Начало

Я плохо помню похороны Верити. Несколько последовавших за ними дней — не знаю точное число, даже приблизительное не знаю — оказались вырванными из жизни. Где я была, что делала, чем питалась? Память хранит молчание, когда я задаю себе эти вопросы. Она оберегает мой рассудок.

Где была — наверное, в месте, которое привыкла считать домом. Но дом — там, где тебя кто-то ждёт. Мой дом унесла с собой Верити. А это место стало тем, чем, в сущности, и являлось — холодным сырым бункером. Теперь его населяли разве что призраки. Верити, дядюшки Адама, Паука… Если уткнуться лицом в колючий плед, ещё можно было уловить ускользающий запах сестры. На столешнице — жестяная кружка, чьи помятые бока помнили тёплые пальцы дядюшки Адама. В картонной коробке — засохший цветок, прощальный подарок Паука. Я сама — призрак, немногим более живой, чем они.

А может, всё было не так, и я избегала ставшего чужим дома. Ходила по Аду… или даже поднималась в Чистилище… Но вряд ли. Зачем?

Что делала? Ничего. Что я могла тогда сделать? Верити не вернуть. Прочее не имело смысла.

Чем питалась? Скорее всего, ничем. Потребность в пище испытывает тот, кто боится смерти, кто хочет жить. Я не боялась. И не хотела. В Городе Без Надежды не осталось ничего, что могло бы меня удержать.

В один из таких дней ко мне и пришёл он.

Не помню первые часы нашего знакомства. Не помню даже первые дни. Сознание спряталось вглубь тела, будто запершись в бункере, где никто не мог его достать, причинить боль, сверх той, что уже принудила его закрыться. Но, вместе с тем, затаившееся в своём убежище, оно лишилось возможности видеть, слышать и реагировать на происходящее за пределами его крошечного мирка.

Моего спасителя — не могу отрицать этого факта — звали Ральф. Ральф Красавчик. Слащавое прозвище вызывало чувство отторжения. Когда я вновь стала видеть, а не смотреть часами в одну точку или блуждать взглядом, который скатывался с предметов и лиц, Ральф показался мне сказочно, ослепительно красивым. Будто принц из легенд дядюшки Адама, будто молодой герой или бог из полузабытых мифов. Высокий, стройный, с копной золотистых кудрей. И это совершенство ухаживало за мной — бессловесной куклой, едва живой — он поил меня, по ложке кормил бульоном. Сама я ни на что не была способна, не могла выполнять даже простейших действий, с которыми справился бы трёхлетний ребёнок.

Сперва были короткие минуты просветления, когда разум осторожно выглядывал из своего убежища, смотрел через окошки моих глаз. Затем наступил момент, когда я проснулась прежним человеком, правда, ещё более исхудавшей и слабой до такой степени, что встать с кровати удалось лишь через полчаса. Сначала долго боролась с головокружением, преодолевала накатившую тошноту, обретала ускользающее равновесие. Затем медленно спускала на пол босые ноги, по очереди, помогая руками, как паралитик. Стояла, придерживаясь за стену, не решаясь оторваться от опоры.

Я была спокойна, почти до отупения, и лениво осматривалась. Постель с восхитительно белыми простынями и наволочкой; пушистый ковёр с ярким узором, ступни утонули в нём почти по щиколотку. Окно на всю стену — полукруглую, выпуклую — за ним проносятся редкие гравимобили. Всё указывало на то, что я находилась в Раю. Вот только каким образом меня туда занесло?

К тому моменту, когда открылась запертая снаружи дверь, и появился хозяин этой роскоши, я успела изучить всё. Ральф неподдельно обрадовался, застав меня самостоятельно передвигающейся и пребывающей в своём уме. Некоторую заторможенность он списал на последствия сильнейшего нервного срыва и заверил, что вскоре всё образуется само собой. Всё, что мне нужно — побольше спать и плотнее питаться. Я высказала предположение, что он врач. Ральф рассмеялся в ответ. Нет, он не врач. Логики в этой версии было немного — не слышала, чтобы доктора подбирали умирающих и выхаживали их у себя дома. Однако в противном случае логики не было вовсе никакой. Когда живость мышления вернулась ко мне, я уже привыкла к своему положению в доме Ральфа и не задавала вопросов. В первые дни, когда для вопросов было самое время, я не очень-то задумывалась над этим. Ральф признался, что давно наблюдал за мной. По прошествии времени выпала возможность убедиться, что он говорил правду. Но не всю.

Он предоставил домысливать самой, и, разумеется, я «договорила» за него то, что хотела бы услышать. Удивительно, но тогда мне хватило расплывчатого объяснения. Сейчас эта беспечная доверчивость поражает, но тогда… Я была несчастна и одинока. Я искала хоть какую-нибудь опору в опустевшем мире, лишившись всех связей с ним, была готова уцепиться за первую попавшуюся. Искала тепла, участия, будто слепой детёныш, ткнулась в ближайшую протянутую ладонь, всецело вверив себя чужим рукам — приласкают ли они, отпихнут, свернут ли доверчиво подставленную шею — всё едино. Я умерла бы без Ральфа — это правда. Он стал для меня всем — и человеком, которому я была обязана пищей, водой и уютным домом — в последнюю очередь. В первую — живым человеком, для которого я была не просто одна из толпы, я была зачем-то нужна ему, зачем — не важно.

Я добровольно продалась ему, прежде свободная, впустила в свою жизнь мужчину, прежде ненавидевшая и презиравшая их — похотливых бесчувственных самцов, какими они стали для меня через призму восприятия старшей сестры, на мнение которой я полагалась во всём. Я искала с ним близости — не только душевной, но и телесной. Испытывала потребность в его касаниях, его руках — мне желалось большего. Жаждала принадлежать ему вся целиком — вот до чего я дошла в своём одиночестве. Никогда не говорила ему об этом, не лезла к нему в постель, но только слепой не увидел бы моё желание в голодных тоскующих глазах. Но он сам не стремился к близости, хотя мы жили вместе на протяжении нескольких недель, и податливое тёплое тело всегда было у него под боком. Невольная обида и ревность от того, что я явно делила его — средоточие всей моей жизни — с кем-то другим, сменялись ещё большей зависимостью, восхищением им, ставшим идеальным. Я поверила красивым россказням дядюшки Адама, будто любовь превыше желаний плоти. «Выходит, старик был прав, просто мне не встречались прежде такие мужчины, как Ральф».

Я смотрела на него с немым обожанием, старалась соответствовать ему. Его великолепная квартира засияла чистотой, принесённые продукты преобразовывались в блюда, одно аппетитнее и замысловатей другого — получив возможность совершенствовать кулинарные навыки, подстёгиваемая желанием порадовать своего благодетеля, каждый раз я старалась превзойти себя вчерашнюю.

Я узнала о существовании такой чудесной вещи, как ванная комната, где вода бежит по трубам, и из небольшой изогнутой арматуры — крана — вытекает в овальной формы резервуар — собственно, ванну. Конечно, пить эту воду нельзя, зато мыться в ней — сколько угодно. До сих пор помню те прекрасные ощущения, когда впервые забралась в полную ванну и нежилась в тёплой воде — в Аду она всегда была холодной, что принуждало совершать процесс омовения как можно быстрей. И мыло — не склизкие куски уже привычной пахучей дряни, оказалось, что мыло может пахнуть очень приятно и не щипать кожу. Я не отказывала себе в удовольствии совершать эту приятную процедуру каждый день, иногда не по разу.

Ещё одним открытием, сделанным там же, в ванной комнате, оказалось зеркало — большой кусок стекла, в котором я отражалась почти в полный рост. В семнадцать с лишним лет я впервые увидела своё лицо не в мутном резервуаре и не искажённым, отражающимся на боку начищенной кружки. Благодаря каждодневному трёхразовому питанию я поправилась, то есть перешла из состояния болезненной худобы в состояние девической стройности. Рыжие, с красноватым оттенком волосы обрели здоровый блеск и пышными прядями обрамляли лицо, а не свисали крысиными хвостами. Кожа осталась такой же светлой, как и в катакомбах Ада, по выражению дядюшки Адама — «белой, как молоко или снег», только на скулах порозовела. До того, как я попала к Ральфу, пила молоко единожды в жизни, и воспоминания ограничивались лишь сладковатым привкусом на губах. Снег же был редким гостем в Эсперансе, и то, что в самые холодные дни порой прилетало из-за стены, было какого угодно цвета, но только не белого. Ничего не оставалось, кроме как принимать слова дядюшки Адама на веру. Не могу дать адекватную оценку своей внешности, скажу лишь, что нашла себя похожей на Верити — те же выступающие, несмотря на сытую жизнь, скулы, острый подбородок, тонкий нос, тёмно-коричневые узкие брови. Только глаза карие, с зеленоватыми крапинками, а не серые, как у неё. И я делала всё возможное, чтобы казаться хорошенькой. Всё ради Ральфа. Хотя и рассуждала про себя с тоской, что, несмотря на все ухищрения, буду выглядеть жалко рядом с ним.

Было ли это любовью? Теперь я понимаю, что сердце моё было с изъяном, как близорукие глаза или косный язык. Калека, оно подобрало себе костыль, который приняло за настоящее чувство. Но костыль этот не избавил его от хромоты, лишь создал иллюзию лёгкой походки. Я сама была душевным инвалидом. Так человек, никогда не пробовавший натуральную пищу, поверит во вкус суррогата и даже не заподозрит подделки до тех пор, пока, наконец, не съест кусочек настоящей еды.