Глава 4

Крохотный пузырек воздуха скользит, кружится и прыгает в бессистемных, будто неосознанных па. Только что корабль был здесь — и вдруг он в десяти метрах справа. Нет, уже сверху, развернувшись носом назад.

Пространство расчерчено зелеными пунктирами быстрых лазеров и розоватыми полосами импульсных — яркая паутина и крохотные мушки-корабли вьются между нитями. Проносятся торпеды-невидимки, не оставляющие следов ни в пространстве, ни на радарах. В последний момент, когда смертоносные тени не могут изменить курс, О’Нил сдвигает корабль и расстреливает их. Как в тире. В упор.

Под действием перегрузок, постоянно меняющих направление, исчезло ощущение пространства. Яркие росчерки, мелькание перед обзорными экранами: корабли, звезды, тени, вспышки. Отдельные огоньки слились в полосы, оставаясь на сетчатке выцветающими петлями и кляксами. Тело сдавливает то снизу, то сбоку, то со всех сторон одновременно, а внутренности как будто скручивает внутри гигантского шейкера.

Музыка. Струнные и духовые тянут ноты, словно жилы. Когда иссякает один инструмент, ноту подхватывает другой, вибрации длятся, длятся, длятся, текут, вязко, монотонно, отодвигая уровень восприятия реальности за привычные рамки.

Исчезло ощущение времени. Безумный танец длится уже целую вечность и никогда не закончится.

Изменились ощущения собственного тела. Перегрузки кажутся далекими, будто чужими, не важна их сила и направление. Или, тонущий в звуках скрипок и альтов, мозг не успевает реагировать?

Музыка занимает собой все пространство. Симфония, которой дирижировал эксп-истребитель, а главную партию исполняла эксп-стрелок, становится осязаемой. Бесконечная дрожь легато[1] проникает сквозь кожу, впивается в костный мозг. Нежность и легкость, ввинчивается дрелью в разум, проходит по нервам циркулярной пилой.

Кто сказал, что космос черный? Неправда! Он разноцветный и будто сотканный: волосок к волоску — в нить; нить к нити — в жгут, в канат, в полотно сияющей смерти. Любое прикосновение к нему грозит пузырьку разрушением: «пФ!» — и тонкая оболочка исчезнет.

А что случилось с красками? Здесь не должно быть такой пестроты! Откуда взялся блеск драгоценных камней, золотых и серебряных жил, пещерные своды, горный король, восседающий на изумрудном троне?..

Интуиция и страх слились, став новым инстинктом, невообразимо мощным, затмив собой остальные. О’Нил скользит по ткани, расцвеченной бело-малиновыми узорами взрывающихся кораблей.

На полотне реальности вальсируют цветы. Их лепестки, раскрывшись, полностью скрыли черноту.

Над садом взошло солнце, коснувшись лучами каждого цветка.

Солнце красное, лучи красные, цветы красные, свет красный...

«Игла» кружится, скачет из стороны в сторону между лучами — такая игра у букашки. Зачем, глупая, прячется от солнца?

Нет времени, нет пространства, только великое умиротворение.

Внезапно наступила тишина.

О’Нил откинулся в кресле и закрыл глаза. Он не чувствовал мышц, не мог шевелиться, голова — будто набитая ватой, мозг едва различал звуки и картинки.

Курт, прижатый ремнями к спинке кресла, уставился в одну точку. Его побелевшие пальцы впились в металлические подлокотники. Может, даже вмятины остались.

Стимулятор, который он не мог себе позволить на поле боя, вызвал невиданную по силе Способность. В нем бурлила мощь, разум требовал себе в подчинение дроидов. Курт чувствовал, что смог бы управиться с тремя, а то и пятью сотнями электронных разумов. Не найдя боевых роботов, он коснулся оборудования корабля, но оно уже подчинялось чужой воле. Оператор расширил зону влияния и добрался до ракет «Иглы». Проведи военные анализ боя, их бы удивило поведение реактивных снарядов. Примитивный интеллект боеголовок, который должен был не более чем удерживать цель в надежде нагнать ее, виртуозно избегал ловушки и обходил заградительный огонь, словно внутри каждой находился пилот.

Ленокс повисла на ремнях. Вколов наркотик перед сражением, она смогла охватить поле боя, отметить мишени, расставить приоритеты. Дальше бы просто отмечать траектории да перемещать прицел, но «Игла» вращалась слишком быстро. Движения противника, помноженные на резкие сдвиги истребителя, превратились в мельтешение, не поддающееся анализу и прогнозу. И чтобы уловить логику, ей пришлось включить внутреннюю связь.

Она сняла шлем, но не удержала его и тот упал на пол. Слипшиеся рыжие волосы торчали во все стороны, искусанные в кровь губы алели на бледном лице, во взгляде пустота или безмерная усталость. Не утомление, возникающее после трудового дня, а усталость от жизни. Скажи ей, что через минуту она умрет, она бы не удостоила говорившего вниманием, будто считала это уже свершившимся.

Стивен Хендерсен сжался в кресле и, бледный от ужаса, беззвучно открывает рот. В его волосах не осталось черноты, морщины углубились, как будто за этот день он прожил десять или двадцать лет. Как человека, связанного с производством оружия, его не шокировала смерть или война. Его привело в ужас сочетание несовместимого — музыка, ставшая ключом сверхточного и практически неуязвимого оружия.

Оллин лежала с закрытыми глазами. Если бы не пульсирующая жилка на правой щеке, и не следы высохших слез, она могла бы показаться совершенно спокойной, может быть даже спящей, пропустившей битву.

Тишина и апатия.