Глава 4

Одним из пасмурных вечеров, который явно не собирался согревать озябшие тела заблудившихся товарищей, штукатура да бригадира, которые посчитали нужным вернутся в дом к Иннокентию, наседал над утомленными, сонливыми, дремлющими уже как с час жителями небольшого стационарного городка. Оба они уже томились в тёплых постелях. Штукатур в пуховом одеяле, а рабочего склада мужик накрывался тем, что попадалось под руку, в основном легкой, шершавой накидкой, и подушка у него была покрыта грубым сукном, что, гляди, можно во сне и ненароком порезаться. Постель Шевронова особо не отличалась престижностью, походила на обычный, простой, удобный лежак. Перина кровати были умело втиснуты вглубь койки и не выпирали из-под матраса. Кстати, ими занимался Шевронов, он умело их связал, чтобы кровать балансировала под тяжестью тела. Так у него через неделю окрепла спина, выздоровела шея, перестало ломить по утрам. Вставал теперь он очень рано и чувствовал себя бодрым и выспавшимся. И даже желание возникало работать. Здесь, в стационарном городке, работать может каждый. Работы немерено, как овса в хлеве. Этим же овсом питается и человек, он продает его людям, разводящим скотину. Шевронов же не хочет разводить скотину, когда, как ни грубо это прозвучит, ему и двух хватало… Почему-то он перестал уважать своих товарищей и, что греха таить, зародилась в его душе ненависть и особая неприязнь к другу, к первому другу и ко второму другу. Он всё хотел съехать отсюда, купить себе хижину в лесу, завести животное, пса, застать себя за делом в поимке беглых преступников, не тех, что сидят по тюрьмам, пережидая отведённый судом срок, а тех, кто смеет ловить рыбу в защищенных заповедниках. Вот милосердное дело! Которым он бы не прочь заниматься, к которому он питает особый интерес. А эта, эта его нынешняя работёнка, казалось ему уже скучной, какой-то пустой, бессмысленной, дешёвой. Потерял он к ней интерес и вообще посчитал это дело не милосердным. Мать же была против его затеи, уезжать куда — то, и охранять что — то, не зная ни города, ни жителей, которые его населяют, ни обстановки, в целом. Нет! Просто немыслимо глупо затевать подобное. Он противился, он противился ей, до поры до времени, пока сам не опомнился и не осознал её худшие стороны, хотя какие? Ему одному известные! Тем не менее он сдал позиции, и продолжил усердно трудится в той области, в которой работал прежде. Красить каждый год огромный стенд, наполнять его различными новостными событиями из жизни причудливого городка. Провожать взглядами счастливые лица соседей, которые были весьма рады видеть его за работой. И любопытно вычитывать интересные случаи. Помечать их и рассказывать двум своим закадычным приятелям, которые тоже наскучили ему до фени. Своей болтовнёй и рассуждениями, пьянкой и советами. Вот чем он продолжал заниматься. Когда-то это для него было отрадой, слушать их, теперь же сплошная морока. И еще эта женщина не дает ему покоя. Что с ней стало, где она сейчас? Почему она занимает все его мысли, кто она такая, какие икры имеет, какую талию нынче носит, не растолстела ли? Не полюбила ли… Не повенчалась ли… Не… Все не, да не у него. Такие последние события не отступали от него ни на шаг. Но покидать этот город, этот чудный город, где каждый не равнодушен друг к другу, ему жутко не хотелось. И это его удерживало, даже наполняло новыми красками и смыслом его теперешнее положение.

Стационарный город тем стационарен, что он неизменен, его не трогают, не перестраивают, не переправляют, не добавляют, он расположен на небольшом островке, по обе стороны которого протекает чистая, прохладная во все времена, прозрачная речушка «Гудзоне», название свободно вошло в обиход человеческой речи, и кроме как «Гудзоне» её уже никак не называют. Родина этой неизвестной речушки также остается неизвестной, как и она сама. Скопление водорослей, нескончаемое количество пресноводных обитателей в глубинах, множество полезных видов растений, плавность и размеренность тягучих волн, тягучих оттого, что когда к ним прикасаешься, то ощущаешь, как вода, прилегая к твоей ладони, имитирует тягучее, густое, плотно растягивающее желеобразное вещество, а когда его опускаешь обратно в воду, оно превращается в каплю. И растворяется в холодных источниках Гудзоне. Люди стараются не спускаться к её водам, остерегаются её прилива, изредка рыбаки старались удить рыбу, да леска рвалась, либо рыба не шла, да и лодка застревала в водах реки. Сказка, да и только! Но вот она вымышленная, несуществующая для каждого, её нет на картах, там рыхлое пятно кратера, когда на самом деле, она существовала в трехстах метрах от их поселения, и не просто существовала, а умела ещё и петь так дивно. Сладкозвучно по водам Гудзоне в десять часов вечера шли удивительной красоты звучания, словно астры, рассыпавшись по ветру, касались струн арфы, умилительной, божественной арфы! Так сладкозвучно и спокойно! Так божественно она пела, эта песнь несравнима ни с чем! Этот вечер вскоре прозвали литургией ночного покровителя. О Гудзоне вспоминает редко, когда находит сводку и сам Шевронов. Он счел нужным даже и не искать эту быль, в сказки он верил в пять лет, сейчас он верит только в то, что может принести ему пользу. А это помощь людям. И в скором времени… он подумывает уже о той же злополучной мысли, как помогать и животным, охраняя заповедники.

— Что там у тебя стряслось, мальчик? — с восторженностью окрикнул Шевронов одним весенним утром.

За перегородкой копошился бармен. Ему не здоровилось, и он старался тщательно исправить положение. В подсобке что-то забрюзжало, зазвенело, завопило, и бармен стал громко ругаться на хорошем таком диалекте.

— Мне подойти?

— Неудачи кругом! Не дано мне, не дано… Нет дядя Кеша, не надо, я сам! Почему всё расставлено не так, как требует моя душа. Сейчас все по своему вкусу тут видоизменю, по своим соображениям, тут вот, там вот! Сейчас я угомонюсь, не беспокойтесь. Я все сам!

— Это хорошо, это очень хорошо! Сам так сам.

Двое приятелей, оставшиеся без внимания, радовались встрече. Радовались и встрече, и тому, что Шевронов Бог знает кого воспитывает. С получасовой дремотой, с рявканьем и сопением, застольный период возобновился.

— Ты что вот сюда ходишь? — укоризненно, как-то жестко и злостно спросил рабочий мужик.

— Я бармен.

— И что, но тут-то ты что забыл, ты применяешь свои навыки не здесь! Помнится, я еще в здравом уме, барменам отведено место в ресторанах, но никак не здесь, чушь и глупость. Неуместные твои выходки…

— Но я друг Иннокентия, он меня так прозвал, мне понравилось, к тому же я и здесь применяю свои навыки. Кто вам разливает.

— Маразм и только. Нашел применение, какой он вообще тебе друг? Тебе сколько лет, сосунок? Ты подросток, а он взрослый мужик. Но объясните мне, опущенному в уме, Вам же видней, как может образоваться дружба между пацаном ещё незрелым и мужиком. Ладно он тебе дядя, отец. Так совсем не родственник, незнакомый человек. А ты всё ходишь к нему, не верю я в такие дружбы, это патология уже, тебе лечится надо, пацан.

— Да отпрянь ты от парня, они соседи долгое время уже, почему ему вдруг нельзя к нему приходить домой да общаться. Ты перепил.

— Дело ваше, но от таких дружб веет угрозами… Заглянуть в будущее порой страшатся даже ясновидящие. Что их там ждет, потеря дара, слепота, чума на их судьбы, не знаем. Вот ты говоришь, что мы без конца только пьем и болтаем. Ничего не делаем, только мусолим одно и тоже, трепней давимся. А мы пьем, чтобы не сгубить природу свою, понимаешь? Своё «я» не утратить! Ты согласен? Нет, ну ты согласен? — с жаром обратился он к рядом стоящему беловолосому пареньку, что дружил с ним ещё тогда, когда только зарождалась платина в этих набитых до верху людей городах. Сейчас остался только один малонаселенный город, где платину заменяет водонапорная башня.

— Абсолютно, — вторил ему штукатур, равнодушно поглядывая на зачинщика ссоры. Штукатуру нужны были новые идеи, и он с лёгкостью принимал всё то, что ни скажут, ни сотворят его остроумные, похмельные товарищи. Поэтому он рад был, да что греха таить, рад был любой компании, где есть что вкусное ухватить для своих будущих шедевров. Он изменился слегка, теперь он — душа компании…

— Мироздание нынче сегодня такое, знаешь ли… для нас слишком тяжкое, одному, другому, третьему… устаёшь. А тут выпьешь, и как с руки сошло, готов вновь на передовую, служить человеку...

Ты скоро получишь научную степень за свои аргументы, — попивая тот же Лонг-Айленд, постановил было Иннокентий, и все три товарища дружно посмеялись.

В комнате воцарилась уже позабытая дружественная и располагающая атмосфера, отчего бармену, которому вся эта компания, за исключением Иннокентия, не нравилась, и он мечтал поскорее их спровадить. Ему крайне не нравилось и то, что оба его собрата, мягко это он ещё выразился о них, каждый раз норовят подлить Иннокентию в стакан, а он и отказать не в силах — обидятся. Спустя какое это время, он смягчил отношения к ним, за счет того, что меньше стал обращать их выходки внимания. И это помогло, он стал комфортней себя чувствовать. Вот теперь атмосфера стала какой-то уютной и благоприятной, и у бармена появилась надежда на хороший исход всей этой кутерьмы, хотя редко, когда от кутерьмы можно ожидать чего-то хорошего. Вот как сейчас, когда появилась у бармена надежда, а Шевронов всё не может никак допить свой несчастный стакан и покончить с этим. Бармен считал ещё, что всё, что тут говорится и говорится, одно слово через другое слово перешагивает, споры, многотысячные примеры, философские рассуждения, выводы, вердикты и много чего — это одна сплошная болтология, до тошноты вызывающая оторопь и желание заткнуть уши от монотонности ораторских голосов, это признак того, что люди готовы часами бездействовать, чтобы доказать свою правоту. Причем каждый раз, когда что-либо придёт в их созревшие умы, они готовы тут же приводить многомиллионные аргументы, даже если этого не пожелал их собеседник, примеры, даже если они мало убедительные, не важно, примеры, чтобы всё равно вдолбить в голову слушателя свою неотразимую, бесспорную мысль. Которая не подлежит никакой огласке, и уж тем более проверке на прочность. Громкий голос оратора вновь задребезжал по анфиладам комнат.

— Слушай, а чего мы ждём? Почему мы… нам… тьфу! В общем, почему бы нам просто не уйти куда-нибудь, просто выйти из этого чертова дома и не… куда глаза глядят. Авось сделаем сами, что следует понимать под этим словом, как хочешь… вхух, я малость в отшибе сейчас маляр, пьян я! — постукивает себя по лбу, расправляет накидку, вбивая её поглубже в кресло в отличие от тела, которое мало-мальски болталось от чрезмерного питья «воспалительного» средства, именуемого на все различные лады, под нашумевшими названиями, Лонг-Дринг, Бостон, Калифорния, Лонг-Исланд, и тд, и тому подобное. Тело выпившего боролось с этим недугом. За что берёт гордость, дорогие читатели, за его стремление выстоять окаянную истому. Рука работяги оставалась ещё в ходу и имела такую особенность силой всё скручивать и перекручивать.

— Чего мы ждём? Кого мы ждём? Ждём, когда нам с небес накапают в стакан? Нет друг мой, нужно самим что-то, где-то добывать, идти самим, что-то, где-то… В будущем у нас не будет ничего, если не пожмём друг другу руки и не пойдём вместе что-то где-то добывать.

— Я вот стою, и трезвею от твоего поведения, а я, заметь и стакана не выпил.

— Выскочка!

— Чувствую нелегкое домогание. Спутал, недомогание! Вот видишь, всё ты и твои бредни.

— Это пары, от меня исходят пары. Такое нынче свойство каждого алкоголя, посмотришь на человека, и тут же напьёшься...

— Или надышишься. Шевронову бы слышать сейчас тебя, не меньше моего бы одурел.

— Шевронов! Мы редкие люди, — кричал бригадир, — Боже мой! Мы редкие с тобой люди, Шевронов… Вымерший вид. Жаль только, что бармен этого не поймет… он другой… Заглотнём!

— Хорош попивать! — выскочил бармен, ему надоели их посиделки, он видно не выдержал, — лавочка закрывается. Уходите.

— Только пришли. Давно не навещали… Ладно, давай, Шевронов, до следующего раза.

— Прощайте ребята, до скорых встреч!

Они вышли.

— Ты не думай, Стёпка, — продолжал Шевронов, — они не алкаши, они трезво мыслят, они особенные, они пьяные с виду, только с виду, но трезвы на ум. С ними можно спокойно беседовать, и для себя много чего можно взять из их мудрости...

Они мудро мыслят.

— Да уж, конечно.

— Я не защищаю их пьянство, это плохо, очень плохо. Но здесь другой случай, совсем другой. Я видел их за работой, видел их в деле и знаю, о чём толкую.

— Простите меня, я не выдержал. Они без конца пьют и горланят, пьют и горланят, и Вас спаивают. А мне это не нравится.

— Ну дружок, давай на чистоту, меня не волнует, что тебе нравится, а что нет. Скажи уж спасибо, что я пристроил тебя к себе. Ты же ведь детдомовец. У тебя из родных никого нет, ты один одинешенек. Так что давай не будем ссориться, а продолжим мило и дружно общаться! Договорились?

— Договорились, — со скрытной фазой негодования проворчал бармен, стараясь не выдавать своё недовольство положением. Но Шевронова не обмануть, он это чувствовал, он это видел и понимал, как парню нелегко освоиться в подобном обществе.

— Ты в скором времени поймёшь, о чём я толкую. Время всё расставит на свои места! Ступай, на сегодня хватит. Честно поработал.

— Знаете, я много думал и пришел к выводу, что я зря вообще согласился здесь у Вас работать, ну что я тут делаю, скажите мне, что? Бессмысленная трата времени. Спаиваю Вас и, честно сказать, прикладываю все усилия для того, чтобы свести Вас в могилу и загубить Ваше будущее. Нет! Я зря избрал такую профессию, нужно было выбирать что-то другое… Но знаете, благодаря Вам я понял, что моя профессия вовсе не такая уж славная! Она ужасная, она губит людей, и поэтому я ухожу, ухожу из профессии и покидаю Вас. Не волнуйтесь за меня, я справлюсь. Я в жизни справлюсь! Обещаю Вам! Я справлюсь сам! Прощайте, спасибо за всё! Мне было приятно иметь с Вами дело!

— Ты… куда… претензия… Стёпка!

Шевронов не успел даже и слово сказать, как он стремительно вышел, демонстративно захлопнув стальные ворота. Стоял хозяин хаты с открытым ртом, в полном недоумении, прожевывая случай и не понимая, в чём, собственно, дело. Он явно не ожидал этого… Что на него нашло? Всё же было хорошо… Какой я повод давал для расстройств? Приютил, одел, накормил, напоил, не оставил парня на улице, только не воспитывал вот, боялся, не мой сын… и тут раз, он уходит. И, наверное, навсегда… Вот тебе и благодарность за все труды, которые я для него сделал.

— Неблагодарный щенок! — выругался Шевронов и опустился в кресло.

— Справиться он, да куда уж! Что у всех за привычка такая, не сказав причину, покидать мои стены… у всех выработалась какая-то мания покидать мой дом!.. Так не приходите вообще тогда, зачем сюда ходите, медом намазано? Никого больше не впущу, слышите, никого! Довольно с меня неблагодарных! Вернётся — не открою! Вот не открою, и всё! А он мигом прибежит, парень совсем один, куда он пойдет. Ни кола, ни двора. Прискачет! От таких рож пережить ему надо, успокоиться. Вернётся.

Но он так и не пришел. Дни незаметно проносились своим чередом, сменялись темной окраской неба. Ничего особенного не происходило. Он так же занимался поиском и размещением новых буклетов на вычищенной доске, провожал взглядом прохожих, занимался хозяйством, смеялся над забавными происшествиями, что вычитывал с буклетов, в общем, жил обычной сельской жизнью. Ночь опускалась на Землю, и звезды, что вспыхивали одна за другой в черном небе, переливались из мензурки, что подала им ночь для того, чтобы хоть как-то разнообразить скудную жизнь этого человека. Он смотрел в ночное небо и видел величайшее зрелище небесных тел. Звезды переваливались из одной чаши в другую. Танцевали, вели хороводы, жонглировали в небе и рисовали собой невероятные фигуры. Звезды сошлись вместе. Заблестели, засверкали, словно радуясь приходу ночного месяца, который прятался под черным покрывалом сумрачного неба и, объявившись случайно, опустился над горизонтом в виде люльки, чтобы покачивать усталые, озябшие тела своих детей. Чтобы убаюкивать их сонливую, чудотворную песнь чарующими мотивами, что некогда пела ему небесная покровительница в такую же холодную, темную ночь.

Как необычно! Как необычно было видеть всё это Шевронову. Он стоял в легком оцепенение, дрожал и до сих пор не верил увиденному, протирал глаза, думал, что спит, что это всё сон, и сейчас он встанет, и всё это спадет одним разом. Но оно всё не спадало, а продолжало жонглировать, поблёскивая в небосводе, и казалось всё это таким настоящим! Невыдуманным, реальным! Как будто это происходило не в небе, а в нём самом… И было видно, как он со страхом в душе, боязно поглядывал на небо и, восхищаясь увиденным, чувствовал, что в будущем его ждут перемены, способные в корне изменить его судьбу и подарить любовь, которую он действительно заслуживал.