Глава 1

Солнечный фотон излучал жаркие лучи, которые не столь обжигали, а уверено и мягко подогревали почву Земли, фасады и фронтоны домов, обогревали дороги и улицы. И это пекло только разрасталось, градус повышался с каждым часом на уровень выше, и спектральная аномалия никак не радовала меня. «Так, — со вздохом досады взглянул Шевронов на настольные часы, не вставая еще с постели, — а начиналось только утро, восемь часов до полудня, хм, прекрасное начало дня».

Несмотря на неблагодарность, по его мнению, погодной коммуны Шевронов всё-таки с натяжкой недовольно-издерганного чувства вышел во двор своего уютного домика. Дорожка из плит вела прямо на деревянный стенд, где, собственно, размещалась вся информация о городе, жителях и последних новостях из мира одного просвещенного города.

— Так, что у нас на днях, — посмотрел он на объявления, развешанные брошюрки, сводки новостей, и ничего там нового, собственно, не нашел… а нет, Шевронов человек с неординарным мышлением и способностью из старого выпытать свежее, — «Притащите мне сколоченный ящик, улягусь туда, а закапывать не, не стоит, сердечные мои. Вместо земли набросайте в яму кусты черемухи, хочу помереть в благовонии», — вычитал где-то из «уличного журнала», так величают журнал из древесины, в котором вместо бумажного волокна, почему-то используют уличный общественный забор.

— Вдвойне удивили мои сегодняшние открытия, что только не выдумают люди! — испытал гармоничный всплеск настроения и задорного состояния наш герой незатруднительной повести.

Миловидно улыбнувшись, Шевронов оставил пометку в своей записной книжке, сохранив понравившуюся, за последнее время, историю человека и ящика, освободил место для ещё приготовленных газетных вырезок, чем чёрт не шутит, ночами за работой; любезно приветствовал шедшего по тротуарной тропинке старика с собачкой, тот мило поднял шляпу и добродушно улыбнулся, запустив руку в шляпу, доставая комбикорм в виде косточки, зашвырнув, что есть мочи, в траву. А Галпа, собачка, визгливая и радостная, побежала галопом в траву за добычей; уже было собирался идти домой, как приметил на ветру подергивающийся листок с информацией об одной женщине. Она допытано искала участок для своего поселения. Дом из кирпича, и видно было, что дом из кирпичной постройки имел для нее значимое место, она выделила его крупным шрифтом. Печатными буквами всё, всё написанное было четко отшлифовано печатной прописью. И Шевронову показалось, что женщина писала это под воздействием безнадежности и, усталой рукой помечая главное, видимо, не надеясь уже отыскать то, чего ищет.

— Всё, чего она хочет, выдано здесь. И я бы пошел, но меня держит что-то, — думалось Шевронову, но растолковать это ему пока не под силу, он стоял и обдумывал. Он было ушёл, но вернулся.

— Да! Дом из кирпича, в нашей-то округе, не так-то легко найти. Роскошь! Но есть у меня один дом, красавица, он неподалеку, в густой окраине домов, за кровлями. С нашим районом граничит, может, помочь ей, деньги запросят небольшие, сам хотел приобрести его. Но не получилось, им не понравилось, обидно им стало за меня, знают, чем я занимаюсь каждое утро. Да и мне неудобно, что моя добродетельная работа находилась бы так далеко от этой доски с различными объявлениями. Так что я отказался. А вот женщине он непременно сгодится. Дом прекрасный!

Семь вечера, гости его, два человека и один бармен, который всё никак не может остановиться и прекратить каждодневные похождения к Шевронову в его усадьбу, в частности за одним делом, продолжать ловко и филигранно крутить разные бутылки и разливать гостям ликеры, и что там ещё разливают?

— Искусник, что тут взять! Работе предан, он вообще отдыхает? — спросил как-то этим тихим и несолнечным, прохладным вечером один из гостей, рабочего склада мужик. Крупный и с прической, как у панка.

— Да отдыхает, куда без этого, — ответил Шевронов, выпивая коктейль, заедая приготовленными кабачками и бифштексом, морепродукты на столе не столь привораживали его. Он считал ловлю рыб бесчеловечным браконьерством. А этот малоизвестный штукатур, второй гость, у которого тщеславие и лобызания своего достоинства выше всяких других гнилых качеств, как он считал, гнилых и порочных… «Прям святейший угодник, преподобный начинатель своего вероисповедания», — выражался про него Шевронов, снова хватаясь жадно за недопитый «хвост петуха». А штукатур ел заливную рыбу, громко похрустывая рыбьими костями.

— «Ты уже за четвёртый Лонг-Айленд берёшься, Шеврон», — сказал с густой, грубой бородой, неотъемлемый в своих порядках, мужик трудоголик, потирая шероховатое сукно кресла, крепко отбивая пыль, закряхтел от неё, снова заговорил. — Может прекратишь развешивать писульки народов и за уборку возьмешься лучше, как ни приду да сяду в это кресло, а тут снова она, эта сухая, вредная испарина, туманная пыль, витая в комнате, забивает лёгкие, Шеврон. Неужто не знаешь её худшие стороны?

— Так не садись сюда, — полупьяный, покрасневший от алкоголя Шевронов выпучил свои круглые, глупые, большие, как око лягушки, глаза на собеседника и указал на другое кресло, недоумевая от его несообразительности. Почему-то алкоголь превращает глаза Шевронова в пустые, ничем не исполненные, глупые шарообразные зенки. Они же устремленные сквозь непредельную, белеющую опустошенность, всматривались в никуда, и всё кажется, единственно мне, автору, кажется, что в этот момент, наступает у него отрешённость, отрешённость от всего целого мира. Где-то он обитает за пределами его существования. Но Шеврон в полупьяном, трезвом и пьяном виде держится достойно, он вменяемый и на вопросы отвечает разумно, адекватно, конкретно, что главное. Только глазницы глупые, а так заумный!

— Больно надо, когда я тебя слушал, даже в самых экстренных ситуациях, я принимал решения сам и вытаскивал Вас обоих, не считая твоего закомуристого виртуозника, из передряг. Каждого из вас, каждого. То-то изволь мне составить план моего действия. Передай титул мне.

— Ты же пересядешь, я знаю, не сейчас, так через минуту, — ответил самоуверенно Шевронов, снова выпучив глаза, но уже почти протрезвевшие.

— Спорим, что нет?

— Спорят затейники, я же простой служащий при своем же дворе.

— Ааа, ты же у нас свободомыслящий, сам решил — изведал, сам захотел — сделал да помог. В добродетели заделался. В детектива всё играешь, так вот, ты и есть затейник, считай, поспорили, без рукопожатия, на условиях распознавания. Я распознал, кто ты! Ты чудачин, без сомнений.

Шевронов не стал отвечать на идиотские суждения гостя, а почему-то, отрезвев, вспомнил о той женщине. Его стало мучить одно обстоятельство; бережное чувство, переживание возникло у него. Ночь холодна, где сейчас она пережидает её, небось, в гостиной, на вид прилежная и выглядит опрятно, с деньгами у неё не должно быть проблем. Вполне получила наследство от скряги-отца. Сидит себе сейчас в тёплых, набитых пухом, подушках, пьёт ликер и смотрит вечерние сеансы этих, кто приворожить может!

«Самодостаточная, довольствуется, вероятно, хорошим положением, муж невероятно деликатен, снабжает, или скупой батька её! » — всё размышлял Шевронов, тараща глаза, побивая себя по лицу ладонями, чтобы не уснуть.

— Это всего лишь моих домыслов су… су… — он зачихал, забормотал, глубоко вздохнул, успел забрезжить рассвет пока он протяжно завопил, — суть!

С минуту он уже стал серьезней относиться к данной проблеме. Может она вообще безденежная, одинокая, брошенная. А что меня так тревожит… «Эй! — крикнул он громко и с натужностью в голосе, — вечный бармен, плесни ещё».

— Куда тебе, отбой! — вмешался малоизвестный штукатур, всё украшавший себя мыслью, что известность к нему придёт благодаря его проекту. Через год или два, но злополучная слава придет… — Этот серпантин тебя уже ужалил раз двадцать, кабы не больше, мужайся, обруби желание, чего стоишь, пялишь, пьяных никогда не видел? Убирай парнишка от греха подальше, выполняй свою работу, бармен! — тут он с усмешкой обозвал его «чудасий», на что тот озлобился, взял резко стаканы и удалился насовсем.

— Ушел? — спросил Шевронов, подпирая балахон своего плаща и укутываясь в его меха.

— Уволился! — насмешливо высказал мужик с огромными, рабочими руками.

— А я не подписал увольнительную, не по за кону, беззаконника вернуть, к суду причисляем, — уже зевая, чуть заикаясь и гундося, сжевывая слова, Шевронов заснул крепким сном, так и не проучив беззаконника.

— Ой, откинься, Шеврон, угомонись, оставь парня, — напирал на него хозяйственный мужик, — кто сейчас закон соблюдает, только избранные, но он не из их числа, потому что у нас они не водятся. Так что пусть шурует, свет ему дорога.

— Да он подушку мнет уже, можешь не трудиться пояснять, — ответил ему судьбой обойденный штукатур, в стороне. Этот человек оперся о стену, покуривал дешевую папироску, плавно выпуская струящий дым, он заполнял им не только свои лёгкие, но и комнату. Помимо прочего, раскладывал ещё свои принадлежности в виде клейких зубчатых шпателей, кисточек, самодельного валика, состоящего из простого шерстного вала и двухстороннего зубчатого разветвления, и пару фотографий его готовых проектов, распределяя каждую фотокарточку по отдельности, — а я слушать не привык…

— А ведь Шеврон прав, я не сдвинулся с места, всё в том же кресле, ну эксцентрик недобитый, как ему удается правду вымолвить, уму моему не понять! Не зря мы им гордимся, — ласково, с нотой дружелюбия сказал он, выключая свет, расположившись там, где было им отведено, неподалеку от товарища.

Уже в темноте, сквозь тяжелую, сдавливающую виски, затемненную бромиду, голос мастеровитого штукатура, как барабан, забарабанил по всей мертвой комнате, произнеся последнее: «Гордишься ты, но не я, мне вообще безразличен люд, я пока безупречен. Я! »

Шевронов не спал пока, он прикинулся, что свален сном, как вооруженной пушкой. Мысли о той женщине подкрадывались одна за другой, попарно. О том, что всё в порядке с той незнакомкой, и она сейчас томится в уютной и пушистой, теплой постели, заменяло все разговоры, все посиделки и встречи! Ангел спит, и ничто её не беспокоит. Я спокоен за неё, даже не зная, так ли это, но я почему-то спокоен… Охраняют её посланники небес, а вот Шевронова оберегают два закадычных приятеля, которые сами уже бессильны были что-либо дельное предпринимать.

Палящее солнышко вспыхнуло разом, стало заглядывать в приоткрытое окно, и ласкающая звезда приступила поглаживать по лицу Иннокентия Шевронова. Будильник наскоро трезвонил, вибрируя и стуча по столу. И пока он усердно старался разбудить сонных тетерей, в его сторону полетела фуражка добровольца, принимавшего участие во всех мероприятиях, где присутствует физический труд. Будильник повалился на пол, прямо на голову самовлюбленного маляра.

— Черт бы тебя растерзал, кто осмелился бросить в меня эту железяку с винтиками. Кому наподдавать?

Укутавшись в одеяло, Шевронов Иннокентий Степанович прятал свой лик от горячих лучей. Вскоре солнце уступило ему позицию, и то ли обидевшись, то ли от сладостной любви к своему любимцу, покойно спряталось под горизонт и выжидало. Наступило утро, но уже совсем другое, чем прежнее.

Комнату накрывал ещё темный бархат скудного, серого утра. Не порадовало то движение солнечной кладовой, где собираются и скапливаются лучи, чтобы обогреть поверхность продрогшей от лунного свечения и зябкой ночи, матери Земли, её отсутствием. И это не порадовало Шевронова. Он привык вставать не под звон назойливого будильника, а под яркий свет, исходящий из окон, поэтому он не зашторивает на ночь оконные рамы. Но сейчас их нет, что может сулить подобное чудо… Рабочая сила, как правило, уже с самого раннего часа подскакивает с воздушного облака пуховых одеял и подушек и стремительно набирает обороты на трудовом участке. Пора бы и Шевронову подниматься, но он встревожен и грустен, что его «будильник» не прозвенел, как у остальных. Думы разом проникли в его голову. Думы печальные, не утешающие. А вдруг это что-то означает недоброе? Он вспомнил о той женщине, и всё свел к природным явлениям. Утро сырое, пасмурное и несолнечное. Может беда какая? Он соскочил с места, живо оделся в облачения хозяина очага и устремился к вывеске. Может местный почтальон разместил её новое послание…

— Куда это он? — недоумевая спросил мужик с рабочим классовым стажем.

— Почем знать, куда он поскакал? — встречный вопрос, как ядро, выстрелил, вызвав жгучий интерес у собеседников.

— Сколько мы вылакали?

— Почем…

— Да почем, почем. Откуда ты можешь знать, ты только строчишь настенные кляксы, вокруг ничего не видя, — перебил один другого, — может когда-нибудь жизнь сунет тебе в руки жесткий валик и тогда, ярый художник, ты поймешь, что такое суровость будней!

— Что ты в этом смыслишь? Это, между прочим, произведения искусства, дорогой мой друг! Грубым валик показался ему, тут всё так тонко выверено, что одно загляденье.

— Да, да, да! Переписал ты оды Караваджо, — иронизировал суровый дядька с рабочим стажем.

— Оды! Кретин! Художественное произведение! А! Кому я объясняю.

— Почем нам знать! Голова как впадина, раскалывается, есть у него тут что-нибудь, снять психологический о! Психологический синдром, слышал, какие слова заучил! То-то! Немедленно мне подать эликсир, мне же через два часа выходить в бригаду.

— Бригадир, а пьешь как сапожник, пример, знаешь ли, очень плачевно скажется на твоих учениках. Плохо батюшка, очень плохо.

— Ой, только не жужжи под ухом, пчёл ненавижу.

— Это не психологический синдром, это дурной синдром, — высказал свое назидательное слово малоизвестный человек.

— Ой, а сам-то налетал, налетал, как шершень, на одно, второе. Лыка уже не вяжа, бормотал там о своих способностях, никто их не заметит, твои способности, угомонись уже.

— Брр.

— Отпирайся, дело хозяйское, но я при своем, так оно было.

С минуту они молчали, а может и с получаса. Одному хотелось разыскать, где запрятаны противовоспалительные антибиотики от похмелья, а то и разом щелкнула и мысль еще, отвратная, где он может хранить сбережения. Нет лучшего снадобья для устранения похмелья, чем новая бутылка корабельного рома или виски. Пора бы уже понять, совестью хвастает мученик наш, не посмеет воровать, а вот если надобно в долг взять, без ведома собственника, то он простит ему такое дело.

«Скажу в долг взял, отдам», — подумал он, когда обнаружил на шкафчике раскрытый сундучок старинной выделки, а там видно накопленные сбережения тянули взор нашедших, ой как тянули.

— Ну что, по чарочке еще?

— Положи обратно, а то беды не наберёмся, ещё на меня подозрения канут.

— Я в долг взял, ему и сам верну, я же занял, а не ты.

— Тебе же на работу!

— Два часа ещё, ты не представляешь, что за два часа можно сотворить-натворить, это тебе не минуты.

— Многое можно натворить, скажем, ты уже постарался…

— А где наш бармен?

В этот двухчасовой час, промежуток для наших двух непосед, которые не раздумывая, отыскали еще пару бутылок аппетитного виски, Шевронов маялся с нахождением свежего новостного буклета, но старания свелись в одну неприязнь, тщетную неприязнь, он озлобился и поругался на свою беспомощность, то бишь выругался на себя.

«Всё глухо, забросим это. Что я вдруг распереживался так, у меня забот своих хватает».

— Женщина, — окликал он стройную красавицу-шатенку, которая шла семимильными шагами по тротуарной дорожке, выискивая кого-то или что-то, — будьте любезны, я всех жителей знаю, как облупленных. А вот Вас впервые вижу, встретились Вы мне не случайно, и поэтому у меня к Вам просьба. Ознакомьтесь с вывеской, если какие-то будут замечания, предложения или Вы, по случаю, предоставите нам свои услуги, что немаловажно, то милости просим, здесь им будут чрезмерно рады.

— Благодарю Вас за информацию, мне пригодится, я приезжая.

— Несомненно, она каждому годится!

— Скажите, пожалуйста, — сразу начала она, Шевронов внимательно приготовился слушать, видно нацеленный на ряд новых предложений об усовершенствовании квартала, его всегда этот вопрос занимал, — Вы не подскажите мне, где находится улица Ново-Печерская, там стоит дом из кирпича. Я изыскалась повсюду, нигде не нахожу, ноги уже болят, ходить на таких каблуках, знаете ли, занятие малоприятное.

— Ново-Печерская здесь совсем рядом, искать тут нечего, городок площадью не больше четырёх десятин земельного участка, не заставит Вас так уж усердно стараться. Пройдемте.

…

— Ну и где этот заядлый помещик своего имения? — выругался трудоголик, — что мы должны одни тут сидеть, квасить.

Он с яростным запалом взялся за стакан и хотел было выпить, но передумал, со всего размаха поставив его на стол. Немного погодя он что-то нащупал под столиком, явно твердый предмет.

Опустившись под стол, он вытащил сундучок с красивым, прямоугольным орнаментом.

— О! Гляди штукатур. Ик! Простите, это чё ещё за прелесть.

— Не знаю, что ты там нашёл, но когда ты что-то находишь, то я почему-то начинаю беспокоиться.

— Правильно, я нахожу порой ещё неисследованное, которое пугает.

Он вскрыл сундучок и достал оттуда завернутые в свёрток письма.

— Так-так, Шевронов что-то недоплатил? И его теперь терроризируют.

— Не вмешивайся, слушай, положи на место. Не твоё, не трогай! Я с тобой скоро в отлучку уйду, на покой, в психбольницу.

— Остынь. Я всего лишь загляну, — с интересом раскрывает письмо, читает, — Ух ты, да никак Кешка наш страстный Дон Жуан. Ему тут признаются в любви. Твоя Пропонтида пишут!

— На место верни, вечно свой нос суёшь, куда не попадя, когда-нибудь отрубят его у тебя!

— Ты там крась стены, а то Кеша работу не примет! Я всего лишь порадоваться хотел за нашего приятеля, а ты кидаешься, как собака, злость свою вымещаешь. На, посмотри, возгордись за ближнего своего!

— Не нужно мне!

— Не нужно. У него появилась спутница жизни. Женщина, которая признаётся в любви, которая любит его. А ты, эх ты! Шпаклёвщик.

— Я безмерно рад за него.

— Оно и видно. Женщина появилась, ты хоть знаешь, какое это событие, когда в твоей никчёмной, одинокой жизни вдруг приходит она и признаётся в любви.

— А не мы ли должны первыми...

— И мы, и все! Но тот факт, что у него появилась женщина, которую можно будет боготворить, потому что будет кого. Женщина, которая вмиг обратит нашу беспутную, серую жизнь в такие тона, приведёт нас в такое созвучие, что мы потом будем всю свою жизнь щедро её боготворить. Она скрасит наше одиночество. Вытащит нас с этого болота. Каких бы высот мы достигли с её любовью, с её нежными ласками, под её покровительственным взглядом. С её любовью!

— Распылился, распылился! Как будто тебе эти письма она с вожделением отправляла, положи на место, это не твоё событие, не твоё счастье, и не смей прикасаться к чужому.

— Да я и вовсе не претендую, что ты завёлся, что вы все меня за человека не считаете, что я не могу теперь тоже порадоваться за ближнего своего? Я рабочий человек, не смотри на меня, как на бабуина, я человек с тонкой душой! Я раним и радушен! И я за него безмерно рад! Я за него рад!

Он с особой бережливостью сложил раскрывшиеся письма в сундучок и положил его под стол, где он припрятан был под шелковистой скатертью.

— А сундучок милый, Шевронов, любит прятать любовь!

— Подальше бы упрятал, лезут руки мозолистые.

— О! Что с тобой говорить!..

…По набережной, среди разгулявших в небе птиц, пролетали белобрюшки. Птицы редкого вида, то и дело отдалялись от остальных, чтобы не спутаться, и не смешаться. И знать свое место под облаками… Сухой и нагретый воздух просушивал почву от нагнетания кропотливого, ненастного дождя. Песок был еще мокрым и вязким, в нем находилась тягучая глина, что вызывала обезображенную смесь, прилипавшую к обуви. Улицы городка, подвергшиеся натиску прошедшей непогоды, немного опомнились и высокое солнце попыталось возобновить потерянное жаркое и раскаленное состояние от своих палящих лучей. Но в меру, чтобы уж совсем не испепелить город. Комфортная среда восстановилась. Эта была улица, самая, скажем так, праздная, где был порядок, и архитектура здесь водилась венская, почти, с учетом неких штрихов. Их было не так много, но единственная площадь была красивой и роскошной, здесь проходили каждый год театральные, музыкальные представления, а также выставки печатных машин, электронных приборов и техник. Чем город славился, тем и тешился народ; завидя электрическую самодельную машинку молотилку, сам невольно проникнешься восторгом за такое универсальное творение рук человека. Именно этой площадью хотел удивить он приезжую свою пассию.

— Вы сказали здесь кратчайший путь? — спросила она его после восторженных ощущений от площади.

— Да, мы уже на подходе к адресу, указанному Вами.

— Здесь у Вас очень красиво, необъятно.

— Да, площадь у нас благовидная! Это площадь, к слову, здесь у нас проходят раз в год карнавалы, выставки, аукционы, всё, что пожелаете.

— Чем, собственно, Вы занимаетесь? Вы организовываете зрелищные номера?

— Не совсем точно, я помогаю развешивать на особой, почетной доске, что находится у нас по ту сторону улицы, за домами, я там рядом живу. Всё, что происходит в городе, вся информация: происшествия, мероприятия, выборы, регламенты, кто, что посеял, то и висит.

— Благородно, и этим всем делом Вы управляете?

— Да, это моя работа. Она мне помогает жить!

— И как же?

— Я забываю прошлое… Не думаю о будущем и не травлю себя ныне позорным настоящим.

Она посмотрела на него жалостно, сочувственно, и ей стало неловко, что она расспрашивала его об этом, напоминая про больную рану. Но изумление, которое вспыхнуло в её душе одновременно с жалостью, заставило её подивится сказанному.

— Вы не огорчайтесь, Вы тут ни причём, я весел и здоров, что ещё нужно.

— Стойте, стойте! У меня встречный вопрос, не спроси сейчас, буду потом корчится от дум. Почему Вы так скептически настроены на двадцать первый век?

— Почему же скептически. Я лишь всем сердцем не верю в потустороннее, а в настоящее меня не спрашивают, верю ли я или не верю. Я просто живу в двадцать первом веке, считаю, у него есть и положительное, и неположительное. Положительное — почва плодовитая, пока народ благословляет землю за щедрые дары, к которому скоро, мне кажется, потеряют интерес, и сбор, деревенское основное занятие, пойдет на убыль… Не потому, что земля перестанет давать урожай, что вполне вероятно в век глобальных перемен, а потому, что сам человек утратит интерес ко всему земному. Заменит сырье якобы «натуральная» экосистема, и эта система… Хвойный запах спадёт, как прискорбно, хвойный запах лесов, что же… — бормотал он последнее, не зная дальше, что внятного сказать, как конкретно подойти к более точному, разумному выводу, как его закончить, он не знал. Но попытался оправдаться, — в общем, я не особо мыслью в своём сказанном, в этом настоящем, не получается мне Вам дать конкретного ответа. Знаете, как чудесно пахнет пихта, вот представьте, что она потеряет свой исконный запах, и Вы перестанете чувствовать присутствие природы вокруг себя...

— Как трогательно звучит, я довольна и тем, что услышала, Ваш ответ прозвучал полноценно, я призадумалась… зря Вы себя недооцениваете, Вам удалось меня удивить своей непосредственностью в разговоре!

— Даже недосказанностью и жалкими попытками выглядеть умнее в Ваших глазах?

— Даже недосказанностью и попытками выглядеть умнее в моих глазах!

Они посмеялись, дружественно пожав друг другу руки. Мимо них пролетел на велосипеде мальчик, он поздоровался с ними, резко притормозил и сунул газетную вырезку в руки Шевронову. Тот понятливо улыбнулся, они поняли друг друга и, свернув газетную вырезку, он проводил, восторженную, дивную и очень прелестную Пропонтиду до места её назначения. Они разошлись до поры до времени. Не сказав пока друг другу главного…