Твоя навеки

ТВОЯ НАВЕКИ!Повесть

Эту повесть даже в такие годы лучше не читать. Подождите, пока Вам исполнится двадцать один год, если среди Ваших дней рождения, такого дня ещё не было.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

СЕМЁН И СИМА

*****

Они были одни в квартире.

Она сидела в широком мягком кресле возле большого стола, заставленного бутылками с напитками и мелким хрусталём для их розлива.

в противоположном углу комнаты, около книжного шкафа, стояло его кресло, и оно давно притёрлось к нему, так что он плотно вписывался в него, не оставляя супруге шансов хоть как-то притулиться рядом.

И так, с учётом размеров комнаты, они сидели почти напротив друг друга в приподнятом после праздничном настроении и сумбурной новогодней ночи.

Но днём удалось выспаться и нашлось время тщательно подготовиться к новому торжеству, до старта которого ещё оставалось хороших полчаса.

Хуже нет ждать да догонять, и разговор у них не клеился.

Вечерело.

Сгущались сумерки.

Китайская люстра медленно разгоралась, и вскоре пять её фонарей наполнили комнату приятным солнечным светом.

Он сладко потянулся и безрзличным голосом скучно пропел:

— Я изменил программу. Мы остаёмся дома. До утра нас никто не побеспокоит. Я отключил всю говорящую и звенящую технику.

— Ну, ты разогнал мою полудрёму! А как же банкет? Мы же сегодня празднуем юбилей.

— Мы его и отпразднуем двоём. Вся ночь будет наша. Ты забыла, такой же ночью, которая будет сегодня, пятьдесят лет назад я вошёл наконец-то под самый корень в твою промежность.

— Но гости! Они ничего такого не знают, и они будут ждать нас! — возмутилась она.

— Им и без нас будет хорошо. Тем более, что ничто, связанное с твоей девственностью, не будет смущать их ум. Они даже не догадывются, какой юбилей мы отмечаем. Они думают, что у нас брильянтовая свадьба или, чёрт знает, ещё какая, а у нас свадьбы вообще не было. Мы с твоей проблемой справились без свидетелей. Причём тут другие? Пусть гуляют без нас. За всё уплачено, и я позвонил директору ресторана, предупрелил его.

— И его реакция?

— Какая у него может быть рекция, если за всё уже уплачено! Он только спросил: «А как же подарки?» Я сказал: « Раздайте их неимущим».

— Неимущие в рестораны не ходят, — проворчала она, насопившись. — Скажи хоть, что ты задумал?

— Ах, милая, ты уже забыла, чем мы занимались в такую после новогоднюю ночь ровно пятьдесят лет назад. И сегодня я сделаю то, что и должен был сделать тогда: лишу тебя девственности.

— Ты уже дефлорировал меня ровно пятьдесят лет назад ночью, оторая ещё только будет сегодня после Нового года и этого вечера. Что за блажь?

— Ну, как на это посмотреть. Дефлорация — физический процесс, а девственность она вот здесь — в мозгах.

Он указал палецем на ее голову, размакияженную для ночного торжества:

— А до твоих мозгов, как показало время, я в ту ночь не добрался.

— Что ты задумал? — заволновлась она.

— Ничего более, что я уже сказал и что должен был сделть давно, а не по истечении пятидесяти лет. Ты хоть помнишь ту ночь?

— Ещё бы! Не только её, но и все, что было связано с ней, я отлично помню. Это был настоящий праздник! Торжество невинности! Девушки не забывают всего того, что предшествует их дефлорации, и не каждый раз девственности лишают трое суток подрят. Такое забыть нельзя.

Горькая насмешка или упрёк, впервые высказанный вслух?

В ответ он прворчал:

— Хотя сама дефлорация, частенько выпадает из их памяти.

Она не очень поняла его, но в суть не стала вникать. Воспоминания пятидесятилетней давности уже завладели её воображением.

Она откинула голову и рассмеялась.

У неё были красивые мелкие зубы, полные губы, слегка подкрашенные, сохраняли ещё свою девичью прелесть. А синие глаза были чисты, как в погожие дни бабьего лета осеннее небо. И вместо серебряных паутинок, в этом небе, в его просторах, резвились хитрющие смешинки.

Она часто смеялсь над ним, когда у самой что-то было на уме, что-то такое, чего он вообще мог никогда не узнать.

— Ты просила меня быть поаккуратнее, не забывать, с кем я имею дело, — хмуро проворчал он в своё оправдание.

— Ты слишком осторожничал. Но я благодарна тебе за те твои мыслимые и немыслимые усилия, закончившиеся, несмотря на всю их робость, нужным обоим нам результатом.

И она опять рассмеялась, уже надменно поглядывая на него сквозь слегка опущенные ресницы.

— И после всего этого ты ещё спрашиваешь, помню ли я тот Новый год?.. Так вот, ты тогда, перед самым Новым годом, ушёл от жены, с которой прожил сколько лет?

— Много. Нашему ребёнку уже было шесть лет.

— И вот уйдя от жены, ты привёл меня в какую-то хибару, с печным отоплением и с нарами, вместо кровати, но достаточно широкими, чтобы на них можно было уместиться вдвоём.

— Да, это были двуспальные нары на двоих с двумя толстыми шерстяными одеялами не первой свежести.

— Ещё там был небольшой стол, сколоченный из грубых досок, и подстать ему — табуретка...

— На которую голой задницей лучше было не садиться, чтоб не занозиться, и это я сразу отложил у себя в уме.

— Да-да, я тогда заметила, с какой укоризною ты смотришь на неё. И я тогда сказала: «Особо не огорчайся. Мы ещё достаточно молоды. Будем стоя есть и пить.» Там вообще лучше было не раздеваться. Холод стоял ужасный, хоть печка жарко топилась. Но мы оба понимали, зачем сюда пришли, и я даже не поёжилась, когда ты снимал с меня овчиный тулуп. Нам не страшен был мороз, пробивавшийся инеем сквозь щели в бревенчатой кладке.

— Да, мы северяне, и нам рядом с жарко натопленной печкой не привыкать было к сибирским морозам. Я снял эту хибару на неделю за двадцать пять рублей. Ни на что лучшее у меня тогда не было денег. «Как-нибудь три-четыре дня с каменным угольком и печкой мы здесь продержимся», заметил я тебе. Ты весело откликнулась: «Я думю, нам больше для этого дела и не потребуется».

— У тебя хорошая память.

— Такие фразы на ветер не бросают, и они намертво застревают в мозгах на всю оставшуюся жизнь...

И там тогда, как и здесь сейчас, вечерело.

Ты посмотрела на меня.

Наши взгляды встретились, и ты, опустив очи к своему плиссе-подолу, прошептала:

— Свет не надо включать. В темноте мне будет легче. Я ведь никогда ещё никому не отдавалась по полной и зранее разработанной программе. Когда это получается стихийно, думаю, тогда девушке бывает намного легче.

— Хорошо, дождёмся темноты. А пока выпьем.

Я выставил на стол бутылку коньяка.

— Совершенно трезвому заниматься этим делом мне бы не хотелось, — как бы извиняясь сказал я. — Это были бы не те восторги. Над нами ещё довлеет много комплексов. И тебе следует выпить.

— А где стаканы?

— Про стаканы я забыл. И хозЯева, очевидно, тоже.

— Очевидно, постояльцы воруют посуду.

— Кроме стаканов, постояльцам, бывающим здесь, вряд ли нужна какая-то другая кухонная утварь. И мы пить будем из кружки, которая не заржавела и вряд ли долго стоит без дела рядом с ведром воды.

— В воде лёд! — ужаснулась ты.

— Это даже хорошо, когда холодильника нет. Обрати внимание, вода здесь, вопреки всем законам физики, замерзает внизу ведра, а не сверху.

— Может быть, есть законы замерзания воды, которых ты ещё не знаешь?

— Сомневаюсь. У меня — высшее образование и аллотропические видоизменения жидкостей под градусом мне досконально известны. Ну, ладно. Главное, что есть чем запивать. А посуда нам и не нужна. Коньяк не закусывают.

— Это почему же?

— Коньяк пьют сытые люди.

— Скажи ты эту истину мне часом раньше, я, прежде чем дти сюда, зглянула бы в общепит.

— Не в еде смысл нашего сближения. Вот!

Я вытащил из портфеля красивую шкатулку.

— Это мой новогодний подарок! Слишком интимный, чтобы я мог вручить его тебе в новогоднюю ночь, когда мы были среди людей.

— Что это? — затаив дыхание, спросила ты, на глазок пытаясь угадать содержимое коробки.

И твои глаза разгорались.

Я сделал тактичную паузу, дав время разыграться твоему воображению, и доверительно тихим голосом произнёс по слогам:

— Контрацептивы.

— Презервативы с усиками? Или с уплотнениями для шариков? Или самые обычные наши гондоны?

— И не то, и не другое, и не третье. Хоть у меня и высшее образование, я не знаю, что такое контрацептивы. Но так написано на коробке. А на самом деле в ней — набор колпачков всех размеров, призванных защитить твоё влагалище от моих сперматозоидов после того, как я дефлорирую тебя.

— Природа-мать позаботилась о девушках, перекрыла вход во влагалище плервой, чтоб случайные дети от кого попало у нас не рождались, но я не умею пользоваться ими. Так что мне они без надобности. Не забывай, что я ещё девственница и никаких хитроумных приспособлений даже с самыми благородными целями в свою промежность не засовывала. Я вообще не игралась с ней во избежании вредных привычек.

— Милая! Вспомни сколько лет моему сынишке. Что мы только с его мамой не перепробовали и как только не пробовали, чтобы она больше не рожала. Ни один год я упражнялся с колпачками в промежности бывшей жены и ни разу за это время не отправил её на аборт. Ты имеешь дело с мастером высочайшей квалификации! Доверься мне!

— Я только сказала, чтобы ты со мной был по вккуратнее, что я ещё девственница, и ни с какими мужиками, ни в какие связи, тем более сексуального характера, не вступала. Беспардонность, жадность, поспешность могут навсегда отпугнуть меня от секса, и я буду всю жизнь фригидной. Разве ты смог бы жить всю жизнь даже с любимой женщиной совершенно безвкусной и холодной, как вот эта вода в замерзающем ведре?

Тогда ты с пафосом воскликнул:

— Не ради этого дела я ушёл от жены! Этого дела мне и с ней хватало. У меня к тебе душевное влечение!

— У меня такое же. И тем более не забывай о физической стороне дефлорации. Боль я не перенесу. Если ты причинишь мне боль, это навсегда отпугнёт меня от тебя. Ты же не для этого нашёл меня!

— Чтобы найти и потерять такое сокровище?! Ну, что ты, милая! Нет женщины, к которой так тянулась бы моя душа!

— Не увлекайся, — оборвала ты мой монолог. — Я ещё не женщина.

— Занесло! — тут же раскаялся я, наливая коньяк в промёрзшую железную кружку. — И вообще, если ты хочешь, мы можем обходиться без секса, ограничимся одними поцелуями и ласками.

— Как близки наши родственные души! Но папа римский сказал; «Деньги — это зло, но они так же необходимы, как секс», и я не стану обеднять твою жизнь».

***

Семён ещё не проснулся, но уже не спал. Сквозь дрёму он слышал, как кто-то гремит металлом возле печки, и вспомнил Симу. Машинально рукой ощупал кровать под одеялом и не нашёл возлюбленной.

Очарование пробуждения после чудной ночи вместе с остатками сладкого сна тут же слетели в никуда.

Он понял, чем занята подруга и торопливо воскликнул:

— Истопником должен быть я!

— Ах, ты так крепко спал! А печку я уже зарядила и варю картошку.

— Откуда картошка?

— Дед мороз принёс! Он ещё не сдал свои новогодние полномочия.

— И что он с тебя взял? Даром — только за амбаром! У них, у куркулей, кредо такое.

— Вся кухонная утварь у них тут, в коридоре, бесплатна, а за ведро картошки я дала ему рубль. Базарная цена. В этом году на картошку в Сибири хороший урожай.

— Порадуется мужик жизни, на рубль можно купить четыре бутылки жигулёвского пива.

— Не завидуй. Ты ещё коньяк не допил.

— Ну, что ты, Симочка! Я сечас в таком душевном настрое, что зависти, пока ты рядом, к кому-либо у меня и быть не может. Ты шикарно выглядишь в этом свитере, облегающим твоё тело, юбке-плиссе, распахнутой настеж ближе к низу и шерстяных рейтузах ручной вязки, подаренных тебе бабушкой.

— Да, я одета не по моде, но зато — по погоде.

— И производишь ошеломляющее впечатление. Тебе не нужно было лезть в кошелёк. Тебе достаточно было глянуть на него небрежно, и считай, ты одарила его рублём.

— Я ещё не умею так жульничать.

— Какие твои годы, ещё и этому научишься. Ну-ка, крутанись волчком.

— Вот-вот, именно так. Это у тебя здорово получается. И если бы ты, увидев ведро с картошкой, на радостях крутанулась так перед Дедом морозом, уверяю тебя, и без пива, он балдел бы весь этот день и все последующие. Правда, чтобы деду оценить все прелести, которые у тебя есть ниже бюста, ему следовало бы лечь рядом со мной.

— Боюсь, ты срзу почувствовал бы разницу, а нам лишний скандал совсем ни к чему. Из партии тебя уже выгнали за растление юной студентки, с работы сам увольняешься, так сказать, по собственному желанию. Теперь осталось только в тюрьму попасть.

Воспитательный процесс оборвал стук в дверь. Сима вопросительно глянула на Семёна.

Он уже встал и в брюки влез, и мог принимать гостей.

— Войдите! Незаперто! — весело крикнул он, надеясь, что Дед мороз очередной подарок им принёс.

Вместе с клубами пара в комнату ввалилась хозяйка дома.

Сима тут же закрыла дверь, а женщина торжественно передала ей кринку.

— С молоком? — воскликнула девущка, принимая дар. — Вы прямо настоящая Снегурочка.

— Пейте на здоровье! Мы корову держим одну на два дома, так что молока всем хватает и ещё остаётся.

— А остатки куда деёте? — продолжала рзвлекаться Сима.

— Остатки тоже съедаем. В сметанку переводим, творог, масло сбиваем.

Семён решил присоединиться к подруге:

— Так молоко у вас, выходит обезжиренное?

— Обезжиренное молоко — в магазине, у нас обезжиренного молока не бывает. — с великим достоинством зявила поздняя Снегурочка. А ты красавица. — сказала она Симе, которая в этот момент ставила кринку на стол. — Тут таких ещё не было. Жена ему или, как?

*

— Жена, жена! — подал голос Семён.

— Ну это хорошо. А то беспутных я не люблю.

— Откуда ей быть беспутной, она ещё девственница.

— Как это: жена и ещё девственница?

— Время такое. Недосуг было. Вот и сейчас некогда рассусоливать. Так что вы, хозяюшка извините. Сами понимаете, дело молодое, жрать охота.

Семён взял женщину за круглые плечи и нежно выставил за дверь.

— С большой благодарностью вас провожаю, — сказал он вслед растерянной даме. — У нас обеденный перерыв.

*

Каждый из них, положив по картошине на такой лист, снимал с неё мундир, обжигая пальцы.

Но когда каждый раздел свою кртофелину, оказалось, что она слишком велика, чтобы засунуть в рот, и очень горяча, чтобы без риска обжечься, можно было откусить от горячей картофелины чуток.

Семён, поколебавшись немного, хлопнул кулаком по своей картошине, и она превратилась в лепёшку, состоящую из множества довольно-таки крупных кусочков.

— Вот так надо! Теперь можно без ножа и вилки обойтись, одними руками.

Он засунул себе в рот горячий картофельный осколок и запил его холодным молоком из кружки.

— Вкуснятина невообразимая! Делай, как я, и голод утолишь.

Когда они таким образом скушали по одному клубню, хорошего настроения обоим прибавилось.

Сима, выхватив вторую картошину из чугунка. Бросила её на лист бумаги, и сразу же, не очистив, прихлопнула кулачком.

Дымящаяся картошина превратлась в тостую лепёшку, сама с себя сбросив мундир.

— Делай, как я! — весело воскликнула она, победно глядя на Семёна. — И чистить не надо, сама разделась.

— Картошина вся в тебя, и уговаривать не надо, на всё готова и любишь твёрдую руку.

— А вот и не совсем я такая. Я люблю ласковые руки, и твёрдый характер. И обжираться я не привыкла. Третью мне не осилить, — с тоской глядя на чугунок, вздохнула Сима. — Уж больно велика картошка.

— Картошка — в самый раз. Это у тебя желудок студенческий, недоразвитый.

— И он даёт себя знать. У меня начались позывы. Наверное несварение, и мне нужно в туалет.

— С такими проблемами — надо на улицу. Сартир там, за сараем, в деревянной будке. Смотри, не вздумай сесть на рундук, приморозишь задницу. На корточках справляй свою нужду. Но и на корточках долго не засиживайся. А то так замёрзнешь, что потом не разогнутся будет. Придется ждать весны, пока солнце сартир не отогреет.

— Какие ужасы! Но идти надо.

Семён достал из портфеля газету.

— Вот тебе свежий номер областной газеты. Как ты понимаешь, не для чтения.

— Ты — садист! Так издеваться над бедной девушкой, загнанной волей судеб из двадцатого века в зимовье без всяких удобств восемнадцатого века.

И она исчезла за дверью, набросив на плечи тулуп.

Семён находился в приподнятом настроении. Казалось, ничто не могло испорть его. Но и упрёк был по существу. Он обратил свои взоры на нары, на которых, подкрепившись картошкой, им в соавторстве предстояло продолжить тему, начатую вечером и незаконченную, несмотря на все его старания, ночью.

Нары требовалось застелить заново.

Он сбросил одеяла в сторону и начал стаскивать ближе к стене нечто подобное матрасу, как тут же под ним обнаружил толстый тряпочный тампон размером в два его кулака, поставленных друг на друга.

Он понимал назначение этого предмета, как и то, что девственница в дни цветения вряд ли могла пользоваться столь большим вкладышем.

Возможно здесь кто-то побывал до них… Но ум смущала свежесть прокладки.

Размышлять особо было некогда. Вряд ли Сима будет прохлаждаться в неотапливаемом сартире, после того, что он наговорил ей тут.

Оторвав полоску бумаги от листа, на котором лежала недоеденная картошка, он взял тампон, ещё раз подивился его размерам, и бросил плотный свёрток в печь.

Когда вошла Сима, она увидела Сёмена, стоявшего на корточках, перед распахнутой дверцей печки. Кочергой он помешивал раскалённые угольки.

— С облегчением! — сказал он, не оглядываясь. — Продолжим наш процесс, прерванный на обденый перерыв.

— А разве это был не завтрак!?

— Нет, милая, солнце уже перешло перигей и клонится к вечеру. Скоро темнеть начнёт. Время— то зимнее.

Сброосив брюки, он нырнул под одеяла на нарах.

— Делай, как я!

— Отвернись!

— Чего ради?!

— Я стеснительная девушка, а голую меня при свете дня ты ещё не видел.

— Идиотка! — проворчал он, но повернулся к стене.

Он тут же почувствовал, как её рука в изголовье шарит под матрасом.

Он ничем не выдал, что открылось ему.

А она, не найдя то, что искала, грубо сказала: ну-ка встань, я перестелю постель.

— Да всё нормально с постелью, без штанов мне холодно будет.

— Одну минутку, — жалостливо пролепетала она, и он покорился.

Он наблюдал за ней, с каким волнением она перебирала одеяла, простыни, прощупывала дырявый матрас и заглядывала под него.

Наконец он не выдержал и сказал:

— Ты словно кольцо обручальное потеряла. А ведь ты пришла сюда без колец, ожерелий и этих, как их, которые на шею одевают вместо хомута...

— Колье.

— Вот-вот, и его не было. Я это хорошо помню. Так что ты ищешь, милая!?

— Вчерашний день. Но потеряла больше… Скажи, вот если бы ты вдруг узнал, что я не девственница, а только дурачу тебя, ты бы отверг меня?

— Глупости какие. Мой мальчик просовывал туда голову, в темноте хоть он ничего не видит, но каждый раз, когда он пытался заглянуть поглубже, он натыкался на нечто твёрдое и отступал, не желая сделать того, чего и ты не желала.

— Теперь пусть ныряет с головой как можно глубже, мне теперь всё равно.

— Чего вдруг так?

— Кажется, я потеряла девственность. Проклятый сартир без печного отопления! Я запуталась в одеждах. Но скажи, Сеня, честно, ты ничего не находил?

— Милая! Я ничего не искал! Как можно что-то найти, если ничего не ищешь. Какие могут быть подозрения на мой счёт.

— Тогда, сдаётся мне, ты малость переусердствовал.

— В каком плане?

— В плане, конечно, толчков.

Она достала из кармана тулупа носовой платок и вроде бы как слезу промакнула на реснице.

Но это была всего лишь сентиментальная догадка. Сима сидела на нарах к нему спиной, и что она там промакивала, он мог только догадыватся.

Но сентиментальность брала своё, и он не сразу загорелся, когда она легла к нему под бок.

Сима это почувствовала и жарко зашептала ему в ухо:

— Нам надо проверить мои выводы, и если я права, то путь ему открыт...

……………………

— Знаешь, мне интересная мысль пришла в голову. Попытайся вспомнить, когда ты в последний раз ела картошку в «мундирах»?

— В «мундирах»? Никогда! А это имеет какое-то отнощение к озвученной тобой теме?

— Самое непосредственное. Ну, напряги свою память.

— Да что же мне напрягать её… Даже в трудные для нас первые три-четыре года я никогда не опускалась до того, чтобы кормить тебя столь изысканной пищевой экзотикой. До такой экзотики и мои домашние никогда бы не додумались. Пока я жила в родительском доме, бабушка была ещё в силе и готовила нам разные деликатесы, порой, казалось бы из ничего. Кое чему и я научилась у неё, это вот уже пятьдесят лет благотворно сказывается на тебе.

«Да, — подумал Семён, — время стирает из памяти всякие неудобные воспоминания. Человек помнит главное от добра и зла, а то что между ними, то чаще всего исчезает в никуда.»

— Всмомни «деда мороза», который принёс в «зимовье» ведро картошки, и ты за эту картошку дала ему рубль.

— А ты к чему это вспомнил?

— Старые цены смутили мой ум, и это-то спустя пятьдесят лет! Ты представляешь, на тот рубль, который ты дала деду, можно было купить четыре бутылки пива. И если я в молодости не пристрастился к нему, то только потому, что тех самых рублей нам порой нехватало на самое необходимое. Вспомни, ты ещё тогда сказала, что это рыночная цена ведра картошки. А потом мы её ели, сваренную в «мундирах». И как ели! И запивали молоком. Ты, что же, и Лукерью забыла, которая предстала перед нами в образе снегурочки и с гогршком молока?

— Что-то от того зимовья осталось в памяти… Но это один из немногих случайных эпизодов в моей жизни, и детали уже сгладились. И это было так далеко, так далеко, что оглядываться назад уже не имеет смысла.

Она лгала. Она просто не хотела дальнейших распросов. Он это понимал, но он специально подводил её к тому, о чем никогда не спрашивал, не напоминал, а теперь вот решил спросить.

— Скажи, дорогуша, а ты помнишь, как что-то усердно искала в том «зимовье» и пытала меня: а не нашёл ли я то, что ты ищешь. А помнишь, что я ответил?

— Да я каждый день что-то теряю! — с возиущением воскликнула Сима. — Что ж, по-твоему, у меня не мозги, а жесткий диск, что я должна все эти глупости помнить!?

И потому, как слегка сузились её глаза, как запрыгали в глубине их смешинки, он окончательно понял: она помнит больше, нежели говорит.

— Я вот тогда не догадался спросить, что ты ищешь?

— Разве я не сказала, что потеряла девственность.

— Не делай из меня дурака. С тех пор я достаточно окреп умом, и теперь на всё имею своё мнение. Потерять можно что угодно, даже гоову можно потерять, но только не девственность!

А сама ты не догадалась сказать мне это. Может быть, это был большой секрет? У женщин могут быть секреты. Но прошло уже пятьдесят лет… Даже государство государственные тайны так долго не хранит.

— Да никакой там не было тайны! Я вообще не знаю, о чём ты говоришь! Это было так далеко. Вроде бы это и не с тобой было, и было ли это вообще.

— Было, было, голубушка! И баня была!

— Да что ты вбил себе в голову, старый маразматик!?

— Не кипятись и не обзывайся. Не такой я уж маразматик, если помню в деталях события пятидесятилетней давности.

— Вместо того, чтобы ты тут мучил меня воспоминаниями, выжившего из ума старика, мы сейчас могли бы быть в кругу друзей, которые уже пьют за здоровье молодых, то есть за наше с тобой здоровье. Так и хочется опустошить бокал, вскочить на ноги и, взметнув руки вверх, воскликнуть: «Арсений, я твоя навеки!» Ах, какие бы были аплодисменты.

— А я подал бы реплику с места; «Моя жена — лгунья!» Еще неизвестно, кому хлопали бы больше.

— Ты вечно портишь людям настроение, даже в праздники. Это у тебя в крови, и уж тут, как говорят, горбатого и могила не исправит.

— Это твоя нервозность у тебя — от больших фантазий. Мне приходится немного корректировать их, приближать к нашим реалиям.

………………

*

Свершилось. Он вошёл в неё под самый корень.

Насколько был опасен такой секс, они понимали оба, как и то, что за удовольствие надо платить.

— А технический прогресс на что!

И Семён предложил:

— Давай я тебе вставлю колпачёк. Мы избавимся от психологического давления, и я могу не осторожничать.

— Я сама! — решительно заявила Сима.

— У тебя может не получиться. Ты ещё ничем таким не пользовалась. А у меня есть супружеский опыт, как я тебе уже говорил.

— Нет, я стесняюсь. Да и какой тут опыт! Всё-таки себя изнутри я знаю лучше любого супруга, независимо от его опыта.

— Ну, как знаешь. Упрямства тебе не занимать.

Постепенно у них все наладилось, и настроение тоже.

Они пробовали по-разному, пока не стало смеркаться. А когда стемнело, Сима предложила идти в баню. Не только ему, а и им обоим.

— В этой постели мы ужасно загрязнились, — скавзала она. — Надо помыться. Хорошо бы под душем или в ванной. В общежитии нет ни того, ни другого. Поехали?

— А бельё?

— Наше бельё вторые сутки отдельно от нас валяется на полу. Так что оно остлось девственно чистым.

Ну, как было не согласиться с ней, тем более, что её девственность после дефлорации и на простыне никаких следов не оставила.

и через час они уже были в бане,

Сима выбрала ванную.

Вооружившись за полтора рубля талонами, мылом и полотенцами, они поднялись на второй этаж, где находились ванные. Абсолютная пустта, даже банным паром не пахло.

День был ещё почти праздничным, и желающих помыться не было, баня практически пустовала.

— Мне страшно, — сказала Сима. — Как же я там одна, в ванной буду? Вдруг найдётся насильник. Хоть я уже, благодаря нашим техничеким достижениям, забеременеть не могу, но всё же, не хотелось бы портить такой замечательный день случайной половой связью неизвестно с кем.

— Я ванной брезгую, как непотребными девками! — гордо заявил Сёмён. — В них грязь со всего города собрана.

— На всякий случай, ты постой тут, около двери, а я, в случае чего, начну кричать благим матом.

Но тут подошла к ним банщица и с укоризною заметила Симе, предварительно внимательно оглядев Семёна:

— Что за фантазии! У нас половых разбойников нет! А если ты в ванной будешь кричать благим матом, то уж совсем по другой причине.

— По какой? — поспешила уточнить Сима.

Вместо ответа банщица спросила:

— Давно замужем?

Сима замялась с ответом.

За неё ответил Семён:

— Мы ещё не определились.

Банщица похлопала глазами, молча поулыбалась и вдруг изрекла:

— Вот в ванной и определяйтесь! Идите мыться вместе.

Сима явно стушевалась.

— А разве так можно? — пропищала она жалобно.

— Можно! — твёрдо сказала банщица. — Если вы — супружеская пара — можно! И не супругам можно, если я разрешаю.

И уже обращаясь к Сёмёну, пожурила его слегка:

— Ты, видать, не первый раз женат, а в ванной с любимой женщиной ещё не был. Кончай капризничать и полезай в воду! Уверяю тебя, захлебнешься от восторгов.

Ему было, что возразить этой проницательной даме, но возражать всякая охота пропала.

*

Первое, что сказала Сима, погрузившись в тёплую воду, было её откровенние, неожиданно пришедшее к ней:

— Сеня, я не думала, что так замёрзла в твоём зимовье.

— Нашем, — чуть слышно поправил он, сползая в воду.

Потом они долго лежали рядом, наслаждаясь теплом и близостью друг друга.

Отогрелись и поновой закрутили любовь.

Вспенилаь вода, вздыбились волны...

А Семён посетовал:

— Великовата ванная. Не во что упереться ногами, скользят.

— Давай я сяду сверху на тебя и буду изображать Анку-пулемётчицу на тачанке!

Предложение Семёну понравилось.

Сима тут же взгромоздилась на него, и лихо пустилась вскачь.

Но вскоре она немного поостыла.

— Он всё время выскакивает!

— Лошади не слабы!

Да дорога не гладка:

Рытвины, ухабы!

Не секс, а одно баловство! Придержу я коней.

Получаться стало лучше.

— Спешка нужна только при ловле блох, — удовлетворённо заметила Сима, голова которой, как считал Семён, была набита всякой классической глупостью.

Наконец и это занятие им обоим надоело, и они снова лежали рядом в тёплой воде, вспененной дешёвым мылом с приятным запахом свежей земляники.

Их уже стала одолевать дремота, когда громкий стук в дверь вспугнул подкрадывающийся к ним сон.

И они услышали бодрый голос банщицы:

— Караул устал!

Сима отозвалась не менее бодро:

— Счастливые часов не наблюдают!

Но из ванной они выскочили. Сёмён в очередной раз выдернул пробку из её днища, и вместе с Симой стал под душем смывать остатки мыльной пены.

В дикой пляске под струями воды их ладони ласкали друг друга, и они вновь загорелись.

— Но почему банно-прачечный комбинат зарывют на ночь! — капризно скривив аппетитные губки, завозмущалась Сима. Вот ночью ему как раз бы и работать. Работают же по ночам никому ненужные музеи! А баня в это время суток наверняка бы была востребована. Знаешь, сколько у нас в Росии бездомных влюблённых пар?

— Я такой статистистикой не владею, но сегодня, мне кажется, мы одни в этом мире, как и в самой Российской федерации.

Сима прильнула к нему и вдруг словно окоченела.

Он почувствовал, как напряглось её тело, и вопросительно посмотрел ей в лицо.

Она молча откинула руку в сторону и указательным пальчиком показала в опустевшую ванную.

Не дождавшись от него никакой реакции, она в ужасе прошептала:

— Ты понимаешь, что это?

— Колпачёк, — беззаботно произнёс он и уточнил:

— Противозачаточный колпачёк. А что тебя встревожило?

— Отогрелось тело и оттаял вазелин. Он выпал! Пропадай моя тачанка — все четыре колеса! Мы зачали!

Ему сразу стало скучно.

— Может, ещё обойдётся? — спросил он.

— У меня самый опасный период. И вот представь себе, из мыльной пены банно — прачечного комбината возникнет очередное чудо, не в виде обнаженной девицы, а в виде голенького младенца.

— Мы совсем на нуле, — сказал Семён, уже когда они одевались. — Мои родители против моей второй женитьбы, а твои категорически возражают против твоего брака со мной. Помощи нам ждать не откуда. А я уже без работы и жилья.

— Да, ребенок нам был бы сечас совсем некстати. А ты знаешь, Сеня, почему в России так много дураков?

— Никогда не задумывался.

— Потому, что детей у нас делают по пьянке и по недомыслию. Считай, каждый ребёнок у нас появляется на свет в результате несчастного случая. И ты думаешь, я тебя подставила, чтобы привязать к себе. Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Всё получилось само собой, стихийно. Но я сделаю аборт, а впредь в ванную с колпачком не полезу.

*****************

Продолжение следует