Начало

То, что произошло вскоре после этого, я бы жаждала забыть… вычеркнуть, вырвать из жизни. Но большее, что я могу сделать — зачеркнуть эти строки, вырвать листы из дневника. И даже этого не сделаю. Потому что ничего не исправить. Время не пролистаешь назад, как страницы. Судьбу не перепишешь перьевой ручкой в старой тетради. Чернила оставляют слова на бумаге, такие пустые, истасканные слова. Как жалко смотрится то, что кровью и слезами начертано в моей душе… В ней живые воспоминания и чувства, такие острые, что о них можно порезаться. И они ранят до сих пор.

Кто знает, не исключено, что всё могло сложиться иначе. Если бы не авария на водонапорной станции… если бы новой любовнице Папы удалось его ублажить… если бы старый Хэнк не подмешивал в своём баре наркоту в выпивку… Цепь происшествий, на первый взгляд никак не связанных между собой и не имеющих никакого отношения к нашей маленькой семье. «Если бы, если бы…» Но история, как известно, не знает сослагательного наклонения. Колесо событий закрутилось, перемалывая людские судьбы, и уже никому не под силу было его остановить.

Это было ужасное пробуждение, сравнимое разве что с тем утром, когда нас покинул дядюшка Адам, но иначе. Я ещё не выбралась окончательно из сонной мути, и поначалу приняла происходящее за продолжение кошмара. На грудь навалилась тяжесть, нечем было вдохнуть — так бывает, когда болеешь, ночами. Невозможно пошевелиться, никак не удавалось проснуться… потому что я уже не спала. И взгромоздившаяся на меня сопящая туша существовала в действительности.

— Я же говорил, что мы ещё встретимся!

Эта фраза окончательно привела в чувство. «Хиляк!» Я забилась под ним, от страха не понимая, что девчонке весом в семь с половиной стоун* ни за что не удастся сбросить мужчину, который вытянет на все девятнадцать. Приёмы и болевые точки, все полезные вещи, которым учила меня предусматривающая в жизни любую вероятность сестра, были забыты. Я бестолково молотила руками куда попало, не причинив никакого вреда и боли, только разозлив насильника. Всё, чего добилась — получила пару оплеух, такой силы, что едва не потеряла сознание. Хиляк, окончательно утративший человеческое подобие, рыча что-то невнятное, заломил мне руки. В ушах стоял звон, из разбитой губы сочилась кровь, в довершение ко всему левую руку пронзила такая боль, что я испугалась, не вырвана ли она из сустава. Я понимала, что в следующую минуту меня попросту отымеют, и ещё не факт, что выживу после этого. На теле уже не было живого места, через пару часов кожа станет пятнистой от синяков и кровоподтёков. Если удастся протянуть эти часы, разумеется. Даже во вменяемом состоянии Хиляк не стал бы церемониться со шлюшкой из катакомб. Тогда же я оказалась лицом к лицу с какой-то инфернальной тварью, в побелевших, со зрачками-точками глазах которой не было ни проблеска рассудка.

Трикотажная майка порвалась, как бумага, от одного рывка. А старенькие камуфляжные штаны оказались на диво крепко сшиты. И вечно заедающая молния заклинила в самый подходящий момент. Я никогда не умела драться. И, если бы целилась нарочно, ни за что бы не попала. И если бы ночью не замёрзли ступни, и не пришлось надевать тяжёлые, на толстой подошве ботинки, удар бы не вышел таким ощутимым. Просто сработали инстинкты, и нога «выстрелила» вперёд и вверх, угодив точнёхонько в самое чувствительное для любого мужчины место. А когда Хиляк согнулся пополам от боли, колено, двигаясь по инерции, впечаталось ему в подбородок.

Кажется, я даже не могла толком подняться. То ли от боли, то ли оттого, что временно отключившееся сознание не подало телу нужный сигнал. Ничего не помню, к тому же всё происходило так быстро, что разум отказался это воспринимать. Я только пятилась к выходу, отталкиваясь ногами, сначала от развороченной постели, потом от пола. Затем перекатилась, охнула от боли в руке, поднялась на четвереньки, встала… И со всего размаху грянулась наземь, на голый бетон… Поползла по полу назад, ломая ногти, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Хиляк схватил меня за штанину и тянул на себя. Лягнула свободной ногой наугад и опять попала — по лицу. Раздался треск — я вывернулась из штанов, с четверенек переходя на бег, рванула из бункера… Хиляк нагнал у самого входа, вцепился в волосы и ударил головой о стену. Наверное, не раз, не знаю, вроде бы я отключилась уже от первого столкновения. К сожалению, ненадолго. Оглушённая, почти ничего не видящая, распластанная по стене, я всё же вновь была в сознании. Помню — пусть и хотела бы забыть — мокрый рот Хиляка, запах перегара, его руку между ног, когда он стаскивал с меня бельё.

В следующий миг его оторвала от меня некая чудовищная сила. Потеряв опору, рухнула на колени. От вспыхнувшей боли из глаз брызнули слёзы. Полуслепая от них и ударов по голове, различала лишь какое-то бесформенное пятно, мечущееся по тесному бункеру. Звуки приглушались и искажались. Я потрясла головой. Тогда перед глазами начало двоиться и троиться, но хоть видеть стала более-менее отчётливо.

Хиляк пытался сбросить с себя оседлавшую его Верити. Я не сразу узнала в этом… этом существе с ещё более безумным — насколько это только возможно, — чем у Хиляка, взглядом абсолютно диких глаз, то ли шипевшем, то ли рычавшем на одной низкой ноте. Обвив его ногами и обхватив одной рукой шею, так крепко, что лицо Хиляка стало багрово-синим, второй рукой сестра вонзала ему что-то в основание плеча. Хиляк хрипел, пытаясь содрать с себя Верити, но она держалась так, что, думаю, это никому бы не удалось. Раз за разом он с размаху налетал спиной на стены, но Верити будто не замечала столкновений, которые грозили переломать ей кости, будто не чувствовала боли, была создана не из плоти и крови, а из камня и металла. Руку с зажатым в кулаке предметом она, не переставая, опускала на шею Хиляка. Брызнула первая кровь. Меня её вид привёл в чувство. Верити — казалось, лишь прибавил сил. В тот миг, глядя на лицо сестры — пусть оно плыло перед глазами, — на то хищное выражение, что на нём застыло, не видя ни страха, ни сомнения, ни даже ненависти — никаких человеческих чувств… тогда я поняла, что сестра убивает. Для Верити он был просто враг. А он, он ещё не понимал, он не видел того, что видела я, — глаза Верити.

После первых капель прыснули сначала струйки, затем уже хлынуло ручьями. Кровь выплёскивалась толчками, уже не тёмная, ярко-алая — Верити попала в артерию. Лицо, грудь и рука сестры — всё было испачкано, превращая её в демона Ада. Я прикрыла глаза. Мутило. Накатывали волны темноты.

— Очнись! — тормошила меня Верити. Я смутно удивилась, что из её горла вырывается не рычание, а обычная человеческая речь, пускай голос был хриплым, а дыхание затруднено. — Можешь подняться?

Я осторожно кивнула. Было такое чувство, будто черепная коробка наполнена жидкой болью, которая переливается от затылка ко лбу, вискам и темени. Верити швырнула мне на колени старый вытянутый свитер, я надевала его больше минуты, путаясь в рукавах, и никак не могла найти в`орот. На лице сестры образовалась кровавая маска, кровь запеклась в уголках губ и вокруг рта. На какой-то миг я была уверена, что Верити облизнётся. Но она с отвращением вытерла лицо.

— Помоги, — скомандовала, сунув мне в руки мокрую тряпку, которую отжала в тазу. — Затирай следы.

Сама она завернула труп Хиляка в большое дырявое покрывало и волоком потащила к выходу. Выглянула в коридор и принялась пятиться дальше. За ней по полу тянулась широкая тёмная полоса. Сложившись пополам, в такой позе я шла следом и возила тряпкой по бетону. Мыслей — никаких, чувств тоже. Наверное, так сработала внутренняя защита, в любом случае, не время было биться в истерическом припадке, каждый момент кто-нибудь мог на нас натолкнуться.

На наше счастье, всё произошло практически бесшумно, я никого не звала на помощь, то ли от страха, спазмом сдавившего горло, то ли от неосознанного понимания, что никто не прибежит спасать. Верити и Хиляк боролись также молча.

Верити дотащила тело до тупика, заваленного кучей гниющих отбросов. Под ногами давно уже хлюпала издающая удушливый запах тухлятины жижа, я оставила порученное Верити занятие, там оно было бесполезным. Никто не заметит следов крови в таком месиве.

Потревоженные шагами, в стороны порскнули крысы, к счастью, обычные — самая крупная от носа до основания хвоста не больше фута — не те гигантские твари, что порой встречаются в тёмных закоулках катакомб.

— Надеюсь, его не скоро обнаружат, — сказала Верити, когда труп был полностью завален мусором. — Здешние ароматы перебьют любую вонь.

Я кивнула и согнулась в три погибели. Наизнанку выворачивало долго и мучительно. Липкие губы Хиляка, шарящие по телу руки… Дикие глаза Верити, жажда убийства, светящаяся в них, в глазах любимой и любящей сестры… Кровавые брызги, рука Верити, вновь и вновь опускающаяся на шею насильнику… Груда костей и мяса, застывшая на полу… Мокрая липкая полоса, тёмные разводы в жидкой грязи… Вонь свалки, пищащие крысы…

Полностью обессиленная и опустошённая, стояла голыми коленями в грязи.

— Ничего, ничего, это ничего… Всё хорошо, всё в порядке, — бормотала Верити, пытаясь поднять меня на ноги, но ей это никак не удавалось. В конце концов, она плюхнулась рядом и хрипло расхохоталась. — Конечно, не хорошо, что тут может быть хорошего? По правде говоря, ещё никогда не было так ***, как сейчас. Но мы вместе, да сестрёнка?

Я запомнила эти слова. Впоследствии мне ещё предстояло услышать их почти точь-в-точь, но произнесённые совершенно другим человеком.

Не знаю, кто кого поддерживал, когда мы возвращались обратно — я Верити или она меня. По-моему, нас шатало с равной силой, и, когда одну сносило в сторону, туда же её весом увлекало и вторую. Двигались мы по произвольной зигзагообразной траектории, и иначе как чудом нельзя назвать то, что нас никто не увидел. Мы не скрывались — были исчерпаны уже все резервы, душевные и физические. Встреться нам кто на том участке катакомб, и моя история могла получить иное развитие. Обе избитые, одна полуголая, другая в разорванной одежде, в крови, которой было слишком много, чтобы её можно было посчитать нашей, — какие бы ещё потребовались доказательства? Хиляк тогда ещё ни для кого не пропал, ещё никому не пришло в голову его искать, но вскоре всё это случилось. Сначала заметили его отсутствие, не сразу, со временем, обнаружили его труп. После убедились, что мужские останки, изрядно погрызенные крысами и быстро разлагающиеся в гнили и сырости свалки, действительно принадлежали ему. Сопоставить факт безвременной кончины одного из прихлебателей Папы с нашим растерзанным видом не составило бы труда.

Придя домой, мы тщательно вымыли пол и, где это требовалось, ещё и стены, вымылись сами и сожгли испачканную кровью одежду. Когда все необходимые манипуляции, подсказанные здравым смыслом, были проделаны, Верити усталым, как мне показалось, голосом сказала, что приляжет ненадолго. Я сама только об этом и мечтала, спрятаться в безвременье сна от реальности. Я любила сны-истории, сны-откровения, сны-волшебство, так непохожие на ту действительность, что меня окружала; сны, позволяющие уноситься далеко оттуда, за пределы стены, без посредства гравимобиля, в иные миры и времена. Но тогда я не хотела ничего, что хоть сколько-нибудь походило на жизнь, не хотела даже самых добрых и светлых сказок.

В какой-то миг — хотя во сне отсутствует время, по крайней мере, в его привычном понимании, — чёрная шёлковая ткань, лёгкая и нежная, превратилась в вязкий мазут. Я задыхалась, я тонула в нём, слабые, вялые движения замедлялись и застревали в этом месиве.

Рывком села в постели, дыхание хрипом входило и выходило из лёгких. Гудела тяжёлая голова, тело казалось чужим и только боль в нём — своей. Верити кашляла, скорчившись на краю постели.

— Ты заболела? — спросила, тронув сестру за вздрагивающее плечо. Она поспешно отвернулась, но я уже успела заметить кое-что, заставившее сердце противно сжаться. — Постой-ка…

Верити была слишком слаба, чтобы сопротивляться мне, которой страх придал силы рукам и бесцеремонности поступкам. Мне легко удалось отвести её ладони от лица, а ведь она всегда была более развитой физически. Она едва ли не голыми руками одолела громилу Хиляка! Не считать же за оружие подобранную ею в коридоре гнутую крышку от консервной банки, крошащуюся ржавчиной и с такими тупыми краями, что о них мудрено было порезать палец?

Увиденное заставило застонать сквозь сжатые зубы. А Верити… Уж силой духа мне никогда с нею не сравниться. В ту минуту она лежала спокойно, глядя мимо моего лица, в потолок, позволяя увидеть кровь, замаравшую её губы и стекающую по подбородку. Несколько тёмных пятнышек были и на подушке.

— Боже мой, Верити… Нет…

— Не плачь, — хладнокровно сказала она, а я только после этих слов ощутила влажные дорожки на щеках. — Я ещё не умерла.

Это её «ещё не» добило меня окончательно. Рыдая и почти ничего не видя от слёз, вслепую нашарила тайник и выгребла из него все деньги до последней унции. В тот момент сами по себе они значили для меня ничтожно мало, ценность их заключалась лишь как в средстве спасения Верити. Если бы был жив Мясник Стэн! Я хорошо помнила: немалая часть заслуги в том, что за девять лет до этого Верити вернулась с того света, принадлежала ему. Но Мясник Стэн уже четыре года как умер от передозы… «Нет, это не конец, на сей раз достаточно денег, чтобы заплатить врачу из Рая!»

Верити молча смотрела, как я трясущимися руками собираю монеты. Стоило поднять одну, как остальные с издевательским звоном рассып`ались по полу, будто соревнуясь, какая откатится дальше и лучше спрячется. Потом сестра закрыла глаза и отвернулась.

Доктор из Рая не понравился мне с первого взгляда. Маленького роста мужчина, с худым жёлтым лицом, глаза-буравчики с неуловимым взглядом за стёклами очков в тонкой оправе. Его называли Зануда Билли, но сам себя он величал не иначе как мистером Роксби. Если мне не изменяет память, Мясник Стэн не кривился от отвращения, когда спускался в катакомбы, — да, это место никто не назвал бы приятным, но ведь долг врача приходить на помощь страждущему, где бы он ни находился, когда его подстережёт недуг, разве не так? И уж точно покойный спаситель Верити, услышав, кого ему предстоит лечить, не поджимал губы с таким видом, будто его, того и гляди, стошнит. В конце концов, какая ему разница, кто больной? Все мы люди! Меня потряхивало, от проглоченных слов першило в горле, но я лишь молча показывала дорогу. Мне не с руки было с ним ссориться. Ничто не могло помешать Зануде Билли развернуться и уйти с задатком, даже не осмотрев Верити. Хорошо хоть ума хватило не отдавать ему всех денег зараз. Тогда бы он точно нас кинул.

Верити по-прежнему лежала на левом боку, подтянув к груди колени. Её лихорадило, бледная кожа покрылась холодной испариной. Когда мы вошли, она метнула на врача из Рая несколько расфокусированный взгляд, и по её глазам я поняла, что ей он тоже не понравился, но вслух этого Верити не высказала. Она вообще вела себя так, будто ей внезапно стало всё равно. Мистер Роксби смерил ей пульс, температуру и давление (частый, высокая, низкое) — всё это медленно, с выражением, словно исполняет тяжкую повинность. Затем он задрал на Верити кофту. Я прижала ладонь ко рту, сквозь преграду вырвался приглушённый всхлип. Это не было похоже на человеческое тело. Это было похоже на отбивную. Грудь и живот — один огромный синяк багрово-фиолетового цвета. Особенно устрашающие подкожные гематомы находились под левой грудью. Там они были почти чёрными. Тогда стало понятно, почему Верити так старательно отворачивалась, когда мы смывали с себя кровь Хиляка…

Мистер Роксби долго щупал Верити живот. Выражение его длинной физиономии становилось всё более скучным.

— На такую операцию ваших денег не хватит, — наконец заявил он, жеманно поправляя очки.

— Как — не хватит? И… на какую «такую»?

— Мне совершенно не интересно, чем занималась ваша сестрица, в результате чего её внутренние органы представляют собой сплошное месиво. Налицо внутреннее кровотечение, несколько сломанных рёбер, вероятнее всего, разрыв селезёнки. Здесь нет необходимых условий для проведения операций подобного рода. Вы не сумеете обеспечить больной должный уход. А я не ручаюсь за благоприятный результат. И той суммы, которую вы назвали, недостаточно, чтобы оплатить мои услуги.

— Побереги деньги, Вил, — часто дыша, просипела Верити. — Они тебе ох как пригодятся. Этот надутый хлыщ совершенно бесполезен, будь добра, попроси его отсюда. Мне будет гораздо приятнее подохнуть, не видя перед собой его постной рожи.

— На то вы и доктор, чтобы работать в любых условиях! — горячо заговорила я, не обращая внимания на слова сестры и возмущение Зануды Билли. — Должный уход я обеспечу, можете не сомневаться, только перечислите мне всё то, что нужно будет делать. Что касается суммы оплаты… Я доплачу вам столько, сколько вы потребуете, если моя сестра поправится. Но только при этом условии!

— Хорошо, хорошо… Но у меня по-прежнему нет никаких гарантий, примите это во внимание… Да отпусти же меня, наконец, бешеная девчонка!

Я медленно разжала пальцы, отпуская ворот щегольской рубашки мистера Роксби. Не помню, в какой момент потеряла контроль над собой. Зануда Билли отошёл, поправляя шейный платок и что-то бормоча под нос.

— Извините… Вам что-нибудь нужно?

— Мне нужно, чтобы вы ушли. И вода. Чистая вода. Не ниже третьей степени фильтрации.

Бредя по едва освещённому коридору, невесело размышляла над вечным вопросом, где взять воду. В кармане позвякивали последние серебрушки. Этого было явно недостаточно. «Потом, всё потом… Нужно жить настоящим. Пока есть на что купить воду. А когда не станет… что-нибудь придумаю».

Следующие несколько дней слились в один, чудовищной длины. И просто — чудовищный. Я потеряла счёт времени, не знала, сколько прошло с момента операции — день, два, неделя, месяц… Я почти не спала, и сон настигал меня в любом положении: стоя, сидя, лёжа… Вымысел мешался с реальностью, реальность казалась вымыслом. Я заблудилась в лабиринте отражений, где Верити становилась моей дочерью; где с нами жила женщина с моими прямыми рыжими волосами и серо-зелёными глазами Верити, незнакомая, но про которую я откуда-то точно знала, что она наша мать. Помню длинный яркий шарф, повязанный на её шее. Ангелом-утешителем являлся Паук, и обе руки у него были целы, только почему-то обожжены. Приходил дядюшка Адам, принося с собой навязчивый запах кофе, гладил по голове, как маленькую, и читал сказки о девочке-сироте, которая плакала так долго и безутешно, что её слёзы образовали целое озеро чистейшей прозрачной воды. Прошитый пулями Ублюдок куда-то падал, только маска теперь закрывала нижнюю половину его лица. Крыс превращался в гигантскую крысу-мутанта с буро-рыжей клочковатой шкурой, он шипел на меня, скалил длинные зубы, между которых застряли куски кровавого мяса, и вздыбливал шерсть на загривке. А в передних лапах у него дымящийся ствол. «Я же говорил, что мы ещё встретимся!» — повторял Хиляк и жадно целовал меня в губы. Из его рта в мой потоком лилась кровь, я глотала её, захлёбываясь.

— Прекрати, — сказала однажды Верити. — Всё это бессмысленно.

Она впервые нарушила молчание, хранимое уже много дней. И ради чего? Чтобы убедить меня отказаться от борьбы? Заставить поверить в то, что моя борьба была напрасной?

— Нет, не прекращу! Я знаю, Верити, ты сильная, ты сильнее всех вокруг! Разве не ты на протяжении всей моей жизни подавала мне пример, как надо жить? Так почему теперь отрекаешься от всего, что говорила и делала?

— Ты так ничего и не поняла, Виллоу. Моя борьба проиграна. Тебе следует осознать это как можно скорее, не растрачивать себя впустую. Ты пытаешься вернуть к жизни мертвеца, а в итоге убиваешь сама себя. Остановись, пока не поздно, Вил. Отпусти меня, я устала.

— Не надо, Верити… Не делай мне больно, я не заслужила…

— Что? — зашипела Верити, схватив меня за руку и стиснув запястье. — Я делаю тебе больно? Да что ты вообще знаешь об этом? Хочешь, расскажу тебе о том, что такое по-настоящему больно? — Казалось, вся сила, что осталась в ней, сосредоточилась в этих исхудавших пальцах, она будто задалась целью сломать мне руку, но я молчала. А она говорила, говорила такие вещи, которые — я сейчас понимаю это — могла поведать мне лишь на пороге смерти. — Больно перерез`ать удавку, на которой висит твоя мать. Больно, когда тебе четырнадцать, а огромный вонючий извращенец имеет тебя во все дыры. И ты молчишь, молчишь и даже делаешь вид, что тебе нравится, потому что знаешь — дома плачет полуторагодовалая сестрёнка, которую тебе нечем кормить. Больно, когда пьяная полуслепая старуха шурует внутри тебя спицей, больно видеть бесформенный окровавленный кусок мяса и знать, что это — твой ребёнок, который мог бы родиться, но ты решила иначе, хотя любила его… Потому что любила его. Вот что такое больно. Так что утрись и засунь подальше свои слезливые бредни!

— Ты, права, мне не довелось испытать ничего подобного, — тихо ответила я. — Ты оградила меня от этого. Но я также теряла, я живая, я умею чувствовать. Ты ещё научишь меня настоящей боли, Верити.

Её пальцы дрогнули и разжались, оставив на белой коже багровые следы. Мне не в чем было винить сестру. Она и так слишком многое сделала для меня. Больше, чем кто-либо был вправе требовать от неё. Она жила ради меня. Существовала, чтобы я могла жить. Есть предел всему — и любви, и самопожертвованию… Она устала. Она заслужила покой. Слишком долго я была эгоисткой. Я была ею, когда не спала ночами, дежуря у её постели, когда валилась с ног от усталости, когда молилась о выздоровлении сестры. Оказалось, что дать ей спокойно уйти — это поступок, который красноречивее всего покажет, что я люблю её.