Глава 6

Шевронов четко и ясно для себя определил, что жить надо по оформленному закону. А, как и где его оформлять, это еще предстоит выяснить. Он направился к своей доске, дабы там найти ответ, но просмотрев всё до мелочей, прочитав всё, вплоть до самых мелких и незначительных фактов, он не смог обнаружить для себя ни малейшего решения, как ему жить. Не то чтобы жить дальше, Шевронов не любил загадывать, он ненавидел заглядывать в будущее, терпеть не мог тех, кто норовит всё же протиснуться во временную петлю и выкрасть, выцарапать у времени шанс на спасение… Он хотел всего лишь на сегодня, хотя бы на сегодня найти ответ, как ему сгладить это положение и прожить хотя бы один день достойно.

Он четко и последовательно действовал. Выходя из дома в жаркий, знойный день. Он, стоя у крыльца своего дома, потянулся было во весь рост, и кровь молодецкая, азартная, жгучая кровь забурлила в его жилах. Он стал чувствовать себя как-то бодро, безболезненно, уверено, задорно. Дневная пробежка пошла ему на пользу, но всё же в душе его эта злорадная, зрелая тоска и неопределенность положения грызла его внутри и потешалась над ним, так и не выпуская из своих цепких лап. Он подошел снова к доске, уже бесцельно, так, на авось, не надеясь на лучшее, поглядел на неё, бегло прошёлся по сводкам и вышел со двора.

…Тяжелая, узорчатая железная дверь закрылась, и Шевронов уверенным шагом двинулся в сторону низенькой избушки. Заходя в неё, он с надеждой и со скорбью в душе попытался уговорить мать всё-таки поменять решение и перебраться к нему в дом. Но для начала он запросил иное у своей совести, у своей судьбы… Он переступил порог, заходя в хату, и пробирался сквозь полумрак, натыкаясь на позабытые в его памяти бытовые предметы деревенской утвари. Он всё здесь уже позабыл: как выглядит дом, что есть в доме у матушки, чего нет, чего не достает, что нужно подправить, где передвинуть, заштопать, забетонировать, исправить… Душа его вновь обожглась от своего беспечного отношения к родному и нажитому. Добравшись до комнаты, он сгорал от стыда и неостывших от вечного его угрызения мыслей, которые проносились в его голове одна за другой, как будто он принимал недавно опиум, и лихорадка пронзила его мужское, рослое, крепкое тело. Он зашагал уверенней и, вваливаясь тучным шагом в комнату, сел у материнской низенькой кровати.

— Воспитай меня, как сможешь… — единственное, что он смог вымолвить из своих бледных, мертвых губ. Он смотрел на тлеющие свечи и просидел так в глубокой задумчивости какое-то время.

— Эта девушка, Иннокентий, послушай, — сказала она, — эта девушка ухаживала за мной какое — то время, ей негде было жить, и она пришла сюда… я приютила её на некоторое время, но теперь она зовет нас в свой дом, милый мой Кеша, она любит тебя, я рассказала ей о тебе, и она засияла, как лучик света при мысли о тебе! У нее такое необычное имя, Кеша, Пропонтида.

Она немного приподнялась, и улыбнувшись, взяла его за руку.

— Я настаиваю, чтобы ты завтра препроводил свою больную и нездоровую мать, которая еле передвигается и неустанно брюзжит на свою старость, в гости к Пропонтиде, — с веселым благоговением, слабо хихикая, не смотря на бледность и немощность, смеялась она, невзирая на полную отрешённость своего сына. — У неё такое необычное имя, дорогой мой, что я даже оправилась и чуточку удивилась, — повторила она, и её белые, бескровные щеки налились багровым цветом, а глаза заблестели от счастья, и вся она словно окрепла, выздоровела и могла дышать, словно живительная влага омывала ее женское, когда-то очаровательное, но теперь уже старческое личико. Болезнь окончательно сошла с её исхудалого, осунувшегося и морщинистого лица, и она засияла как утреннее лучезарное солнышко.

— О чем ты говоришь? — приподнимая голову, спросил было он.

— О той девушке, которая тебя любит и ждет.

— Про-пон-ти-да!

Шевронов вскочил и побежал к проулку. Он выбежал на улицу и устремился на поиски женщины, но взгляд его вдруг упал на сводку, прикреплённую к его новостной доске. Там крупными буквами гнездилась жуткая фраза — сгорел дом неподалеку от дачных соток, в трехстах метрах от поселения. Покупщики разводили руками, как такое могло произойти? Пожар воспламенился сам собой. Без вмешательства посторонних. Стремглав он ринулся по глухим дорогам переулка. Как пес с цепи сорвавшись, опрометью бежал Шевронов, не замечая ничего под собой. Словно трагедия случилась именно с ним, а не с кем-либо. Вокруг себя он видел лишь размытые пятна и ничего более. Всё в его фантазии казалось карикатурным и бесформенным. Пустые, безлюдные улицы переулка погрузились в тишину. Он потерялся в них, словно утонул в этих узких и маленьких закоулках.

Выбравшись к проселочной дороге, немного опомнившись, он пошагал на шум воды, он услышал быстрый поток, громыхающий где-то за лосинным хребтом. Местные жители его так прозвали неспроста. Он походил на лосиные рога и в середине имел проталинку, затвердевшую выемку, куда частенько стекали ручьи, и там плавали водомерки. Где-то отрывисто шумела вода.

Приближаясь к мосту, он встретил её. Только не там, где он ожидал её встретить, а склонившуюся над уступом, у водонапорной башни, любопытно наблюдавшую, как бушуют потоки воды, исходящие из огромной водосточной трубы, низвергающие, словно лава вулканического хребта Санторини, что прилегает к островам Тира, в Древней Греции, в Эгейском море. Вода, циркулируя и поглощая металлические барьеры, завораживала своей мощностью и всепоглощающей, белой, как парное молоко, поверхностью. Он молчал, стараясь пода вить дыхание, которое не давало ему сказать милой женщине что-то, что могло бы хоть как-то оправдать его ныне дурацкое положение. Но к горлу подступал леденящий холод, сковывал его дыхание, и легкие изнывали от непрерывного потока воздуха.

— Часто дышите, вредно. Подхватите простуду.

— Я мало стал двигаться, чё это за хождение то, от дома до ворот и обратно в дом. Вот и вся пробежка. Ломит внутри.

— Дышите равномерно, и всё пройдет.

Она смотрела куда-то вдаль, от чего Шевронов слегка смутился. Почему Пропонтида не поворачивается к нему и не ведёт с ним разговора? Она чем-то взволнована, её мучает поклонник или бессонница, что? Обед не удался или свахой заделалась что ли, что? Пренебрежительные какие-то мысли витали у Шевронова в голове. Она обижена, постановил он, да тут и обидишься, когда увидишь, как человек калечит другого, пышет яростью, мечет, орет и гонит всех за ворота. Без повода и объяснений. Все только потому, что у него неразбериха в голове происходит, и все мы у него лунные и далекие, а он праведный.

— Смотри, как сплетается вода, под небом голубым, — с легким благоговением сказала она.

— А мне кажется, камень мешает, — постановил Шевронов.

Она кротко улыбнулась, удивляясь его тонкому остроумию.

— Слушай, ты прости мою несдержанность, я всегда с цепи срываюсь, когда доводят меня эти двое, ты попала под горячий источник, — с усмешкой сказал он, — там высоко...

— Что, если наклонится еще ниже, и крикнуть: «Эгей»!

— Нет, что ты, сорвешься разом, там высоко, почему бы тебе не понаблюдать, опершись на перила. Так безопасней! Уступ крайне неустойчив.

— Что, если мне прокричать: «Эгей», — взвалившись всем весом на хрупкое ограждение, я хочу просто под небом голубым выкрикнуть: «Эгей», — и успокоиться, как я хочу успокоиться, как я об этом мечтаю!

Она опустилась ещё ниже и вскарабкалась на перила, они заскрипели, застонали и надломились.

— Эгей, гей, ге… — последнее вырвалось у неё так коряво и глупо, что она, отскочив назад, сетовала на свой промах. — Когда будешь тут спокойна, когда даже выкрикнуть «эгей» хорошо не можешь! Так и остаётся оно у тебя в брюхе клокотать и копиться, копиться...

Она попыталась было еще, но тут не сдержал свои эмоции Шевронов Иннокентий Степанович. Он неуклюже подбежал было к ней, схватил за рукав пальто и потянул бедную девушку на себя.

— Хватить дурачиться, Пропонтида, Вы взрослая женщина, а ведете себя как разбалованная девчушка. Такую, знаете ли, любить себе дороже.

— Так не любите, кто Вас просит! Подрасту, тогда сама попрошу Вас снова полюбить разбалованную девчушку. У Вас, мужчин, всё так просто выходит, Вы можете полюбить, разлюбить, потом опять полюбить, потом опять разлюбить. О-хо-хо! У Вас это не дурно выходит, мастерски. Нам женщинам надо цаплей ходить перед Вашим хищным носом, чтобы в случае чего ещё раз понравиться, но так опасно это бывает, милый мой, не хочу быть добычей!

— Вы простудились, несёте бред!

— Эгей, вот так нужно кричать, эгей! Как беззаботно, как легко на душе! Я себя еще такой веселой никогда не чувствовала! Расскажите мне о ней! — сквозь бушующие волны, как озорная девчонка, кричала она.

— О ком, о ней? — вторил было женскому эху он, не понимая особо, в чём дело.

— Об этой водонапорной башне, — с легким благоговением сказала она, счастливо улыбаясь и чувствуя себя так хорошо и отрадно, словно чем-то уже успела одухотворить саму себя. Прыгала, перескакивала валуны, хваталась за столбы, словом, утопала в радости и блаженстве. Видимо, наступал для неё в этот час новый, но уже счастливый период её жизни.

А вот лично Шевронова больше занимала мысль по поводу особенностей этой женщины, что так внезапно её развеселило, почему она вдруг стала какой-то неспокойной, неугомонной, дурашливой. И он стоял с минуту, как истукан, не двигаясь и не шевелясь, даже не ощущая летевшие в него со скоростью света, разбивающиеся мелкой россыпью о твердые валуны брызги воды. Мгновенная перемена в её поведении радовала Иннокентия и пугала в одночасье.

— Какая Вы вмиг стала жизнерадостная! Этой водонапорной башне лет сорок, как не больше. Ещё мои давние родственники тут строили плотину, возводили баржу. До плотины вообще тут спокойно проходили суда, улов был невероятный, спорт был, пляж был, всё в одном месте, всё, что пожелаешь. Сейчас всё заросло бурьяном. Никому нет дела… Зато вода хлещет из уст трубопровода. И чистая, холодная. Здесь проходил самый быстрый теплоход, достигавший по тем меркам приличную скорость в пять-шесть узлов, по таким узким проходам, это впечатляет! Конечно, не так, как в Древней Греции, вручную военное судно достигало невероятной скорости в восемь узлов: гребцы и весла, и восемь узлов! Мотор и незначительные паруса, пять-шесть узлов. Вот и дивишься выносливости греков, и представьте, двадцать четыре часа держали эту планку скорости, невероятно!

— А я здесь частенько купалась, любила попадать под этот напор, как потом всё тело жгло, мне бы реветь и плаксивить, звать мамочку, но нет, я так губы сильно сжимаю, словно сейчас весь воздух спущу и расступится вода по обе стороны, и как звонко захохочу, а мама подумает, что я замерзла, околела… будет звать меня, будет звать… а я не слышать, я резвиться буду, как малютка в коляске, под ударами мощного потока водопада.

— С трубы который идет, — добавил было он. — Тут у нас такое поверье ходит по округе, — попытался он чем-то занять неловкую паузу в разговоре. Паузу, неловкую для него, но никак не повлиявшую на состоянии дивной леди, что не унималась, заглядывала за карниз каменистых пригорок, скалистых пород и колосовых стебельков, разглядывая «жемчужину» реку. — Не выходи, мол, на улицу при шуме воды. Плохая примета, или что-то в этом духе. Когда шум воды стихает, и она перестаёт бушевать, люди выходят во двор, да кто куда, и занимаются своими повседневными делами. Вычитал на своей доске.

— Давно ли Вы занимаетесь этим делом?

— Давно! Люди не смотрят новостных каналов, телевизору большинство не верят. Да и времени нет. А тут, кто не пройдет, не упустит из виду мою огромную доску, всё равно раз да погладят мельком, что в округе творится, какие события происходят, чем ныне тешится народ. А у меня магическая доска, мимо пройти не удастся, и мельком тут не посмотришь, затягивает не хуже телевизора.

Но зато безвредная, в отличие от...

— Скажите, моим событиям там есть место?

Он немного притих, что-то свернулось у него в душе простака-сельчанина. Простой душой нынче славится деревенский мужик. Этого у него не отнять! Ведь он вырос здесь, в этих краях, в этой далекой местности. Кем бы он ни был, чем бы ни руководил, какую должность ни заимел, в душе оставался он простым и добрым, сердечным человеком. А душа его упругая примет всё и не испортится. Он был всегда честным. Отошел он, честный наш, от перил. Поправил козырек фуражки, оглянулся, проверил пуговицы своего бушлата, их маленечко не хватало, видимо, отскочили на бегу, спешил так, что и заплатки свои не спрятал. Хранит он этот бушлат лет десять, не меньше, отжил он, как и дед его, пора бы на покрой пустить, да швея не берется за него, слишком плотный, грузный и недоступный материал для иглы, и ничего! Память всегда недоступна швейной машинке… Это с давних пор знал Иннокентий Степанович.

— Вам там отведено особое место, — ответил он, прошептал и уверенным шагом подошел к ней, в мыслях держа. — Какое там, всё забито и некуда вписать… Но… — что же «но», «НО» твое ничем не поможет если ты не возьмешься да не состряпаешь новое место для её жизни! Пора бы любить не только человека, но и женщину, Иннокентий Степанович. Женщину!

С таким непринужденным и умиротворенным видом глядела она куда-то далеко, пока Шевронов забавлял себя серьезными мыслями. Редко говорила, да и говорила она так же, как и вела себя, с жутким спокойствием, от чего Шевронову становилось не по себе.

— Знаешь, в чем твоя особенность? Ты сразу осознаешь за собой неудачу. И это делает тебя сильней, выносливей. Ты можешь спокойно прыгнуть в обрыв и не разбиться…

Он не совсем понял её фразу, нога сильно онемела, было неприятно, кололо, но он настойчиво стоял и также настойчиво недопонимал её. Отрешённый взгляд её заставил Иннокентия посмотреть в ту сторону, где происходило что-то. Там тлело и сгорало. Присмотревшись, он ужаснулся — горел дом, огромный дом полыхал и трещал на холоде. И ветер возносил огненные искры огня в голубое и прозрачное небо.

— Пропонтида, — взревел было он, — чего ты стоишь, спасать нужно. Горит твой участок, который ты хотела купить. Нужно тушить! Немедленно.

— Давай просто послушаем природу!

Он снова и снова не понимал, он честно и искренне не понимал, о чём она толкует? Какая природа, что за забавы сумасшедшего, когда от дома практически ничего не останется, если они не сдвинуться с места! Он знал, что воздух в его легких не окончательно еще сформировался, и казалось, будто в лёгких его стояла какая-то жидкость… Его внутренности жгло, а телу предстояло еще восстановиться. Но пожар ждать не любит. Стиснув зубы, жар в ноге полыхал не хуже дома, он хотел уже двинуться, но строгий, серьезный голос Пропонтиды остановил его жгучее желание.

— Давай просто послушаем природу. Слышишь, что она говорит, не вмешивайся, человек, не тронь, не смей вершить. За тобой другое!..

Он застыл в нерешительности что-либо ответить, вперив большие и круглые свои глаза на завитые её кудри, что спускались с плеч. От дома уже ничего не оставалось, одни только щепки, что плыли по буйной реке. Дым столбил улицы, закрывал обзор. Пахло гарью. А щепки всё плыли по реке, попадая под желоба буйного, неутихающего потока. Он перемалывал их, и оттуда, с глубин водопада, выходили остывшие куски сгоревших брёвен. Они казались теперь почему-то свежими, только что срубленными, готовыми к эксплуатации, готовыми снова служить человеку. Или это всё дурное воображение Шевронова, смутившее его, и вовсе они не новы, просто измокшие и по-прежнему гнилые… Плывут себе по реке, и пусть плывут, куда прибьются, там и останутся. Но Пропондита так не считает.

— Сгорело прошлое, — спокойным голосом сказала она, всё так же равнодушно смотря на столбившее пепелище, которое не переставало заполнять всю округу. Иннокентий стоял как неприкаянный, и словно у алтаря или как блудный сын, опустил он голову, стараясь найти всему этому логическое объяснение. Что происходило с ним в данную минуту, он не особо осознавал, он был под каким-то внеземным воздействием, из-под ног уходила земля, а руки дрожали. Он замерз, и губы его посинели. Пропонтида медленно спустилась к нему и обняла его руками.

— Скажи мне, что тебя тревожит? Почему ты бежишь от этой суеты, когда должен встречать этот день мужественно, не опуская головы. Погляди на меня, посмотри, что ты видишь? Ты видишь целеустремленную девушку, которая бросила вызов самой природе, самой стихии. Потребовала от нее объяснений, почему? Почему этот человек так и не достиг своего успеха… Почему имея все, он продолжает быть несчастным? Почему? Что его тревожит, расскажи мне, мать Земля, покажи причину, его такого положения. Жизнь прекрасна во все времена, знай это. Ты многое достигнешь только тогда, когда поймешь, что все зависит от нас самих! Это было, есть, и это всегда будет!

Образ этой девушки для Шевронова всегда казался загадочным, но здесь она предстала совсем в ином свете. Вероотступником он никогда не был, и в церковь ходил лишь тогда, когда свечи в его доме гасли, одна за другой. Он не верил в магию, как это было не раз сказано, и ритуалы не соблюдал. А лишь читал источник святого Евангелия, и то украдкой, поглядывая в книгу. Считая, что так он сможет облегчить положение матери. И ходил на богослужение не для себя, а для матери. А что бы самому искупить свои грехи, он и не думал, поступать верой, только правдой, и то частично, чтобы жить, а не сосуществовать. Он знал, что поступает неразумно, но того требовало время. Нынешнее время, в которой верой служит собственное благополучие, а не благополучие других. И за это частенько корил себя, оставаясь в одиночестве.

— Я бегу Пропонтида, не потому что страшусь её, а все потому, что… потому, что… дело, скорее всего, в обозначении главного, что требует судьба, или… я не знаю, честно тебе скажу, не знаю… я неопределенный, плаваю, где берега пустынны, где грот песчаный, куда вода меня несет, туда и плыву, а плавать не умею…

Шевронов не любил всей этой жалости, женской ласковости, утончённых чувств, отточенного природой женского милосердия. Но Пропонтида не была простой барышней светского покроя, она была необыкновенно спокойна, жизнелюбива, добра ко всему простому и обычному, наивна к мелочам жизни, иногда даже подпуская к себе беды, она легко их сносила и придавала этому огромный смысл. «Великое значение даровано человеку, — говорила она, — пройти через горесть и страдания, что может быть лучше испытания, чтобы сохранить в себе свою личную гармонию и индивидуальность? » Знамя каждого человека, несущего это бремя, которое она восхваляла в своих жизнеописаниях и мыслях, стояло выше её собственной жизни. Этот дар она приняла окончательно и бесповоротно, отдавая собственную жизнь на растерзание. И в то же время недосягаема она была, эта чудная, небесная Пропонтида. Шевронов поддался и прижался к её груди.

— Я и так выказываю любовь к людям, что ещё надо? Твоей любви я не жду, не хочу. Могу я быть тем, кем меня слепили: черствым, непрошибаемым, жестоким. И при этом, выказывая любовь, могу ли я оставаться таким? Я чудовище, Пропонтида. И держусь на плаву только потому, что улыбаюсь каждое утро прохожему, жму ему руку, расстилаю перед ним свою широкую доску с объявлениями, новостной информацией, делюсь впечатлениями, подыскиваю занятия для малоимущих людей, чьи возможности ограничены. Я всегда впереди обстоятельств, поэтому все ещё живы, и всё у всех хорошо и благополучно. А в остальном я чудовищен, во всех проявлениях. Я ужасен, я могу убить, осквернить, повесить, расчленить, сжечь. Кто гневит, презирает, издевается, проучивает меня! Кто смеет дерзить, считая своим долгом, толочь мою жизнь, как ему вздумается, тому несдобровать. Всех под огонь! Всех! Уходи, иначе я…

— Иначе сожжешь меня? Увы, я не горю…

Шевронов и вправду мог придать огню или самосожжению каждого, кто душой кривит и ненавидит его. Природой он был не обделен и поэтому имел несколько вариаций своего характера. Личность, талант, саморазрушение, потенциал, индивидуализм, присущий, в основном, непростым и талантливым людям, по большей части говорит о том, что в них же есть и другая непостижимая и могущественная сторона. Сторона отрицать и жестоко расправляться с тем, что они считают несправедливым к себе. Но благодаря нежной и любящей Пропонтиде, небесная аура которой чиста и непорочна, душа его ощутила новый прилив жизни, новый смысл своего я, словно он был подменён, обновлён и омыт целебной водой. … Им обоим в этот вечер открылось многое, но главный смысл их сближения, их общей скорби, их уединения, еще долго и долго зрел в их озябших, смертельно больных, пораженных сердцах. Где любовь только начинала применять свое искусство исцеления.