не понимая, воспринимать ли всерьёз. Он был безоружен, левая рука опущена, с пальцев часто-часто каплет тёмным. Парень, высокий, белобрысый, он стоит ко мне почти спиной, но я узнаю Фурункула, держит перед собой пистолет, как-то странно, будто хочет им заслониться. Оружие ходуном ходит в трясущихся руках — вверх-вниз. Он медленно идёт вперёд, прямо под дуло. Выстрел. Зажмуриваюсь, видя, как он оседает на колени и падает — лицом вниз. Открываю глаза. Двое сплелись в объятиях, будто в каком-то странном танце, выгибаясь и клонясь из стороны в сторону. Руки сцеплены, ноги переступают, ища опору. Время от времени оба делают поворот вокруг оси. Он резко наклоняется вбок, Фурункул вынужденно повторяет за ним движение, нацелившийся вверх пистолет выплёвывает пулю. Фурункул изгибается, под его напором он падает спиной на низкие перила, отделяющие выступ, на котором они дерутся, — выше того, где стоял Водяной, — от нижнего выступа, пропасти и от меня. Он с силой отталкивается, теперь уже Фурункулу вышибает дух от столкновения живота с перилами. Он выворачивает белобрысому кисть, тот с воем выпускает оружие. Пистолет падает на нижнюю площадку, переваливается через край и летит в воду. Оба мужчины вымазаны в крови, и, увы, эта кровь не Фурункула. Он слабеет, противник вновь оказывается лицом к нему, я вижу, как он расчётливо бьёт в рану, и сама испытываю боль. Почему-то из всей палитры цветов остались только чёрный и красный. Мутит, смежаю веки. Когда вновь начинаю видеть, он опять стоит за спиной белобрысого бандита, а тот тщетно пытается оторвать его руки от шеи. Резкий поворот локтя, и Фурункул кулём валится на пол. На миг встречаюсь с его глазами, и он уже ищет взглядом, где крепится верёвка, на которой я вишу.

И тогда я услышала резкие, редкие хлопки. Не понимаю, откуда вышел Водяной, где он прятался всё это время. Покачивая головой, он хлопал в ладоши.

— Вот это шоу. Ты превзошёл все мои ожидания, парень. Она хоть того стоит? Что ж, так уж и быть, заслужил. Она мне больше не нужна.

Он не пошевелился.

— Ну что же ты? Забирай свой приз.

— Заберу, не сомневайся. Но сначала ты расплатишься по счетам, старый похотливый козёл.

Кажется, я была потрясена не меньше Водяного. Только тогда в полной мере осознала, какое чувство скрывалось под маской преданности. Отказываясь от собственной сути, он носил не единственную маску. «Цепной пёс Папы», так его порой называли. Не скоро же я подумала о том, что, перегрызая по команде чужие глотки, этот пёс мечтал порвать горло хозяина.

Я видела, как Водяной попятился. Едва заметно, на крошечный шаг… но я видела, что он боится.

— Ты знаешь, что у меня четыре жены, но ни одна не родила мне ребёнка, который не умер бы в младенчестве. Со временем ты получил бы всё.

— Мне не нужно твоё «всё». Нужно лишь, чтобы ты ответил за то, что сделал с моей матерью и со мной. И узнал, за что платишь.

— Что я… сделал?.. Что я сделал?! Твоя мать была сумасшедшей, это она устроила тот пожар! Она не раз пыталась покончить с собой и, наконец, ей это удалось. И разве я толкал тебя в огонь? Ты сам туда полез! Так в чём ты меня обвиняешь?

— Ты не различаешь причины и следствия. — Он сжал левую руку выше локтя. Между пальцев текло красное. — Она сошла с ума из-за тебя.

Водяной кивнул, отступая ещё на шаг. «Не может же он не понимать, что дальше пятиться некуда! Дальше только пропасть. И я».

— Вот, значит, как… Что, и не отравился за столько лет этим ядом? Ну да что уж теперь, вижу, ты твёрдо намерен убивать. А не думал о том, что с моей смертью твоя жизнь потеряет смысл?

— Это не твоя забота.

— Вовсе нет, — покачал головой Водяной. В его руке появился нож.

— Ещё на что-то надеешься?

— Нет. Куда мне, старому больному человеку с тобой тягаться? Просто хочу быть уверенным, что твоя жизнь потеряет всякий смысл.

Мы вместе поняли, что задумал Водяной. Но он не успел, а я и не могла ничего сделать. Всё произошло почти одновременно: оборвалась надрезанная верёвка, я полетела вниз, прыгнули двое мужчин.

Я тонула. Беспомощная сломанная игрушка в бурном потоке воды. Меня крутила и швыряла чудовищная мощь. Шумела кровь в ушах, гудела и рокотала бурлящая масса кругом меня, подо мною, надо мной… Болезненно и глухо сокращалось сердце, разрывались лёгкие. И вдруг всё прекратилось. Меня бережно вынесло на поверхность. Ярящееся чудовище успокоилось, кругом разливалась ровная гладь.

— Где Водяной? — шепчу, не успев ещё толком надышаться. Он намечает движение подбородком. Смотрю назад, через его плечо, облепленное потемневшей от воды тканью, и не понимаю, как мы смогли выбраться из ада беснующихся потоков. Мы — смогли, но хозяина Эсперансы не видно было на поверхности. «Не очень-то помогла ему власть. Водяной утонул. Звучит абсурдно. Но, тем не менее, правда».

Я чувствовала, что каждый шаг даётся ему всё тяжелей. Слышала затруднённое дыхание, видела расширенные зрачки. Его глаза казались почти чёрными, с тонким ободком светлой, будто выцветшей радужки.

— Пусти… сама дойду. — В этом я вовсе не была уверена. Он будто и не слышал, действуя как механизм с заданной программой. Мы добрались до бетонного «берега», вода уже не доставала ему до бедра. Ещё пара метров, и он тяжело опускается на колени, не выпуская меня из рук.

— Помнишь… ты спрашивала… а я не ответил…

Откуда-то из глубины поднимается холодная волна. Снаружи — начинает знобить от страха. Я понимаю, о чём он, и цепенею от дурного предчувствия, оно сковывает крепче верёвки, которая всё ещё охватывает запястья.

— Сказал, что когда-нибудь… — он тяжело сглатывает, вес его тела почти полностью ложится на меня. — Кристиан…

Судорожно киваю. Мне стало ясно, отчего он только теперь может назвать своё настоящее имя. «Со смертью Водяного он перестал быть Ублюдком».

— Кристиан… — голос дрожит. Имя звучит как мольба, как молитва.

«Господи, как он бледен…» Словно вода вымыла из его лица все краски, и оно стало будто старый выцветший рисунок. Опускаю взгляд… и внутри уже не холодная волна — ледяные иглы. Они промораживают меня насквозь, как воду на морозе.

По ровной глади тянутся розовые струйки. Лёгкие, как сигаретный дым… Сперва бледные и редкие, но вот уже вода сплошь окрасилась в один цвет. Я стояла по пояс в крови…

Раздёргиваю зубами узлы верёвки. Они набрякли влагой, никак не могу ухватиться, меня всё сильнее бьёт дрожь. Наконец верёвка змеёй соскальзывает в воду.

Обрывая пуговицы, стаскиваю с него рубашку. Простреленное предплечье. И две крошечные сочащиеся алым ранки в груди. Руки бессильно опускаются.

— Это Крыс зацепил… Даже не сразу почувствовал… боли не было.

«Крыс…» Всегда чувствовала исходящую от него угрозу. Видела в день смерти Верити, когда бредила наяву. Будто кто-то подсказывал, делал знаки… может быть, даже сама Верити. Я увидела… но не поняла, не сумела предотвратить.

Всхлипывая, принялась рвать рубаху на лоскуты. Ткань поддавалась с трудом, а мерзкий голосок ядом вливался в сознание: «Что толку, он уже мёртв. Он мёртв с той секунды, когда пули вошли в тело, но тогда ему было за что бороться. Он попросил у смерти отсрочку. Не мог уйти, не отомстив и не уверившись, что ты в безопасности. Теперь, когда долги отданы, он умирает».

— Виллоу… пожалуйста, улыбнись. У тебя такая красивая улыбка…

Вместо этого я разрыдалась, тычась лицом в его мокрое от воды, крови и слёз плечо. Он вздохнул, тяжело и очень устало.

— Вил… ради меня.

И я улыбалась, кусая губы, слепая от слёз. В груди ширился, подступая к горлу, звериный вой. Улыбалась, пока не почувствовала, что он уже не дышит. И тогда закричала, и мой крик перекрыл грохот падающей воды.

Мне казалось, что я умерла. Или стою на пороге смерти. Я видела то, чего не может видеть живой человек.

Меня окружали тени тех, кого уже не было в этом мире. Они парили над водой, и влажная гладь оставалась неподвижной. Ещё немного, и у меня, семнадцатилетней, разорвалось бы сердце, слишком много было в нём любви и ненависти.

— Убирайтесь! Предатели! Вы все оставили меня, вы, которые говорили о любви! Почему вы все уходите?! Почему? — И любовь тут же брала верх над ненавистью: — Возьмите меня с собой! Папа!

Не старый ещё мужчина, но с почти полностью поседевшими когда-то светлыми волосами и морщинками вокруг глаз виновато отводит взгляд.

— Я всегда желал только счастья своим любимым девочкам. Видит Бог, я сделал всё, что было в моих силах. Оказалось так мало… Ты ведь почти не знала меня, Вилли…

— Мама!

Невысокая хрупкая женщина, плача, теребит кончик алого шарфа.

— Прости, если сможешь, Виллоу… Я так виновата перед тобой и Верити… Виллоу! Ты сильная, доченька, я вижу, знаю! Ты не поступишь, как я, ты всё выдержишь.

— Паук!

Прямой взгляд тёмных глаз. Паук кажется выше и моложе. И обе руки у него целы. Не опуская глаз, он качает головой. И выпрямляется. Пережимает горло, когда слышу его тихий ровный голос.

— Ты не видишь этого, но я всегда рядом. Не нужно оборачиваться, достаточно просто знать, что тень всегда за твоим плечом.

— Дядюшка Адам!

Добрый старик отчего-то счастлив, но стыдится это показать. Где-то там он счастлив, пока я мучаюсь здесь. Что он нашёл, воспарив над Эсперансой? Или кого?

— Оставайся такой и впредь, внученька. Я молюсь за тебя, как и обещал. И… спасибо тебе, Виллоу.

Киваю, лицо старика расплывается от слёз. «Наверное, режет глаза это ослепительное сияние…»

— Верити…

Я уже не могу плакать, вместо всхлипа вырывается протяжный вздох. Тяжело дышать. В волосах сестры блестят от капелек воды синие цветы, которые я когда-то ей подарила.

— Вил… — Она глубоко вздыхает. Я вижу, что ей очень многое хочется сказать. Но она делает над собой усилие и сжимает губы, моя гордая несгибаемая сестра… — Всей своей жизнью я пыталась сказать тебе одно: нужно бороться. За воду, за счастье, за любовь. У тебя есть силы, сестрёнка. У тебя есть сила. Борись, Виллоу. А мы поможем.

Они опускались мне на плечи, их бесплотные руки. Неосязаемые, они вливали осязаемые силы. И я почувствовала себя чем-то большим, чем глупенькая девочка Виллоу.

— Я буду улыбаться для тебя, Кристиан. И плакать, и смеяться. Я буду встречать с тобой закаты и рассветы, и думать о тебе, и видеть с тобой сны. Я буду растить наших детей. Я буду с тобой, столько, сколько ты захочешь.

Тогда мне не было дела до того, как тонны воды разом очищаются от вредных примесей, как исцеляется земля Эсперансы, как налетевший ветер разгоняет вечный смог над городом. Я не видела ничего этого, да и, увидев, вряд ли обратила бы внимание. Это стало важным после, а в те минуты имело значение только то, что растворённая в воде кровь вновь вскипает на поверхности… потянулись розовые струйки, лёгкие, как сигаретный дым… Сперва бледные и редкие, но вот уже вода сплошь окрасилась в один цвет. Кровь втекала в раны, возвращаясь в покинутое тело. А когда впиталась последняя капля, раны закрылись, не оставив после себя никакого следа, кроме прорех на одежде.

— Спасибо, — шепнула я милым теням. Они улыбались и таяли в отблесках нездешнего света. Стирались, словно карандашные наброски, но я уже знала, что видеть не обязательно. От этого они не станут дальше.

— Виллоу? — Кристиан недоумённо озирался, осматривал себя в поисках ран и не находил их. Опасливо пытался вдохнуть воздух и удивлялся тому, как легко дышится без пуль в груди.

Я протянула руку, ладонью стирая шрамы с его лица. Улыбнулась в широко распахнутые светлые глаза и потеряла сознание.

Я не просыпалась четверо суток и пропустила всю суматоху.

Закрываю толстую тетрадь и с наслаждением потягиваюсь, откинувшись на спинку стула. Так много пережито, так много исписано страниц…

Теперь над Эсперансой всегда красивое небо. Вот уже десять лет оно не затянуто пыльной завесой. Ярко-синего цвета, как ему и должно быть. Ярче только глаза моего старшего сына, который сейчас с хрустом разгрызает спелое яблоко, корпя над математическими задачками. В Эсперансе каждый знает вкус сочных плодов. Люди забыли о том, что у воды может быть другая степень фильтрации, помимо высшей.

Сколько воды утекло с тех пор, когда мы с Верити жили в Аду, и я могла увидеть небо, только поднявшись в Чистилище!.. Сегодня мне исполнилось двадцать восемь лет. И я гадаю, какой сюрприз ждёт меня вечером. Судя по тому, как хитро переглядываются мои любимые мужчины, они подготовили что-то особенное.

Адаму уже стукнуло десять, и он считает себя взрослым человеком. Во всей Эсперансе не сыскать второго такого непоседу и затейника. Он ужасно гордится тем, что отец недавно позволил ему полетать на гравимобиле, в своём присутствии, разумеется. Адам никогда не скажет: «я устал», «мне страшно», «не хочу», «не надо». Он будто на солнечных батареях, наш любимый мальчик «хочу-всё-знать-перепробовать-и-исследовать». Иногда задумываюсь, не случайно ли он родился таким, наш ранний ребёнок, дитя первой ночи, наполненной отчаянием, надеждой и страстью. Его появление на свет стало неожиданностью, первой серьёзной проверкой в совместной жизни. И одновременно — самым зримым и драгоценным доказательством крепости и истинности наших чувств. Мы с Кристианом прошли сквозь страх, предательство и опасности, достойно справились и с экзаменом размеренной повседневности.

Каких трудов нам с мужем стоило узнать имя Паука! Казалось, что это невозможно, но я не желала называть младшего сына иначе, чем именем дорогого человека, которому была стольким обязана. И вот, когда мы уже отчаялись, нам улыбнулась удача.

К рождению Анри готовились заранее, с самого начала он был желанным ребёнком. С Адамом мы не спали ночами, валились с ног от усталости. Стоило нам задремать, как этот краснощёкий карапуз мощным воплем требовал родительского внимания. Мы с Крисом освоили науку мгновенно проваливаться в сон в короткие минуты передышки, в сомнамбулическом состоянии идти на крик и бездумно бормотать колыбельные, усыпляя скорее друг друга, чем своё взыскательное чадо. Анри не доставлял никаких хлопот, если и хныкал, то как-то деликатно, будто извиняясь за причинённые неудобства. Теперь, когда он подрос, это тихий вдумчивый мальчик. Он не деятель, как старший брат, скорее созерцатель. Братья совершенно разные, но уживаются исключительно мирно. Они неразлучны.

Кристиан поднял взгляд от расчётов и улыбнулся, встретившись со мной глазами. Мы женаты уже десять лет, но эта цифра не укладывается нам в головы. Чувства остались прежними, нимало не потеряв в силе с тех безумных дней, когда мы оба ходили по краю. Из людской памяти почти изгладилось, что его когда-то называли Ублюдком и он носил несколько масок. Водяным теперь разве что стращают непослушных детишек, когда те чересчур расшалятся. Изменилось многое, и мне хочется надеяться, в лучшую сторону. Разумеется, ещё предстоит сделать немало… да что там — объём работы таков, что пасует воображение. Но мы ещё молоды, в Эсперансе хватает трудолюбивых рук и ясных умов. Подрастают детишки, а значит, в Эсперансе всё же живёт надежда.

Оставив мальчишек, выходим с Крисом на балкон. Смотрим на растущую луну. Небо прочерчивают гравимобили.

— Как вы?

— Сегодня впервые толкнулась.

— Уверена?

Киваю, понимая, о чём он.

— Она приснилась недавно. Счастливая, смеющаяся. Сказала: «Ждите в гости, скоро буду».

— Мальчишки давно сестрёнку просят, — улыбается муж.

Прижимаюсь к его тёплому боку. Крис укрывает от ветра полой куртки. Воздух звонок и чист, до нас доносится смех и пение. «Будет им сестрёнка. — Жмурюсь на солнце. — У меня и имя давно приготовлено. Верити».

Примечания:

Баррель — мера объёма, 163,656 л.

Галлон — мера объёма, 4,546 л.

Стоун — мера веса, 6,35 кг.

Унция — мера объёма, 28,3495 мл.

Эсперанса — надежда.

Ноябрь 2011 — февраль 2012.