Начало

Я не чувствовала себя затворницей в доме Ральфа. Мне даже в голову не приходило очертить границы своей свободы, узнать, была ли она вообще мне предоставлена. Не проверяла, как отреагирует Ральф, если перешагну порог его квартиры — я добровольно заключила себя под стражу и была счастлива в своей тюрьме. Счастлива ли? Тогда казалось, что да. А то, что носило гордое имя Свобода — нищета, одиночество, смерть, в конечном счёте.

Почти каждый день к Ральфу приходили гости. Гостей нужно было встретить, вкусно накормить, развлечь. Ральф не поручал мне таких заданий, это воспринималось само собой разумеющимся.

Впервые чувствовала себя хозяйкой и получала от этого удовольствие. Хлопоты не казались обременительными, напротив, позволяли насладиться собственной значимостью и нужностью. Я не требовала благодарности, впрочем, Ральф не нуждался в намёках, ибо — надо отдать должное — он был неплохим психологом. Я таяла от щедро расточаемых им похвал.

А однажды даже удостоилась комплимента от самого Папы. Да-да, гостями Ральфа были не рядовые жители Эсперансы. Так за пару недель довелось свести знакомства с самыми влиятельными людьми города. В их числе, разумеется, был и Ублюдок.

Впервые встретив его на пороге квартиры, остолбенела перед живым напоминанием о прошлой жизни. Верити уже ничто на этом свете не причинило бы вреда, но я-то была ещё жива, и кара за смерть Хиляка могла настичь в любой момент, даже Ральф вряд ли сумел бы защитить меня!..

Ублюдок сам пришёл на выручку, пока остальные гости не успели обратить внимание на мою внезапную бледность и затянувшуюся паузу.

— Наш маленький секрет останется между нами, — его слова потонули в гомоне чужих голосов. — Не бойся, я не из болтливых, и не меняю однажды принятого решения. К тому же, твоя сестра уже расплатилась за ваше общее преступление. Хотя и не по справедливости — она одна стоила сотни таких, как Хиляк.

Он кивнул и отошёл, с ходу завязав с кем-то разговор. Никто не узнал, что то, чем мы обменялись, не было формальными любезностями. И мне стоило больших усилий держать лицо в тот вечер. Его слова глубоко запали в душу и ещё долго звучали в голове, заглушали, уже произнесённые, сиюминутные — звуковой фон. Никто, кроме правой руки Папы, не выразил мне соболезнования по поводу кончины самого близкого человека, никто не сказал о Верити и пары добрых слов. Я даже ни с кем не говорила о ней. Почему-то не хотелось обсуждать её с Ральфом, что-то останавливало. Отчего-то я не торопилась доверить ему самое сокровенное. Прах дядюшки Адама, летящий над стеной Эсперансы, не отмытое пятно на полу бункера, причина смерти Верити — обо всём этом знал Ублюдок, но не Ральф.

Поднося гостям еду и выпивку, механически улыбаясь на становящиеся, по мере понижения уровня спиртного в бутылках, всё более дерзкими шутки, пребывала в растерянности: «Что происходит? Что я здесь делаю?» Впервые с момента пробуждения в доме Ральфа задалась вопросом о смысле происходящего, искала и не находила ответа. Всё казалось лживым и неправильным, я была словно окружена миражами — к чему ни притронься, всё ненастоящее. Вокруг — одни только маски, они выдают себя за одно, а на деле представляют нечто иное. И лишь тот, что носил маску, видимую глазу, казался честным и словом, и делом…

Наваждение продлилось недолго. Уснув с тяжёлой головой, я встала на следующее утро и с недоумением вспоминала вчерашние мысли. Я вновь вдыхала сладкий наркотик — сама атмосфера дома Ральфа была насквозь пропитана этой отравой, — и то, что накануне пришло, как откровение, с глотком чистого кислорода, принесённого Ублюдком, виделось мне, одурманенной жертве, нелепой блажью. «Поверить Ублюдку! Смерть сестры, должно быть, всё же свела меня с ума, раз я, пусть на минуту, но позволила себе подобную глупость».

Живя у Ральфа, я успела наслушаться историй об Ублюдке. Некоторые из них рассказывали в его присутствии, но они не представляли интереса — обычные байки из числа тех, что во множестве травят подвыпившие мужчины. Я прислушивалась к тем, что произносились серьёзно, порой на пониженных тонах, и всегда — в отсутствие объекта обсуждения. Так я узнала о многих вещах, связанных с Ублюдком, причём о большинстве предпочла бы не иметь представления. Никто из этих мужчин, приближённых Водяного, не был безгрешен, но даже в их среде Ублюдок являлся кем-то вроде персонажа страшилок. Слушая о приписываемых ему зверствах, жалела о невозможности выйти из комнаты, закрыть дверь и заткнуть уши. Кто-то говорил, что Ублюдок — родной сын Папы. Кто-то возражал, будто хозяин Эсперансы изнасиловал его уже беременную мать. Несомненным оставалось одно — Ублюдок был цепным псом Папы.

Но, вопреки тому, что открылось, я продолжала общаться с ним. Всё, что он натворил, произошло где-то там, далеко, не на моих глазах, и потому казалось вполовину менее ужасным. Все люди эгоистичны по своей природе в той или иной степени и судят о человеке по тому, как он обходится с ними и их близкими, а не с кем-либо другим. Наше зрение слабо, мы близоруки, и отдалённые предметы кажутся не только мелкими, но и смутными, до неразличимости. Да и не в том я была положении, чтобы шарахаться от второго по влиятельности человека в Эсперансе. Я надеялась извлечь ещё немало выгод из нашего знакомства.

Единственное, что поневоле коробило, так это презрительное отношение Ублюдка к Ральфу.

Надо сказать, что к тому моменту я успела освоиться и привыкнуть к хорошей жизни. Прошлое казалось кошмарным недоразумением, и страх перед тем, что однажды я могу попасть в столь же незавидное положение, притупился. Потому, наверное, ореол, освещавший Ральфа, несколько потускнел. Это было верным указанием на то, что он являлся для меня лишь гарантом безбедного существования, не более. Но тогда я этого не понимала.

И всё-таки было обидно и неприятно смотреть, как Ублюдок унижает благодетеля. Да, на первый взгляд, слова Ублюдка не заключали в себе прямых оскорблений. Но стоило лишь вдуматься в смысл… Добавить жесты, поведение, взгляд — и готово. Ральф принуждённо улыбался всесильному любимчику Папы, я краснела, бледнела и рисковала что-нибудь разбить или уронить. Однажды не выдержала, шепнула, улучив момент:

— Зачем вы так?

Ублюдок поправил маску, сквозь прорези мелькнул насмешливый взгляд.

— Сама посуди, девочка, если ты решилась вступиться за здорового мужика, в то время как он поджимает хвост… Заслуживает ли он лучшего обращения?

Возразить было нечего. Ублюдок прав. А прекрасный принц понижался в ранге до трусоватого рыцаря, без боя отдавшего зловредному, но умному дракону замок, сокровища и принцессу.

— Впервые сталкиваюсь с подобной ничем не замутнённой наивностью.

На низком столике перед нами стояли бокалы с выпивкой, разномастные, но красивые. Ублюдок взял один, а второй протянул мне. От неожиданности я приняла из его рук бокал.

— Тебе место в оранжерее. Растений осталось мало. Но такие люди, как ты, ещё более редки. Последняя из вымирающего вида. — Он насмешливо отсалютовал мне.

От расстройства отхлебнула сразу половину бокала. Крепкое пойло обожгло гортань и взорвалось в пищеводе. Я задохнулась, горели губы, щипало в носу. В следующий момент жидкий огонь растёкся по венам, голова вмиг сделалась пустой и лёгкой, тело же и вовсе невесомым.

— Не нужно меня жалеть, — сказав это, смутилась развязному тону, но тут же забыла о секундной неловкости. Алкоголь заблокировал чувство стыда и страха. — Мне хорошо с Ральфом.

— Вот потому-то мне тебя и жаль.

— Объяснись! — на «ты» с Ублюдком перешла не я, а выпивка.

Он покачал головой и откинулся на спинку кресла. Я не настаивала, интерес к вопросу испарился в хмельном угаре. Напиток во втором бокале уже не казался горьким и пился легче.

— Я люблю его, а он любит меня. Вот так-то!

Мои заносчивые слова вызвали в нём усмешку. Это раздражало.

— Думай, что хочешь, девочка.

— Почему ты называешь меня девочкой?!

— А кто ты? Неужели мальчик?

— Девушка!

— Что, правда? А я и не заметил.

Его взгляд спускался по моему телу. Медленно, очень медленно. Кинуло в жар. Будто горячие мужские руки касались кожи. Невольно перевела взгляд на его руки. Ожоги не были видны в приглушённом свете, а в остальном… По-мужски широкие запястья, продолговатой формы кисти, длинные пальцы. «А как бы это было, если…»

Нервно облизнула губы и встретилась глазами со взглядом Ублюдка. Едва не отшатнулась, было такое чувство, будто застали за чем-то запретным. Но я просто не могла пошевелиться. Алкоголь и давно тлевшее желание сделали своё дело. Мелькнула и пропала мысль о Ральфе. Он не был мне нужен. От понимания этого стало легче.

На губах Ублюдка всё ещё лежала улыбка. Но уже какая-то другая. Будто застывшая.

— Прости, я ошибался, — медленно выговаривая слова, произнёс он. А я уже успела забыть, о чём мы говорили. — Ты и вправду девушка.

Тишина разбилась на мелкие осколки. Дезориентированная, я смотрела на свою пустую ладонь и хрустальные брызги, рассыпавшиеся по полу. Раздваивающемуся, страдающему головокружением сознанию никак не удавалось связать эти два факта воедино. Спотыкающийся взгляд плёлся по комнате. Почти пустой — от шумной толпы остались лишь я да Ублюдок. Взгляд соскальзывал с лица, кажущегося безмятежным. Или замкнутым.

— Они ушли, чтобы не мешать нам, — сухо. Нехотя. Пригубил напиток и скривился, будто попробовал уксус.

Потребовалась, наверное, минута, чтобы вникнуть в смысл услышанного. Подозреваю, что выглядела жалко, глупо. Но он не смотрел в мою сторону. Глядел куда-то в пустоту — с ненавистью. И отвращением. Я могла лишь догадываться, кого он ненавидел и презирал в ту минуту. Попросила:

— Постой!

Но он уже ушёл.

Когда перед ним открылась дверь, донеслись тихие мужские голоса, которые мгновенно смолкли с его появлением. Через несколько минут в комнату бочком протиснулся Ральф. Постоял у стены, пытаясь рассмотреть обстановку; ему долго не удавалось привыкнуть к темноте после яркого света. Свернувшись клубком в кресле, я притворялась спящей, хотя так и подмывало запустить бутылкой в его красивую голову. «Предатель, сводник! Заметил, что помощник Папы заинтересовался мною, и рад ему угодить!»

Дверь захлопнули, только жёлтая струйка просачивалась под нею, растекалась наискосок по полу. Иголками кололо предплечье, ныла шея, но мне не хотелось шевелиться. Я думала, что с уходом Паука, дядюшки Адама и Верити в Эсперансе не осталось ни гордости, ни честности. Все лгут, все притворяются. Сгибают слабых и склоняются перед теми, кто оказался сильней.

Меня разбудил шёпот и звук поцелуев. Тело казалось чужим, будто заржавевшим. Из-за вчерашних возлияний и неудобной позы для сна тупо ныли виски. Я лежала и щурилась, не спеша открывать глаза. Через неплотно сдвинутые жалюзи пробивались редкостно яркие лучи и падали на лицо. От их тепла пылали щёки, а сквозь сомкнутые веки свет казался красновато-оранжевым. Досадливо морщась, я предчувствовала, как все мышцы сведёт судорогой, когда встану, потому и откладывала неприятный момент. Не стоило накануне там засыпать, но идти в комнату Ральфа, спать в одном с ним помещении после того, как он со мной поступил… «Подкладывал под Ублюдка, а когда тот ушёл, имел наглость прийти удостовериться, всё ли удалось. Удачно ли я справилась с отведённой ролью подстилки для любимца Папы. Неужто сразу предназначил для этого? Прослышал, что Ублюдок благоволит мне, нашёл, отмыл, накормил, приютил. Дал иллюзию дома, отношений, чувств. Приручал. Привязывал к себе. Ведь не за красивые глаза! Явно надеялся извлечь выгоду, знал, что хлопоты окупятся. Почему только сам не использовал меня? Посчитал, что будет выгоднее предложить свежатинку, не объедки со своего стола? Или брезговал? Предпочёл тратить деньги на проституток, тогда как мог иметь бесплатную, которая была бы счастлива, почитая это едва ли не за милость…

Идиотка! Безмозглая наивная дура! Верити во всём была права, она знала жизнь без прикрас, видела сквозь любые маски. А я предпочла слушать не грязную злую правду сестры, а приторные сказочки дядюшки Адама. Надеюсь, старик простит за такие мысли. Но он сам раскаялся перед смертью, что учил меня не так и не тому. Он из благих намерений скрывал от меня правду, забывая о том, куда это приводит. Хотя и идти-то было дальше некуда, мы и так там были…» И вот в итоге я беспомощна перед жизнью. Слабая, слепая, глупая.

Как ни противно было смотреть на Ральфа, нужно вставать. Но не успела пошевелиться, как услышала те же самые звуки. Их источник переместился ближе. А то уж решила, что это был лишь отголосок жаркого, тягучего сна.

— Тише… не здесь… — задыхающийся голос. Изменённый понижением тембра и громкости почти до неузнаваемости. — Она там, в кресле…

— …упившаяся до полного бесчувствия. Считай, что её здесь нет. Ты же не стесняешься мебели?

— Постой… а-а-аа… да уймись же ты! Настолько приспичило? Из штанов выпрыгиваешь?

— Представь себе! Я уже не помню, когда у нас было в последний раз. Всё из-за этой девки, вечно крутится под ногами!

— Папа приказал…

— Вот пускай бы Папа и держал бы её у себя.

— Вот ты ему это и говори! ***… Что, если она проснётся?

— Не проснётся, до полудня точно. Хватит ломаться, мне надо… А если и проснётся, найдём способ заткнуть ей рот. Ха, кстати! Как насчёт…

Не знаю, каким образом удалось и дальше прикидываться упитой вусмерть. Онемевшее тело больше не причиняло неудобств — я попросту об этом забыла. Сумела ли я согнать выражение омерзения с лица? Или любовники были до такой степени поглощены друг другом, что не заметили бы, даже если б я встала и прошлась по комнате?

Чувство опасения не позволяло открывать глаза, но я бы зажмурилась так или иначе и жалела лишь о невозможности отключить слух и покинуть этот дом. Убежать — да хоть на свалку в Аду, где мы с Верити прятали труп Хиляка; за городскую стену… Куда угодно! Зрелище было мне недоступным, зато я имела «удовольствие» в течение часа выслушивать крики, сопение, стоны… вызывающие тошноту прозвища, комментарии, возгласы, сомнительного свойства комплименты. Звуки, с которыми двое перемещались по комнате, ласкали друг друга, катались по ковру… Мне было противно наступить на прежде кажущийся таким приятным ворс. «А ведь они наверняка уже не раз… там, на нём…»

Когда всё кончилось, я радовалась этому, как освобождению. Некоторое время ещё слышалось тяжёлое дыхание, удовлетворённое постанывание, реплики, которые я старалась пропускать, минуя сознание.

Но затем навострила уши. Разговор становился интересным.

— И сколько это ещё будет продолжаться?

— М-мм? О чём ты? ***! Как ты меня ***! Столько, сколько нужно. Не мне обсуждать приказы Папы.

— Зачем она ему? Такая же шлюха, как её сестра. В катакомбах таких, как крыс.

— Таких, да не таких. Ладно, всё равно ведь не отвяжешься. Да-а-а… Вот так, ещё… Ну, слушай. Помнишь последнюю пыльную бурю?

— У-мм…

— Ну так вот… О чём это… Я был на среднем ярусе по какому-то поручению, не помню уже. Надо было тряхануть какого-то оборзевшего ***. Не важно. Дело сделал, заглянул к Хэнку. Посидели, выпили — то, сё. На обратном пути решил, что та-акой глюк словил… Не, серьёзно! Подумал уже, что пора завязывать с дурью. Сидит в пыли какая-то тощая пигалица, ноет, а от её нытья цветы распускаются! Я таких и не видел. Что-то нереальное. Нарочно за ней проследил. Цветы, ***! Прямо на моих глазах, в пыли, на среднем ярусе.

Долго думал, говорить Папе или нет. Пошлёт ещё с таким рассказом. Все мозги изломал. Всё же доложился, так и так. У него аж глаза загорелись — отвечаю. Следи, говорит, за ней. Если ещё что подобное случится, — живо ко мне, буду, типа, думать, что с ней делать.

Ну, я и следил. Уже на стенку лез. Как крыса, безвылазно в этой *** канализации! ***… А эта прошмандовка из своей норы и не высовывается. В итоге подцепил какую-то дрянь в этом крысятнике, чуть не сдох. Ну, ты помнишь, как раз Хиляка вскоре за тем и порешили. Тока оклемался, опять в эту *** дыру лезть… И в тот же день — то, ради чего там вонь нюхал. Девка забегала, забегала и привела к одному из тех отстойников, из которых самая их падаль лакает. Стоит, ревёт, а это дерьмо в канаве, от которого химией и вообще какой-то блевотой за милю прёт, в «золотую» водичку превращается. Потом хлебнул — ***! Покруче «золотой» оказалось. Сперва думал, всё равно какая подстава. Ну, не может такого быть! Траванусь. Ни***. Даже болячка та *** прошла, стал, как новенький.

Ну, ессно, к Папе бодрой рысью с докладом. Он уж там всё обмозговал, после часа два мне мозг ***. Типа, чтоб я не лажанулся. А Ублюдок тоже там стоит, слушает. Смотрит, мразь, на меня, ухмыляется. А я что? Если Папа его не гонит, значит, так он там и должен быть… Ну, Папа и надавал мне указаний. Дождаться, пока девке совсем херово станет, потом к себе забрать. Чтоб привыкла, доверять стала. Вбить ей в башку, что, кроме меня, у неё никого нет и не будет, чтоб на всё готова была. Как же я замаялся с ней… изображать из себя чёрти кого… Так иногда хотелось её в окошко вышвырнуть, а, ***, нельзя. Ну, своего я добился, малолетка бегает за мной, как собачонка, только что не поскуливает. Ноги по щелчку раздвинуть готова, шалава. А Папу порадовать по-прежнему нечем. О себе она ничего не рассказывает. Сколько раз намекал: «Ты такая необычная девушка! Просто чудесная!» Эта дура только краснеет. Девка, как девка. Цветы, как видишь, нигде не распустились, вода в ванной чище не стала. А Папа всё чего-то ждёт.

Они говорили о чём-то ещё — я не слушала. Новая информация не воспринималась, я не в состоянии была переварить старую. Безумие, бред, абсурд… Но, если принять этот бред на веру, разрозненные, с неровными краями осколки сами собирались в нечто цельное, логически завершённое. Тень за стеной пыли, померещившийся у резервуара шорох, своевременное появление Красавчика, его неоднозначное ко мне отношение, интерес Папы, слова Ублюдка… По всему выходило, что я услышала правду. В груди зародилось нерадостное веселье — как удачно для меня заболел шпион из Рая! Как знать, так ли бы распорядились моей участью, если бы Красавчик стал свидетелем убийства Хиляка. Задушила неуместное хихиканье. Мой крошечный мирок в очередной раз шёл трещинами, разваливался кусками, разлетался горсткой пепла… И я вновь осталась одна в абсолютной пустоте.

Любовники тем временем нехотя и неторопливо прощались. Когда оба выходили из комнаты в просторный коридор, рискнула чуточку приподнять ресницы. Наверное, извечное женское любопытство не оставило даже в такой ситуации… Невысокое тренированное тело, узкий в кости, но размах плеч довольно широк при такой комплекции. Черноволосая коротко стриженная макушка, чёрно-зелёная татуировка обвившего левое предплечье дракона. Я узнала эту примету. Молодой японец, приходивший к нам с Верити после исчезновения Хиляка. Неудивительно, что голос показался незнакомым — тогда азиат не промолвил ни слова.

Выждав с полчаса, поднялась, старательно изображая похмельные муки. Самой испытывать не доводилось, зато наглядных примеров всегда в изобилии.

Долго отмокала в ванне. Просто сидела в остывающей воде с островками растаявшей, осевшей пены. Красавчику моё поведение не показалось странным, ему и в голову не пришло, что я могла быть достаточно трезвой для подслушивания непредназначенного мне разговора. Даже соизволил сочувственно пошутить.

Я не знала, что делать, как вести себя, когда выйду. Изображать неведение? Изо всех сил стараться жить, как прежде, затолкав поглубже ненависть и презрение? Ждать, пока Водяной не поймёт бессмысленность своей затеи и не даст Красавчику команду выбросить меня обратно в Ад, как бесполезную вещь? Или, устав ждать, даст подчинённому другое указание — оставить щадящую методику и вытрясать правду о моих сверхъестественных способностях силой? А, может, решит взять это на себя.

До красноты вытерлась грубым полотенцем, оделась и пошла на кухню. Красавчик тоже был там. На кончике носа у него белела пара крупинок, расширенные зрачки пульсировали. «Только что баловался какой-то слабенькой дурью». Ещё неделю назад я закрывала на это глаза — кто я такая, чтобы указывать ему, моему божеству? Растерявшее последние остатки обаяния «божество» показалось мерзким и жалким до тошноты. Отвела взгляд, чтобы объект былого поклонения ничего не заподозрил. Поставила греть воду, занялась уборкой кухни после вчерашней попойки и готовкой. Спряталась за привычными хлопотами. Тело механически выполняло движения, как по заданной схеме, позволяя голове оставаться пустой.

Тем большей неожиданностью оказались слова Красавчика, когда я поставила перед ним тарелку.

— Ты всё слышала. — Не вопрос — простая констатация. Обвинение, уличение в проступке. Роковом проступке.

Я вскинула взгляд. Красавчик сидел, тяжело навалившись на столешницу, подбородок опущен на переплетённые пальцы. В зрачках ещё плавала наркотическая муть, глаза казались темнее и безумнее. Взгляд несколько расфокусирован. Нехороший взгляд, дикий. Он расслаблен, спокоен. Он силён, он на своей территории. Пока не знает, как со мной поступить, злится на раскрывшийся обман, злится, что слышала то, чего не должна была слышать. Потому что он поступил безответственно, проговорился, и Папа его за это не похвалит, о нет. В довершение ко всему, я оказалась свидетельницей того, что не должна была знать, что он явно скрывал, может, даже стыдился, сцены из числа тех, что обычно происходят за закрытыми дверями, и количество действующих лиц заранее оговорено. «Интересно, знал ли Ублюдок или только догадывался? Об этом ли предупреждал, намекая, что о любви между мною и Красавчиком не может быть и речи?» Происходило ли в Эсперансе хоть что-то, о чём ближайший помощник (а, быть может, по совместительству его сын) не имел представления?

Мысли, цепляясь друг за дружку, проносились в голове, я смотрела на Красавчика с противоположного конца стола и не испытывала к нему ни малейшего страха. Только злость и брезгливость, как к облезлой крысе. Но ведь крысы тоже бывают опасны. Он медленно поднимался, и кто знает, что творилось в его одурманенном наркотиками сознании.

Я схватила с огня закипевший, с подпрыгивающей крышкой чайник. Вода с шипением выплёскивалась из носика. «Какое расточительство!»

— Хочешь стать таким же красивым, как Ублюдок? Вижу, вы обожаете давать прозвища наоборот — громилу Хиляка давно уже жарят в аду черти, зато на смену ему придёт урод Красавчик. С превеликим удовольствием выплесну кипяток тебе в рожу.

Дёрнись он тогда, я бы вправду выполнила угрозу безо всяких душевных терзаний, настолько он мне был мерзок. Почти с ужасом задавалась вопросом: «Неужели он мог показаться мне красивым? Неужели я верила, что люблю его? Неужели верила ему?» Настолько чудовищным всё это стало выглядеть.

Но Красавчик сидел на том же месте, будто приклеенный. Только когда я допятилась до двери, увидела, что он приподнялся, нависнув над столом в нелепой позе, словно не мог решить, сесть ему или встать.

Навалившись на дверь, едва не выпала наружу — к счастью, оказалось не заперто. Куда дальше — я не знала. Я не выходила за пределы квартиры. Или меня не выпускали — не суть важно. Просторный длинный коридор с ярким искусственным освещением. Кое-где в стальной обшивке стен прорезаны контуры дверей — чёрт знает, куда они ведут. Побежала в одну сторону — тупик. Обратно — наткнулась на узкую лестницу. Уже успела преодолеть несколько ступеней вниз, как меня кто-то негромко окликнул.

Пролётом выше расположился Ублюдок. Кажется, он предвидел долгое ожидание и уже успел провести там немало времени. Куртка свисает с перил, под ногами куча раздавленных окурков — отрава для богатых, одна палочка стоит золотую унцию — и ополовиненная бутылка.

— Ты?.. — я была ошеломлена, пусть что-то в глубине меня ждало этой встречи. — Но как ты…

— Я надеялся. — Он не спеша поднялся, обстоятельно отряхнул джинсы, натянул куртку.

— На что?

— Да вот, гадал, окончательно ли Красавчик заморочил тебе голову или ты ещё не безнадёжна. Услышал вчера пьяный лепет о большой и чистой любви и даже расстроился.

— Да ну? — усомнилась. Его тон был скорее насмешливым, чем печальным.

— Ну да. Девушка, которая рискнула пробраться на верхний уровень, чтобы дорогой для неё человек после смерти обрёл свободу от этого города, превратилась в безмозглую куклу, перестала быть собой. Ты так ревностно защищала честь и достоинство Красавчика, и от этого только возрастало желание сделать его смазливую физиономию чуточку менее смазливой.

— Нет у него ни чести, ни достоинства. Я сглупила с защитой.

— Я уже привык к тому, что люди разочаровывают меня, Виллоу.

— Но ведь я тебя не разочаровала? — едва заметная улыбка, мелькнувшая в уголке рта, ответила на вопрос.

— Твой расчёт основывался на том, что протрезвев, я сопоставлю кое-какие факты, которые, возможно, вчера от меня ускользнули. И пойму, наконец, какой непроходимой идиоткой была последнее время и кому верила. — В самом деле, обладай я хоть каплей здравого смысла, вечерняя безобразная сцена открыла бы мне глаза на Красавчика. Так и вышло. А утреннее происшествие и вовсе избавило от необходимости делать выбор. Выбор передо мной не стоял. Оставаться с Красавчиком? Невозможно.

— Послушай… А что, если бы я не сбежала сегодня?

Он бросил на меня один-единственный взгляд, но по этому взгляду я поняла — в таком случае он предоставил бы мне полное право и дальше объясняться Красавчику в неземной любви. Да, помощник Папы привык, что люди не оправдывают его надежд. И те, кто его разочаровал, могут не рассчитывать на его помощь.

— Прихватила с собой всё самое ценное? — усмехнулся он. Только тогда я заметила, что до сих пор держу в руке злосчастный чайник, уже остывший. Я глупо хихикнула. Неумело. Непривычный звук щёкотно вибрировал в горле, толкался в ставшей тесной ему грудной клетке. И тогда я стала смеяться. Сперва будто боялась чего-то, пыталась сдержаться, затолкать веселье в глотку, проглотить его. Но смех душил, распирал… рвался обратно, вытекал, выплёскивался, как бурлящая вода из чайника. Перестав бороться с собой, смеялась взахлёб, с выступившими слезами, и они вытекали легко и безболезненно, не жгли веки. Какие-то сладкие, весёлые слёзы. Не жгучая соль — почти вода. Всё вокруг меня дробилось, сияло влажными гранями, яркими брызгами. Я посмотрела на него (даже в мыслях не могла назвать его Ублюдком) и сквозь эту пелену не увидела шрамов на его лице. Он молчал, глядя в ответ, подозреваю, что уже давно. Молча, неподвижно, будто боялся спугнуть.

Вслед за тем накатила такая усталость, какой я уже давно не испытывала. Скорее душевная, чем физическая. Но эта опустошённость, это бессилие казалось таким приятным. А ещё я чувствовала себя очень… странно. Разве что как в самом раннем детстве. Так бездумно, беззаботно счастливы бывают только маленькие дети, существующие в своём крошечном защищённом мирке, и никакие ужасы внешнего агрессивного большого мира не потревожат их светлый сон — зло не пропустят сильные надёжные люди.

— Пойдём, Виллоу. — Он протянул мне руку. Я сжала большую тёплую ладонь и пошла следом за своим сильным надёжным человеком в свой крошечный защищённый мирок смотреть свои светлые сны. Я верила в это.