Глава 2

В доме Шевронова после бурной беседы между рукаплескающим мужиком, с прической, как у панк-рокера, и бледного налицо, но спокойного маляра, повисло над потолком гробовое молчание, мужик ещё раз с неисчерпаемой радостью и уважением вспоминал о письмах, адресованных другу, его товарищу, его брату, с восторгом потянулся к маляру, пожать ему руку. Но тот лишь брезгливо одёрнул свою и отвернулся. Мужик с досады вздохнул и постановил: «Неинтересные Вы люди! » Горько отрубил последнее: «Хоть бы кто сплясал, да спектакль тут показал? Скучно пить и смотреть пространно в одну забеленную точку… Одно разочарование».

— А кто тебе мешает выйти и сплясать.

— Бармен наш!

— Его тут нет. Когда тебя кто смущал, действительность в быль не превращай.

— Быль — это наш бармен, был вчера, сегодня нет! Приходится самим всё...

— Да что ты к нему привязался, отбился уже от рук совсем. Пьёшь только самое дорогое, из высококачественной винодельни. Где сначала надо изготовить для пресыщения вкуса, на язычок положить, вкусить, одобрить, а уж потом приступать напиваться, а то не то будет совсем, муть, какие привилегии, для одного-то человека, жирно будет! Благо, что чистое пьем, без нас приготовленное. А кому спасибо, тем людям, конечно.

— Ой, как заговорил. Что такое? Выпил — протрезвел ум? Откуда в тебе появилось вдруг восхищение и благодарность за труд чужих людей? Сроду о себе любимом печешься, как бы где выскочить, да показаться, показаться!

— Не болтай лишнего.

— Это я болтаю?! — рассвирепел вдруг русский мужичина с гордым профилем лица и жестким, суровым характером. — Кто тебя цапнул, что ни с того, ни с сего, ты внезапно проникся жалостью. Видно, алкоголь так действует, когда должен наоборот…

— Ты не считай меня уж совсем бездушным, — заговорил штукатур, и явно он был не особо доволен напором своего давнего товарища, который напирал и напирал.

— А кто ты? Себялюбец, самый настоящий эгоист в чистейшем роде.

— Не оскорбляй…

— Что, достоинство твоё? Таких как ты пруд пруди сейчас, не зачем тебя трогать, сам потом вразумишь, к чему дело приводит, да и алкоголь, кстати. Тебе не нужно прикладывать труда, тебя алкоголь, почему-то излечивает… Странно, но выпьем, авось совсем излечишься, как новенький предстанешь во всей натуральной божественной красе.

Одинокий, с самим собой не совладавший, капризный, обиженный и гонимый жизнью, с вечным выводом о не справедливости судьбы, жалостливый к самому себе, под действием алкоголя разом почему-то прознал истину своего не устоя жизненного порядка. Мало кому известный штукатур, коей сам прозвал себя таким прозвищем, под неким символом, что крылся в его потаенной душе, в его прозвище, выплеснулся наружу. Он еще не зашпаклевал себе дорогу в грядущем будущем, лишь её замазывая, кусками и небрежно марая ее: криво, грязно, неровно малюя каждую стену своего достижения. И лишь поэтому он малоизвестен, потому что подходит к делу неаккуратно. К тому же, причиной веской послужит и его стремление выскочить на подступ перрона раньше срока… Он вдруг опомнился, скривил губу, насупился и бросил кисть в собеседника. Она пролетела мимо, ему очередной раз повезло.

— Ох, моя духовная Пропонтида, она больна, она засыхает… — почти расплакался он, утирая слезу и показывая её, не укрывая ничем, а выставляя её напоказ собеседнику.

— И что ты разревелся тут. Ах, простите меня, голубчик, забыл, алкоголь всегда нас не прочь ранить в самое сердце. Не зря мы глотаем недешевое, в этом и смысл! А ты жаловался в прокуратуру? — усмешливо залепетал одухотворенный трудяга. — Выпьем, в этом и смысл!

— В прокуратуру, — сердито ответил Шевронов и выругался, спародировав своего товарища, — шутник!

— Они считают, что всё умеют, всему научились, теперь остается командовать, теперь их задача передать свой опыт. А кому его передавать? Детей нет, семьи нет, вот глушат эту бодягу, желательно палёную, чтобы свыкнуться с горем, сгореть… Вот так, Шевронов.

— Всё, давай помолчим, один другого стоите, ей-Богу, кого слушать, не поймешь, кто в лес, кто по дрова. Тихо, к нам кто-то идет!

— Нет, он прямо шиллеровский герой, ему не хватает мужества! Он в поисках мужества!

— Замолчи ты! — рявкнул Иннокентий и, приставив стакан к виску, выперся всем телом вперед, чтобы заглянуть через гостей, кто там пританцовывает у дверей и жмётся, не проходит.

— Прям шиллеровский герой! — повторил было тот и опустился еще глубже в кресло.

У дверей стоял посыльный. Он стучался в закрытую дверь очень тихо. Перебирая ногами, он то и дело старался усиливать свой стук, чтобы достучатся до хозяев. И пока он проводил ряд синхронных действий, из ниоткуда ощутим стал ветер… Небо тускнело еще до прихода его, а вот заморозки подоспели некстати. Прохлада оккупировала неподготовленного юношу с ног до головы, держала в напряжении, и он держал ее в напряжении, потому что до него еще не было достойных претендентов, кто так смело мог, сжав кулаки, упорно сдерживать оборону у самой Богини Земли. Но силы природы все-таки одержали вверх над юношей, и он больше не мог сдерживать ее наплыва. Он замерз и, резко махнув рукой, плюнул на всё, ринулся бежать прочь со двора, чтобы не лишиться обеих ног. Вместо него во двор вошла незнакомая девушка. Она проводила посыльного взглядом, прошла, даже нет, проплыла по окаменелым тротуарным плитам, и затвердевший лёд от её белых, гладких ступней будто бы расползался по всему гранитному полу, стекая в расщелины бетонных плит. Она вскружила голову самой природе. Солнце воспело оды по случаю ее пришествия и наклонилось, выглянув из-за туч над холодным и мерзлым небом. Прогрело его, и птицы, словно пробудившиеся ото сна звонкие свиристели, запели памфлеты по случаю прихода незнакомки. Над городом посветлело, город ожил. Стук в дверь и тонкая фигура милой женщины пробудили в Шевронове желание, страстное желание открыть незнакомке дверь. Подавляя это желание, он медленно и не спеша, чуточку конфузясь, то и дело оборачивался на своих товарищей выпросить совета, но они молчали, словно истуканы, застыли в своих нелепых позах. Он не решался идти ей на встречу. Потому что, если это та женщина, о которой он, не переставая, думал, то впускать её в дом ему крайне не хотелось. Он не готов был к её приходу… Дверь тихонько отворилась. Вошла миловидная, худенькая, стройная, как балерина, женщина тридцати лет. Она нерешительно постучалась, и так же нерешительно вошла. Он не успел их выгнать из дома, как эта девушка ловко подкралась к перегородке, что отделяла кухню и зал и, постояв немного, перевела дух, потом тихо, нешумно постучалась о низенькую перегородочку и проговорила:

— Вы извините, что я вошла без приглашения, но здесь проживает Шевронов? Ко всем, к кому бы я ни обращалась, все, без исключения называют его Шевроновым. И адрес дали, прославленный человек, говорят, поэтому имя ему ни к чему…

— Да-да, войдите! — сфальшивил Шевронов, делая вид, будто он и не заметил ее присутствия у дверей. Глаза его упали на маленькие её босоножки и переметнулись на талию, и только потом он оглядел ее всю. Скромная девушка, что стояла, прижавшись к косяку дверного проёма, смотрела так же неотрывно в его иступленные, растерянные глаза. Он немного смягчил свой пыл, уж больно эта девушка была хороша, и очень скромна в своих движениях, оробела, наверное, видя такое тут в зале. Он выпрямился, заулыбался и направился к ней, со словами:

— Кто Вы?

Но тут же остановился.

— Я Пропонтида!

Неловкая пауза стала ловкой благодаря саркастическим усмешкам двух приятелей Шевронова. Пропонтида не обратила на это внимание.

— Вы меня не помните! — уже с серьезным заявлением обратилась она к хозяину усадьбы, — Это меня немного раздосадует… Я проходила тогда мимо Вашего дома и встретилась с Вами, случайно… Вы мне тогда ещё крикнули, случайно… я всех знаю, а вот Вас первый раз вижу.

— Ах, да, случайно… Да, да, помню, помню, Вы та девушка, искали дом. Ну что, как с домом обстоят дела?

— Всё очень… не в мою пользу! Я присяду?

— Да, да, конечно, проваливай с этого кресла, продавил уже всё, на кресло не похоже! Присаживайтесь, не обращайте на них внимания.

— Для Вас выдавлено! — язвил мужик, стойко держась на ногах.

— На меня точно не обращайте внимания, — вставил слово штукатур, — я сейчас совершаю прорыв в области искусства, домазываю свой шедевр! Он не любит, когда я отвлекаюсь на разговоры!

— Не берите в толк, это местный Да Винчи! Только вот у Да Винчи талант был и признание, и даже деньги, а у этого только рваные штаны, валик и талант на шарлатанства и жульничества.

— Эй! Шевронов, не смей! — пригрозил было он, поглядывая грозным взглядом.

— И Вас это никак не задело?

— Что не задело?

— Мое имя!

— Задело, я теперь не спускаюсь к реке…

Все разом загоготали.

— Дамочка явно с приветом!

— Для кого писала…

Она просунула руку под скатерть, достала оттуда сундучок, и опрокинув его на стол, вскрыла миниатюрную крышечку. Шевронов спустя какое — то время стоял пораженный ее поведением. В голове мельтешила мысль откуда этот красивый сундучок оказался у него под столом. Откуда он? И как можно объяснить то, что ты не можешь объяснить, и только дивишься сказанному и увиденному, и наблюдаешь за тем, как другие оценивают неожиданный поворот событий. Он сперва поразился, потом смутился, потом заулыбался, и с восхищением разглядывая красивый орнамент сундучка, выжидал ее дальнейших действий. Что будет дальше, стало жутко интересно, что же будет дальше. А дальше распахнув крышечку сундучка, она огорчилась, и резко стала вышвыривать содержимое на стол. Конвульсивно, несдержанно, резво, страстно. Отчего Шевронов и другие представители сонного царства вдруг отпряли от всего того, что нынче их забавляло, и стали забавляться другим, с озадаченным видом наблюдая за ее действиями.

— Для кого писала? Для кого прятала? Ты и не подумал заглянуть, свертки не вскрыты! Ты даже не подумал заглянуть! — повторила она, огорченная и немного смущенная обстановкой.

— Вот видишь, штукатур, а ты боялся! Мы с тобой оказались вне подозрения, кабы мы поняли друг друга, значить есть надежда, что мы друзья… выговорил протяжно и не без удовольствия труженик рабочего тыла.

— А Вас не смущает то, что я ворвалась сюда внезапно, к Вам, к предпринимателю, без имени, прописки, фактического адреса, я по сути своя безродная девушка, которая ищет себя и появилась здесь, не зная сама, как, купила участок, приобрела дом, кое-какую одежду, аксессуары, подружилась с компанейскими людьми, интересные люди меня окружают, у меня есть мама и где-то сестры и братья. А тем не менее, я считаю, что всё это мне досталось не заслужено, по наитию, всё так спонтанно произошло, и вот она я! Вот я здесь. Я не помню года своего рождения, не припомню, откуда я родом, и вообще моя мать, мать ли мне?

Она выпила стоящее у края стола вино, и залпом осушила бокал.

— А тем часом письма мои не читают, не считают это нужным, полезным, трогательным, — упор был на «трогательный», а ты не из простых, Пропонтида, не из простых…

Присев на стульчик, она немного призадумалась, отвела взгляд и смотрела куда-то в пол, на что Шевронову было неловко за себя, что он не может ей дать конкретного ответа, и то, что это обстоятельство его крайне не смутило, не зацепило никак, он был под впечатлением от этой дивной, на вид привлекательной, обворожительной и прелестной дамочки, как он считал, она дамочка, ищущая новые увеселения, увлечения и новые знакомства, её внешность на то наталкивала, чтобы он так думал. Потому что она для него выглядела, как гусыня, барышня, особа. Французская Шарлота была близка к её внешности. И Шевронов стал гадать, не кокетлива ли она с мужчинами и, в частности, с ним. Но в её поведении этого не увидать, этого не найти, в ней не было всего этого, сама внешность и только внешность вызывала эти подозрения и чувства, эти мысли. Она была способна сразить, но только своей неописуемой красотой, душой она могла только приблизить и обогреть. Эту внешность она получила от самой природы, без её ведома и согласия, и в этой внешности заложен некий шифр, некое послание и тайна, которую Шевронов обязан разгадать. Но пока он был не меньше удивлен ее такому откровению, и здесь уже не до гаданий. Но попытать счастье можно, она ему безусловно понравилась, невзирая даже на странность поведения.

— Горьковатое! — сказала она, ощущая острый вкус вина.

— Принести еще? Чёрт, дурак, не так выразился, где мои манеры. Вас чем-нибудь ещё угостить?

— Вон намешал специально для Вас, мисс! Можете допить! — в полупьяном бреду выговорил мужик из рабочего класса, поправляясь в кровати.

— Кретин, что ты творишь! Простите их… Вы портите мне вечер, господа!

— Никто не портит тебе вечер, с дамочкой разбирайся сам, а мы да, скоро уже уходим. Мне завтра в бригаду, аж в пять утра, наворотил твой друг, теперь вот отрабатываю!

— Может расскажете все подробности, что с Вами действительно произошло? — допрашивал Шевронов, он почувствовал интерес к этой милой девушке. А может и то, что в скором времени он снова обновит свою доску новыми событиями. Городские легенды его не удовлетворяли, а вот живые примеры вполне нонсенс среди малонаселенного городка.

— Я появилась на лужайке, среди трав, проснулась и почувствовала резкий холод. На мне ничего не оказалось.

— Нагишом что ли лежала, как младенец, Бога ради, уже и детей не пеленают, куда катится мир, — все язвил трудоголик.

— Помолчи!

— Только травы окутали меня своим тростником, он был такой мягкий, словно живой… Я лежала… и помню только, как покалывали пальцы, как холод пробегал по моему телу, я чувствовала всё вокруг себя, ощущала воздух, пение птиц, шум воды, как билось мое хрупкое сердце, как земля грела меня изнутри…

— Блеф, дальше!

— Я не блефую, я смотрела в небо и рассматривала свои ногти, и даже представляете, я отчетливо слышала, как хрустят мои волосы.

— Ну опробуешь вино, и не такое захрустит, — не переставал иронизировать труженик рабочего тыла.

— Так, всё, проваливайте оба, — не выдержал Шевронов, — вот контейнер с морепродуктами, на весь день хватит. Шуруйте прочь.

— Мы уже уходим, мне завтра в бригаду, натворил твой друг немало штук, завтра отрабатывать, эх!

— Вот и шуруйте!

Гости откланялись и вышли прочь. Больше о них не вспоминали.

— Ваши друзья?

— Вместе росли, службу прошли, навязались на мою голову… да и. … в общем, не будем о них. Вы скажите, что с домом-то? Хороший дом, Вам понравился?

Бармен накрывает на стол, подавая блюдо и недорогое вино на подносе.

— Ты чего приволок, идиот! Вино дешевое, убери его со стола и принеси подороже! — стиснув зубы, почти беззвучно простонал Шевронов, криво улыбаясь милой даме, которая явно была с ним обходительна. Она кротко улыбалась, но и смущалась одновременно. А ему стало жутко стыдно, он поправил воротник своей мятой рубашки и забубнил, — Мятый, твою мать, мятый. Ай, ладно, думаю, не заметит!

— Вы мятый!

— Не заметила, дальше. Итак, дом Вы явно купили! — продолжил он всё с той же непосредственностью в разговоре.

— Не совсем… Я «снимаю» комнату, в частном доме… там живет моя мать… — она с трудом сказала это слово, потому что не могла точно знать, матерью она ей приходится или нет (сомнение о не родстве с собственной матерью, важный пункт ее исследований) — Я познакомилась с прекрасной женщиной, у нее случилось горе, от нее ушел муж, и я ей сочувствую… Я поселилась у нее, чтобы перенять ее горе, и хоть как — то помочь, духовно. Ведь Вы тоже помогаете людям! Скажите, я правильно поступаю, что живу у нее?

Он не нашелся что ответить. Он не знал сам, как действует эта вся магия, когда ты не думаешь о том, что можешь сильно привязаться к человеку, если будешь усердно его обслуживать. С точки зрения его предпринимательской мысли, если можно так сказать, это выглядело, как обслуживать постоянного клиентолога, который не прочь привязаться и к Вам, чтобы обеспечить себя полезной выгодой. А Вам понять, что будет дальше, если чересчур усердно принимать одного и того же человека, я думаю ничего хорошего из этого не выйдет, по крайней мере не в Вашу пользу.

— Я к ней сильно привязалась, и знаете, она мне, как мать, я сильно надеюсь на это, что это так! Всё же простите меня, за дерзость мою, я думала, Вы, как никто другой, меня поймете, потому что там, на площади, Вы дали мне понять, что к Вам можно обратится по любому поводу…

Она немного сконфузилась, ей стало неудобно за себя, рассеянность присутствовала в её взгляде.

— Раз уж Вы были со мной так откровенны, то и я буду с Вами открыт. А я всегда хотел охранять заповедники. Знаете, браконьерство ненавижу, не люблю таких, кто занимается браконьерством.

Бармен на бронзовом подносе приносит уже дорогое, изысканное на вкус, отменное на запах и сладкое на привкус вино. Кладёт его на стол, улыбается даме и удаляется.

— А это кто у Вас?

— Это? А это… это… — как неудобно он себя чувствовал, он никогда себя так не чувствовал, так неловко было за всё, что он ни скажет, ни сделает, ни подумает, впрочем, как и она, в данный час… — это соседский парнишка, он того, не разговорчив шибко и вообще молчалив до жути, только ходит улыбается и выполняет то, что ему ни скажешь, надоел уже, не люблю безотказных!

— А почему он тогда живет у Вас?

— Женщина, в летах уже, наверное, матерью его была, или прохожая тетка с улицы подобрала его, не знаю, факт тот, что она принесла этого парня ко мне, рассказала историю, как нашла его одного пришибленного, запуганного, дрожащего в кустах, прям на улице нашла его. Жесть! Чудной народ! Так вот. Представляете, что она выдумала, она попросила меня сочинить ему какую-нибудь историю, ха, чудачка. Как будто бездомным сочиняют истории, им диктует жизнь историю, а не человек. Она видимо не в курсе, чем я занимаюсь. Я не прозаик, я не беру из головы, а беру из нашей повседневной жизни. Если уж сравнивать меня, то я ближе похожу на фотографа, запечатлевающего необычные моменты, какие-нибудь перемены, происходящие в нашей нескудной жизни, как принято это считать, и всё! Просто нужно вглядеться в эти истории, скажу я Вам! У нас в городе много забавных моментов, по утрам помещаю их на стенд. Конкретнее: моя доска теперь превратилась в не кую сводку новостей! Но никак не сочинительство! Тоже мне, выдумала, сочинить историю! — он усмехнулся, чувствуя себя уже менее скованным в ее обществе. Воспоминание того дня, о котором он ведет речь, полностью обрубило его робость, скованность и крайнюю сдержанность, которая позволяла ему держаться достойней в ее глазах. В расслабленном состоянии откинулся он на спинку кресла и разошелся в словах, — Попросила расклеить объявления на моем стенде, что вот, потерялся ребенок, если родитель объявится, то позвоните по указанному телефону на обороте фотографии. Хах! До сих пор сочиняю историю его жизни, как видите… Тоже мне, барышня, как будто у меня розыскной пункт там имеется! До чего тупой народ! Чё тащить его ко мне, иди с ним в полицию, пропавшими людьми занимается полиция, так ведь? Набитая дура, что с неё взять! Глупая дура! — по-прежнему он умилялся её нелепому поступку. Не замечая, как этой девушке неприятно было слушать оскорбления этого грубияна в адрес той беззащитной женщины.

Это нелегко, искать потерявшихся родителей… Какого было той бедной женщине, разыскивать их. Вот она и обратилась к Вам за помощью, зная, что Вы не откажете ей в этом, что Вы милосердный, отзывчивый и добрый человек. Кто как не Вы справитесь с этой нелегкой задачей? А Вы её поносите, оскорбляете, унижаете. Это недопустимо, так не ведут себя хорошие, милосердные люди.

Неприличный человек, отметила она для себя, в нём это есть, что огорчило ее ненадолго.

Наступила минута молчания. Не теряя

этой минуты, он смог получше разглядеть её целиком. На ней была прелестная, прозрачная шаль, сквозь неё просвечивалась алого цвета кофточка и того же отсвета узоры с идеальной вышивкой, и однотонная юбка. Рукава кофточки походили словно на распустившиеся тюльпаны в ясные дни. Отлично сочетались со всем нарядом и чёрненькие босоножки. Небольшие, овальные босоножки приятно смотрелись на её беленьких, тонких ножках. И Шевронову казалось, что она не ходит, а парит в воздухе. Идеально сложенные в один большой пучок волосы говорили о том, что русская девушка отлично ухаживает за своими длинными, роскошными волосами. И знает, как сохранить их небывалый, первозданный вид… Они были чудесны, русская коса, одним словом. Воздушная, парящая, легкая и грациозная девушка привлекла его внимание. Он не устоял от её красоты. Он смог теперь разглядеть её получше, вблизи. Близко, так близко, что от непривычки всё это видеть он по-мальчишески махнул на это всё рукой, ухмыльнулся и невольно призадумался. Шевронов был чрезвычайно привередлив ко всем нарядам и прямолинеен в высказываниях! Он мог свободно высказывать свое мнение, не важно кто перед ним стоит: чужак, путешественник, обыватель, родственник, сосед, подружка или портниха — не важно кто, он мог придраться ко всему, если его взору не так уютно предстанет поспешный, не разборчивый наряд. И плевать, что о нем думает в этот момент объект для насмешек. Но эта девушка сумела угодить ему. Ей это удалось. Да и угождала ли она ему? В мыслях её не было угодить человеку, который расстроил её тем, что так и не проявил деликатность и не подал ей сползающую шаль. Он невнимателен, второе, что пришло ей в голову. Крайне расстроило её и это не утешающее для нее обстоятельство, но она держалась достойно. Несмотря на этот неприятный казус, она всё же проявляла к нему особый интерес, и девичье любопытство крайне возрастало в ней. Она улыбалась, скромно вела себя и действительно питала к нему теплые чувства. Он ей безусловно понравился. Это было заметно по ее разговору, по ее милому выражению лица, по дружелюбному выражению тона, скромности и благовоспитанности. Она была очень хорошо воспитана, на что Шевронов не мог не обратить внимания. Даже при своем то рассеянном взгляде, он, невольный узник, приметил в ней и это.

— Ладно, забудем о ней! — с непринужденным тоном продолжил он.

— До сих пор не объявились? — обеспокоилась она вновь судьбой парнишки.

— Да нет, не… в общем, не будем о нём, он нам мешать не будет. Он славный парень, объявятся, куда они денутся! Детей терять у нас совести хватает, надеюсь так же и хватит совести вернуть их.

Конечно, он выдумал всё. Побоялся сказать, что этот человек, о ком шла речь, работает на него, подумает еще, что держу всех здесь под своим конвоем, надзиратель. Приказной порядок, всё такое. Да нет, вовсе нет, он не из таких, кто любит править чужой жизнью. Нет, он вовсе не из таких состряпан. Он милосердный! Он, наоборот, милосердно поступил, что дал работу бездомному студенту. Не оставил его в безденежном положение. Для него это благой поступок, и знает только он об этом благом поступке, ну и бармен. Также, как и правду, которую они оба скрывают, даже от его верных товарищей, уже столько дней.

— Жаль его!

— Да он не пропадёт, покуда со мной… Боже, проболтайся еще! — обругал себя Кеша, — Что с домом-то? — вернулся он вновь в свободное состояние.

— Я не нашла подходящий! — сказала она и резко встала. — Мне нужно идти, я пришла поблагодарить Вас за то, что Вы вызвались мне помочь, ведь мы с Вами совсем не знакомы. Спасибо Вам за помощь! Вы такой хороший человек, помогаете людям, трудитесь, не оставляя никого без внимания. Я наслышана о Вас и о Вашем хобби, о Вас отзываются очень хорошо, благодаря Вам, люди узнают, как течёт жизнь в их городе, чем вообще живёт и промышляет город. Благодаря Вам люди увидели его величие, его невероятную красоту. Знаете, человек погряз в своих бесконечных делах, он не замечает, как растет, например, на опушке зелёный, зелёный папоротник, или как распускается сирень после долгого зимнего сна. Восходит стебелек при первых лучах солнца. Боже, это так прекрасно! Видеть всё это! Видеть, как всё просыпается, расцветает и живёт. Эту красоту нужно хорошо увидеть, не только почувствовать, но и уви деть, внимательно разглядеть, рассмотреть её, как она восходит, порадоваться за то, как мир процветает, и гордиться тем, что нам такая красота досталась. И Вы эту красоту даёте людям. Спасибо Вам! Вы большой молодец! Я от лица всех хочу сказать Вам огромное спасибо!

— Да это сущая безделица, о чём Вы? Даже не стоит благодарностей, это моя работа! Вот нужный дом Вам не подыскал, вот это меня сильно удручает, а это сущая ерунда!

— Вы ошибаетесь, это очень как стоит, спасибо Вам за это. До свидания!

— Знаете ли… может останетесь, вино там, посидим, поедим, ближе познакомимся.

— Не стоит, я пойду, извините за беспокойство! Еще раз, огромное Вам спасибо!

— Но...

Она ушла. Кроткий и нежный ангел ушел, оставив его одного среди накрытого стола. Одного, оцепеневшего, не знающего, как теперь поступить — бежать за ней или оставить её в покое, не трогать. Оставить всё так, как получилось, так, как есть! Но он был досадно огорчён её таким внезапным уходом. Он вновь стал винить себя за непристойность поведения, за эту демонстрацию вина, принеси подороже, это унеси, то принеси, чёрт бы тебя скормил псам бы своим, Шевронов, ты идиот! За своих этих, никудышных, всё тех же оборванцев, товарищей, которые шастают к нему, винил себя даже после их ссоры, скандала, ругани, разлада. Вот бы сейчас эти компоненты нашей повседневной жизни пригодились бы ему, вот бы сейчас с кем-нибудь поцапаться, поругаться, даже со своими бедолагами, и то с удовольствием вновь бы обрушил гнев свой на них. И спал бы сейчас спокойно. Но нет никого, бармен не то, не ровесник ему, незачем трогать парня, эти двое так не по-дружески покинули его. Тоже мне, друзья! Брыкался Шевронов, не находя себе места. И в этот вечер он затосковал, он сильно затосковал по кому-то, и эта тоска выливалась в какие-то другие муки, а потом и вовсе превратилась в невыносимое горе, горе от того, что потерял он родное плечо своего верного друга. Вечер походил к концу, и ночь стучала в двери. Наступила безмолвная и глухая, глухая, глухая ночная тишина.

Шевронов в этот смиренный час возился в подсобном помещении, чтобы забыть всё, что с ним произошло за последнее время. Бармен разбавлял в стеклянных, овального вида фужерах для поддержания имиджа, в фужерах красивых, с красивым узором, некое вещество похожее на солод и виртуозничал лихо так за стойкой.

— Ко мне в бригаду пойдешь? — вдруг заговорил бригадир, — если пойдешь, заживешь!

— Не-а, там у вас работа. Как в пословице:

волка не корми, он все равно в лес смотрит. Не по мне это!

— А! И плут с тобой! А ты, — обратился он к штукатуру, — ты хоть что-нибудь умеешь, а умеешь ты, или не умеешь ты? Штукатур ты или фантаст?

— Да отстань ты со своим умеешь, не умеешь, что пристал! — оскалился штукатур, и зубы-то не кривые, показывать можно… — Трезвый молчишь.

Пьяный тоже молчишь, но физически бушуешь.

— Эка я тебя не понимаю, я задал вопрос.

— Что у вас здесь?

— Шевронов, разреши вопрос. Один молодчик не умеет ничего делать, а в бригаду мне нужен человек.

— Так найди на стороне, что пристаёшь к парню.

— На стороне дороже вдвойне, а он нам кто? Брат, товарищ, партнер, соратник по несчастью, должен выручать партнёра!

— Да не пойду я к тебе, пропойца. Ты смотри, купить меня вздумал!

— Нужен человек, а он ничего не умеет. Как же так, разве так можно, Иннокентий?

— Остынь, налакался уже. Всё, ребята, засиделись вы у меня, пора в путь.

— Нет, ты мне скажи, разве так можно?

— Ступайте оба, можно будет завтра на трезвую голову решить проблему.

— Для чего ты тогда сидишь здесь, с нами, штукатур? Для вида?

— Пьян!

— Да не пьян я, не пьян! Я не шепелявлю, не мычу, трезв и здрав. Для чего?

Шевронов не нашел другого выхода, как выход шириной в два-три метра и длиной чуть больше роста бунтаря, чтобы выпроводить разгорячённого труженика и не труженика за дверь. Дверной проем протолкнул гостей и захлопнул железную дверь. Ночь наступила только тогда, когда два гостивших у него спорщика прибыли домой, а к утру они уже шевелились на своих участках.