Часть вторая

— Арсюша, где ты был?

— Старушка моя, чего спрашивать? Ведина знаешь?

— Знаю, он под Смоленском сейчас?

— Под Смоленском...

— Кажется, меня сон поджидает… — произнесла она с волнительной печалью, из дряблой груди матери вырвался хриплый стон, она что-то пробормотала и опустила голову на подушку, повернулась лицом к стеночке, где возвышался во всю стену шерстяной овальный коврик, и попыталась забыться, закрыв свои слабые веки.

— Спи.

Я укутал её полотняным одеялом и закрыл тихонечко дверь. Свечи беспрестанно горели, не переставали греть, в комнате было тепло. Я вошел в зал и закурил. И готов был снова заговорить с ней.

— Я не сильно Вас задержал?

— Нет, что Вы!

— Мать, сами понимаете.

— Понимаю… — она призадумалась, — расскажите мне о брате Вашем!

— А что говорить, он исчез надолго. Перед последней нашей встречей клятвы сердечные раздавал. На днях, поговаривают, приехать должен. Клятву не сдержал. Не приехал. Сукин сын! О нас забыл совсем.

Он сделал одну затяжку и нервно выпустил дым.

— Трясет меня от таких людей! И эти двое, каланча да штукатурщик. Один бредни заколачивает, другой шпаклюет. Слушай, а чё я тебе всё это рассказываю, — внезапно высказал он, и ему стало не по себе. — Извините, Вы такая необычная, что у меня возникает желание поговорить с Вами и спросить. Вы наверняка знаете, как можно исправить моё нынешнее положение.

— Расскажите, и чем-нибудь смогу Вам помочь…

…Усадьба Шевронова подверглась изменениям. Он изменил её полностью: стали редеть сады, колоны заменились на простые каменные столбы, ворота стали уже и ниже, и всё предместье сжалось в один пучок, стало меньше занимать пространства. Он зажил ещё скромней, в одиночестве пребывая целые сутки, а когда выходил на улицу, то меньше обращал на всех внимания и реже улыбался. Он начал ходить хмурым и бледным, последние дни для него стали безотрадными, невесёлыми.

Одно обстоятельство тяготило его и беспокоило. А всё дело в том, что мать по-прежнему не хочет переселяться в его дом. У себя ей спокойней и родней, она прожила там часть своей жизни. Будет лучше, если он перестанет искать пути к всевозможным уловкам, чтобы уговорить её перебраться к нему. А оставит всё как есть. Пропонтида всё это понимала и сочувствовала ему не меньше, чем его матери. Она слушала его внимательно, не отрывая взгляда, она глядела на него с той же пылкой влюбленностью, с которой, когда-то полюбила этого человека, нежно и по-девичьи, не смотря на его бледность и худобу, видела в нём всё того же мужчину, которого полюбила, когда-то, и которого любит сейчас.

— Кто у меня? Мать одна да брат, еле шевелящий, бандероли продает, незаконным путём выколачивает деньги. Он для неё Ведин, я для нее Арсюша, так и осталось, с детства. Ну что-ж! Будем Вединым и Арсюшей. И вот на днях он прикатил, нежданно-негаданно, и я встретил его, как подобает родному брату, с любовью и крепким, братским рукопожатием…

…Наступила Осень. Деревья обмякли, словно после дождя, и приступили сбрасывать листья. Осенний листопад накрывал маленькие улочки своим желтым покрывалом. Было сыро в октябрьский вечер, тускло и пасмурно. По тротуару шагал немолодой уже мужчина среднего телосложения, широкоплечий, с выпрямленной грудью, коренастый и с походным обмундированием. Он был свеж и бодр. И казалось, что его теперь ничто не остановит: то, что он задумал сегодня, он исполнит в считанный час. Он вошёл в дом, поставил свое обмундирование в угол стены и направился к рукомойнику, не дожидаясь никакого приветствия со стороны брата. Их отличало разное пристрастие к жизни. Оба были ярые гуманисты, но гуманность у каждого проявлялась по-своему. Гуманизм Ведина заключался в том, чтобы завоевать новую дислокацию и взять оттуда всё необходимое для улучшения собственной жизни и жизни своих близких. Гуманизм Шевронова же напротив — отстоять свою цель, узнать побольше о городе, в котором он живет, и о людях, с кем каждый день встречается. Это и породило в них мелкую вражду, которая с годами только усиливалась. И к чему это приведёт, они сами не знали. Шевронов его ждал, он готов был его встретить.

— Ну здравствуй, Ведин! — с многозначительным тактом поприветствовал он его.

— Здравствуй, здравствуй! Как поживаешь?

— Молча, не высовываясь, поджидаю…

— Ясно! Скромность всегда мне в тебе нравилась, Арсений!

Арсюша внезапно вскипел и набросился на брата. Кинулся прытью, как на добычу. Ведин слегка удивился его такому приветствию, и приложив Арсения к табурету, негромко сказал: Может встретишь брата, как подобает?

— Да, как — то скромно я с тобой обошелся, ты прав. Повторим!

— Повторим — не без иронии ответил Ведин, ослабляя хват. Шевронов погладил свои руки, и был недоволен тем, что приходилось ему потирать свои жилистые руки. Он никогда не поглаживал свои руки от боли, не любил жаловаться, а здесь пришлось. Слишком крепок его брат, не осилил.

— Как ты Арсений? Обжился?

— Ну что, ты Боря! Без прелюдий! Давай на чистоту. Это мы для матери Ведины и Арсюши, а для самих себя мы носим истинные имена, Боря. Зачем обманывать друг друга, давай правдиво, от лица Бори и Иннокентия будем искать причину нашего с тобой такого поведения, почему не срослось, почему всё так несправедливо выходит, не по-родственному! А? Боря! Брат ты мой, единокровный. Что ты на это скажешь? Или ты решил воспользоваться кратковременной памятью матери старушки и смыться от ответственности?

— Куда тебя повело? О какой ответственности ты говоришь, когда мы уже взрослые!

— На бандеролях поднялся?

— На бандеролях! — грубо ответил тот, но потом смягчился. — Я привез тебе брюки и галстук, заказной, приятель с Дальнего Востока привёз.

Шевронов взял галстук, и повертел им.

— Вот тебе широта, а вот тебе долгота, пользуйся, — сказал Борис, подавая ему брюки.

— Не надо, спасибо.

— Как хочешь! — хладнокровно ответил тот и повесил брюки на спинку кровати. — Потом примеришь. Я приехал за матерью, — уже серьёзным тоном сказал он и направился в комнату.

— Как ты старушка?

— Ведин? — промолвила она, приподнимаясь с кровати.

— Ведин, Ведин. Собирайся, мы едем в кругосветное путешествие по просторам Андромеды.

— Но как же…

— Дом на нём, он справится, не так ли, Кеша?

Иннокентий опустился на стул и больше ничего не сказал, только рассматривал свои хоромы и думал, где и как ещё можно залатать старые дыры, чтобы он продержался как можно дольше. Он не хотел уступать её ему… Дом уже давно обходился без капитального ремонта. Будет сложно! Иннокентий раза три в неделю приходил что-то подправить, подправлял и делал это с усердием, зная наперёд, что через год он снова опустится под почву, и Земля покоробит часть стен. Он говорил ей, что бессмысленно латать этот дом, когда через несколько лет он снова будет походить на страшную хибару, и пора бы его забросить и перебираться к нему, но матушка настоятельно рекомендовала больше находиться на свежем воздухе, нежели обращаться к ней с этим вопросом. Она наотрез отказалась в очередной раз. Этот дом, её пристанище, её всё. Он много для неё значит. Здесь прошло её детство, её первая любовь, её победы и достижения, её слава. Она его не отпустит. Однако отпустила…

Борис обладал некой стихией убеждения, что ли, и она как-то легко поддалась его желанию увезти её отсюда. Он говорил, что дело его пошло в высь, всё налаживается, и он больше не ведёт этот чёрный бизнес, как сейчас говорят, скупка и продажа бандеролей теперь в прошлом. Всё теперь достаётся ему законным путём, он давно чист перед Богом, и теперь у него есть всё для того, как он считал, чтобы облегчить положение матери. Шевронов вдруг вскипел.

— С детства любила тебя больше, с детства ты был дорог ей, любимец ты наш!

— Не начинай.

— Ты думаешь, я не стараюсь, чтобы ей было легче? Ты думаешь, я ничего не делаю для неё? Я делаю всё, что в моих силах! Просто она любит нас обоих, но предпочитает тебя.

— Ты построил себе дом, участок у тебя есть?

— Их даже два!

Он видно имел ввиду, что благодаря его усилиям дом матери ничем не уступал его большому, двух-этажному особняку, который красовался на фоне природных ландшафтов среди многолюдных домов, которые, кстати, тоже были неплохо благоустроены и выглядели солидно.

— Славно, горжусь твоим трудом! Надень брюки и галстук, дай хоть взглянуть на тебя, с другой стороны.

Шевронов поддался. Он надел галстук шиворот на выворот, потом этот шиворот на выворот вывернул выворотом на шиворот, потянул за галстук и выпрямил его окончательно. Потом надел брюки и выстроился в шеренгу.

— И вправду не поймёшь, где у него долгота, а где широта, — немного сконфужено пробормотал он.

— Ну вот, вылитый красавец, кавалер, на британца похож! Женатый?

— Да, на британке! Чешет так, что я и без пособий англичанин.

Его острый ум немного расслабил их натянутые отношения, и они оба повеселели. Однако это продолжалось недолго, потому что переезд требовал ускоренного шага, и вот-вот уже наступит вечер, как экстренный поезд подоспеет к перрону.

— Ну что ж медлить нельзя. Нам пора! Не теряйся Кеша, в жизни трусов не любят. Любят уверенных и смелых. Отвага еще никому во вред не шла. Надеюсь, в скором времени мы увидимся с тобой, брат мой.

Кеша, Кеша…— плакала мать, и горькие слёзы её давили ему сердце. Он стоял как вкопанный в этом размалёванном галстуке и черных, как смоль, брюках. Стоял и не мог пошевелиться. Стоял и смотрел им вслед. Стоял и чувствовал горькие слёзы его матери.

— Не плачь мать, он же не умирает. Приедет ещё к нам, приедет. Земля круглая, все мы в ней крутимся и вертимся, встречаемся и расстаёмся, и снова встречаемся, и снова расстаёмся. Не поминай лихом, мы ещё встретимся! Не так ли, Кеша?

Поезд стучал вдали, вагоны шли один за другим, сменяя окраску света. День погрузился во тьму, стало сыро и пасмурно. Сменился дождь, заурчал ручей. Его было так отчетливо слышно, что Шевронов невольно прислушался к нему. Он стоял неподвижно всё в той же позе, смотря вдаль. Застучала гроза.

— Кто здесь?

… — Жестоко поступил он со мной, Пропонтида.

— Он сделал всё правильно, там ей будет легче, ты сам говорил, что здесь она долго не проживёт. Болезнь, одиночество, нищета добьет её, а уходить с тобой она не хотела...

— В том то и дело, что я желал ей того же, что и мой брат. Я делал всё!

— Но убедить тебе её так и не удалось…

Он посмотрел на неё озлоблено и с недовольным видом зажёг камин.

Его дом резко отличался от внутреннего убранства той хибары, где жила мать. И он это чувствовал, здесь он был, как в своей тарелке, и не знал ни горя, ни печали, ни безрадостных дней. К будущему своему он готов. Это его успокаивало, он сумел себя удовлетворить. У него есть всё и в то же время ничего. Эта мысль не так пугала его, не было повода. Может, в глубине души он чувствовал, что живёт, не имея ничего за душой, когда у него есть всё для хорошей жизни, и даже время для подвигов найдется. Но со скорым уездом его матери эта мысль вернулась снова. И вернулась уже со страшной силой, поглощая его целиком. Он на миг разочаровался во всем, он испугался, что будущее, которое он рисовал у себя в голове, рухнет разом, и зло поглотит его. Он почувствовал, как холодеют пальцы. Но в этот ужасный миг, появилась она. Та самая Пропонтида, она обогрела его и, поцеловав в губы, присела рядом. Он подложил дрова в каменья. Камин потрескивал древесиной, и ему стало легче. От её прикосновения, от треска камина, который не смел усиливаться. Благодаря присутствию Пропонтиды в доме стало спокойнее, и страшная пелена мыслей ушла сама собой.

— Обещай, что ты навестишь их, — сказала она, влюбленными глазами рассматривая его ровный, красивый профиль лица. Он продолжал ей нравится с ещё большей силой за честность и открытость свою, и она была счастлива от того, что за столько лет, что бы с ним ни происходило, он не утратил самое драгоценное в человеке, то, что ей сильно в нём нравилось, искреннюю доброту его сердца.

— Не могу я, Пропонтида, не могу. Душой скривил мой брат, подлец. Не могу, как бы не упрашивал самого себя, но не могу отвязаться от мысли, что они гадко поступили со мной.

Камин усиливался. Но тут же гас.

— Езжай и не откладывай, и будь уверен, что твой приезд только улучшит ваше положение.

— Ты права. Я поеду!

— А дом будет на мне. С ним ничего не случится!

У перрона частенько толпилась часть народа, которая не хотела ехать в стационарный город, которая сомневалась ехать, и которая корчила лица на тех, кто сомневается ехать или не ехать туда, и которые вообще не желали этого делать, с удовольствием потешаясь над их нелепой трусостью и выходкой. Им вбили в голову, что там нестабильная жизнь, вечная сырость и мокрый климат. Люди там менее общительны, неинтересны и друга друга не особо-то любят, перемывая косточки соседям. А ещё там такая фантасмагория происходит, Бог ты мой! За этим городом неподалеку от него течёт река, в которой ни купаться нельзя, ни рыбачить, ни в камушки играть, ни салочки водить, жидкая, тягучая и со своей неутешительной историей. Словом, вязь, к которой нельзя прикоснуться, иначе пропадёшь.

— Овраги кругом, и небо алым не назовёшь, кручины и грозы, и туман над рекой. Туда ни ногой!

— Ни ногой! — вальяжно постановил другой, повторяя за третьим.

Три господина сдали билет, поклонились ушедшему поезду и рассмеялись так, чтоб другим не повадно было, и с довольными лицами откланялись прочь.

Шевронов деликатен был с подобными вертунами, и так же деликатно поклонился им, снимая невидимую шляпу, в такт этим господам отклонялся прочь, не пряча своей ухмылки. Впереди встретились ещё несколько представителей небогатой уже элиты, видно, антропологи или, чего хуже, археология тут присутствует. Снаряжение их было добротного качества, но лица и измученные выражения глаз резко отличались от их остального внешнего вида. И даже осанка была прямая, нежели мешки под глазами.

— Нам однозначно нужно туда добраться, любым способом, хоть на макушке у черта, но добраться.

— К городу пролегает железная дорогая, вы можете без труда добраться туда, поезд ходит раз в неделю, нужно только знать расписание, — вступил в диалог Иннокентий.

— А река?

— Что река?

— Я наслышан о чудесной реке, мол, поговаривают, что её нет ни на каких географических картах, у неё нет широты, нет долготы. И она обладает силой…

— Появилась из ниоткуда, чуть южней к городу, в самом сухом и беспочвенном кратере обосновалась.

Спешите на поезд, а то провороните, — с неприкрытым раздражением и досадливым чувством ответил Иннокентий, обступая прохожих.

Шевронов больше не стал заводить ни с кем разговора, тем более, если это касается Стационарного городка с его потаённой магией, а ринулся было вперёд, к той цели, которую он себе поставил. Очередные доводы о якобы необычном месторождении реки и нескончаемый поток бурных дискуссии о её колдовском происхождении пугали Шевронова своей наивностью и глупой полемикой, тупой, как обух топора, и тем, что слухи дошли и до сюда. Люди спятили умом, и эта мысль пугала нашего героя ещё какое-то время, пока он не покинул перрон.

Солнце не так жарко отдавало лучами, а небо застилали кучевые облака, было свежо и солнечно. Шевронов на миг успокоился и почувствовал прилив новых сил, раздражение и досада исчезли, их и след простыл, а настрой вернулся к нему боевой и решительный. Он хотел поскорее увидеть своего брата и поговорить с ним с глазу на глаз. Решить окончательно все их дрязги и покончить с враждой, которую он, собственно, и породил. В глубине души он чувствовал, что скверно поступил с родным братом, что вот так, с дуру, набросился на него, как волк на добычу, и хотел излить душу по этому поводу, попросить прощения, чистосердечное прощение, как вдруг заметил, что в порту, неподалеку от пристани, происходил какой-то переполох… приблизившись, он увидел, что в одном из вольеров мучали какое-то животное.

Шевронов поначалу не мог разобрать, что там творилось конкретно, но, когда открыли клетку и выпустили зверя на волю, и стали стегать его плетьми и кнутами, он опешил и, потрясённый, стоял на месте. Он не смог пройти мимо этого чудовищного издевательства над животным. Того били плетьми и кнутами, переправляли из одной клетки в другую, истязали, не щадя сил. Огромное животное ни в какую не хотело выходить из клетки, двое людей, подоспев, побивали животное кнутами и тащили чуть ли не волоком бедного зверя за огромный ошейник, они так торопились, словно боялись чего-то… Вскоре им удалось вывести животное из клетки и завести его в громадный темный ящик, который был покрыт толстой, маститой тканью. Но вдруг животное перехватило кнут и, снова вырвавшись наружу, прытью проскочило между двух людей. Головорезы всё же успели обойти его и снова захватить его числом, стуча обухами и кнутами о железные решетки клетки.

Шевронов, видя это, был шокирован сценой. Он не стерпел, и как безумный ринулся было навстречу к ним с криками. Злость и ненависть кипели в нем. Он негодовал: как же так, для чего, для чего они мучают его? Что они затеяли? Кто они такие? Чего они от него хотят? Зачем такая жестокость? Он, не раздумывая, нанес сокрушительный удар одному из членов банды, и тот лишь успел протянуть руки меж собой, чтобы уж совсем не расшибиться, и с воплем повалился на землю. От неожиданного и довольно сильного удара этот человек на мгновение потерял сознание. Трое других были напуганы не меньше, чем тот, который повалился, как мешок на асфальтированную дорожку и, очнувшись, стонал от жуткой боли.

Шевронов, не имея в этот час ничего, кроме пышущей злости и ненависти, беспорядочно схватился за ошейник и хотел было снять его, как один из браконьеров, пробудившись от внезапного его появления, недолго думая, достал револьвер и выстрелил в зачинщика ссоры. Пуля угодила прямо в сердце. Он умер на месте.

…Ах, как славно проводили этот чудесный, праздничный вечер жители стационарного городка. В этот день до позднего вечера торжественно проходили карнавальные вечера. Народу было, как при царе великом. Пропонтида брела одна среди пустых, голых улиц. Фонарные столбы едва оживали при касании слабого тока и еле заметно освещали узкие улицы. Она шла прямой дорогой, никуда не сворачивая, ни на что, не оборачиваясь, опустив голову вниз, брела медленно и ни о чём не думала.

Пройдя половину пути, она решила поднять голову и посмотреть на ярко светящиеся огни, что исходили от площади, весело мигая, они водили хоровод вокруг большой арки с надписью: «Fasching/ Platz». Дойдя до самой площади, она увидела целое грандиозное шоу. Народ ликовал и радовался, их молодому городу исполнилось двадцать шесть лет со дня его основания. Праздничная атмосфера висела над Площадью. Она смотрела на всё это и тихо, тихо плакала.

Потом она направилась к реке. Путь был недолгим, она шла быстрыми шагами и не сразу поняла, что отошла от города уже очень далеко, он расплывался где-то вдали. Голубое небо синело над спокойным течением Гудзоне. В небесном святилище не горели звезды, еще не потемнело небо. Было светло. Она спустилась к реке. Немного помолчав, она собиралась с мыслями. Пропонтида готовилась… ей было непросто, ей было очень непросто заводить разговор с той, которую считала своей матерью… настоящей матерью, которая дала ей жизнь, но не сказала главного… Теперь здесь решалась её судьба, решалась её участь, на кону стояла её жизнь и счастье, о котором она мечтала, и которое не сбылось. Здесь, и только здесь всё решится. Перед алтарём, перед прозрачным алтарём, на фоне открытого неба, она поведает ей свое горе.

— Ты мое имя, я твое всё! Ты породила меня, дала мне силы, дала красоту, дала возможность… но отняла любовь. Судьба оказалось сильней тебя! Значит там, где суша, твоя власть бессильна? Не стоит и гроша, а этот грош дорого мне обошёлся, я потеряла близкого себе человека, я лишена любви, и поэтому мне жить здесь нету смысла.

Волны могли бы смолчать, но они не в силах сдержать наши слова, их разносит ветер. Он потащил этот вал, и свирепые волны обрушились к ногам Пропонтиды. Она поняла этот знак, но продолжала настаивать: «Волны не согласны со мной, но я согласия не требую. Я воспротивилась тебе за твоё бездушие, холодную расчетливость, за слабость сказать мне прямо, что ты не властна над судьбой. Что у тебя есть слабые места, и ты не всесильна. Но потопить ты способна, потопи мою душу, возьми мою красоту и подари миру. Последнее и единственное, что я у тебя прошу, исполни это, исполни! »

С ещё большей неугасающей верой в то, что всё ещё обернётся для всех и для неё самой победой над мнимой, в кожу въевшейся мыслю, что нет и не было на Земле подлинного и нескончаемого счастья, она спустилась в холодные, леденящие воды Гудзоне. Река не противилась, она будто бы смолчала вновь и смиренно приняла её без колебаний, без желания бороться с её упрямой душой, и пустила Пропонтиду в свои воды.

Наступила беззвучная тишина, ничто не пело, не звучало, словно всё замерло, и даже ветер перестал существовать, всё в этом мире перестало существовать.

— Мы будем счастливы, мы будем дружить, и ничто нас не разлучит, не разрушит. Никто нас и

ничто нас не погубит…

Над рекой просияло небо.