Салфетки-264. Голосование.

Трапеза

В августе 2011 года я поехал вместе со своей девушкой на отдых и вскоре мы прибыли в Одессу. В дороге не случилось ничего примечательного, если не считать нашу трапезу в вагоне-ресторане фирменного поезда «Украина».

Я поинтересовался у проводников, болтающихся по вагонам в поисках легкой наживы, где здесь находится походная кухня, и, несмотря на то что они показывали мне разные направления, к несчастью, все-таки нашел этот злополучный вагон. Трагический взгляд проводников, устремленный в мою спину, мешал ровно передвигаться по шатающемуся поезду. Я, как заправский боцман, загребал ногами, расставив руки в стороны, и должен сознаться без ложной скромности, что не все двери купе оставили зарубки на моем теле.

Слегка помятые, мы ввалились в вагон-ресторан и, не по своей воле придав телу центростремительное ускорение, в четыре ноги быстро посеменили к свободному столику. Попадание было стопроцентным. Бегло пробежав меню, мы сделали заказ… Лучше бы бегло побежали обратно, ибо даже не догадывались, чем это для нас обернется.

Порции были маленькие, зато безвкусные. Я попытался сделать официантке в кокошнике ряд замечаний, но та и бровью не повела: месть ее была впереди, и она не разменивалась по мелочам. Когда мне принесли счет, я еще держал лицо — правда, уже в руках. Официантка, узнав, что у меня нет гривен, а есть только рубли, легко пересчитала их по «своему» курсу — и моя гривень стала седеть прямо на глазах. Видимо, калькулятор в кокошной голове прочно заклинило на кнопке «умножить» — мне показалось, что в счет включен весь поезд.

— В гривнах дешевле, но у вас же их нет, — мстительно улыбнулась мне официантка, и в глазах ее засветилось торжество гладиатора над поверженным врагом.

Можно было с криком «Банзай!» малодушно выброситься из окна (поезд шел быстро, и меня бы вряд ли сразу нашли), но со мной была моя девушка, и я не мог рисковать: ее до окна я бы не добросил. Я суетливо пытался оставить девушку в залог, пока я не раздобуду гривны, и лепетал что-то еще малоубедительное. В конце концов мы сошлись на том, что я оплатил нашу жалкую трапезу в рублях, заодно купив поезд.

Голодные и недовольные, мы вернулись в купе, и я забился под одеяло с пакетиком овсяного печенья в руках, который стащил у спящей девочки по дороге (место в аду мне было обеспечено). Ночью я попытался отцепить вагон-ресторан от состава и пустить его под откос, но силы после печенья были уже не те.

Никогда не ешьте в вагоне-ресторане фирменного поезда «Украина» без гривен.

Ночной скорый

Не открывайте окон в поезде. Проводники этого не любят. Блюдут безопасность пассажиров.

Но настежь все равно не получится, а погибнуть от духоты гораздо проще, чем выпасть из полуоткрытого. Так что остается или вдыхать густой пар, тщательно разогретый солнцем под металлической крышей вагона, и ждать, когда скорый нырнет во тьму и резво помчится, обдуваемый ночной прохладой, или…

— Чем вы тут дышите?! – мой только что вошедший сосед надавил ручку вниз и впустил в купе едва живой ветерок, шум вокзала и случайную птицу, которая тут же юркнула в открытую дверь и стала метаться по вагону, чирикая и вызывая ответные возгласы пассажиров.– О! К нам влетела удача!

Я бы поспорила. Но он обезоружил улыбкой.

В точности, как и тогда, двадцать лет назад. Завидная самоуверенность. Военный моряк, девичья мечта.

Я возвращалась с практики и тоже летом, а он не выносил духоты – северная закалка. Так же вошел, по-свойски открыл окно, улыбнулся.

Его белоснежный китель ослепил меня. Я выпорхнула из дому и бросилась за ним на дальние рубежи.

Куда?!.. Тебе ведь только девятнадцать?!.. Родители не поняли. Они совсем не знали его. Как и я.

Любила. Таскала ледяную воду из колодца, рубила дрова. После теплого изобильного юга в растерянности выдумывала где добывать витамины для сынишки. Не жаловалась и не просила о помощи, старалась быть сильной.

Но на свет его безупречно сидящего кителя слетались многие, а он был не против…

Птаха, не любопытный воробей – стремительный стриж, носилась по вагону. Громким задорным щебетанием откликалась на отчаянные попытки проводника выгнать ее. Она не хотела вылетать в ночь. Ей нравился свет.

Проводник злился. Сетовал на открытые окна.

Я вышла на Старом вокзале еще затемно. Отсюда удобней добираться домой к родителям. Поезд спешил на Главную-Сортировочную. Там вагон опустеет, и проводник справится, выпустит непослушную птицу на волю. И та не станет сопротивляться, бояться ночи и полетит, влекомая   солнцем.

Но там будет уже другое небо, другая земля, другие деревья.

Попутчик

Женька перестала разговаривать три месяца назад. Сказали – «нервный срыв». После больницы она почувствовала себя лучше, вернулась к работе, но способность говорить так и не восстановилась.

Сейчас она возвращалась на поезде от тётки, которая приглашала на недельку «у гости». Сидела в купе и смотрела в окно. На коленях у неё лежала книга, в книгу был вложен листок бумаги, исписанный Женькиной рукой.

Спустя какое-то время в купе появился попутчик. Им стал пожилой разговорчивый мужчина. Говорил он без умолку, при этом слегка картавил, а пальцами смешно теребил штанину. Могло показаться, что он из тех собеседников, которым не важно – слушаешь ты их или нет. Его будто не смущало, что девушка не ответила ни на один его вопрос, не проронила ни единого слова, только смотрела на него большими серыми глазами и изредка кивала в ответ. «Интересно, что он обо мне думает… Просто тупая или молчунья по натуре… И какой у него цепкий, внимательный взгляд…»

А старичок продолжал рассказывать. О себе, о своём увлечении лечебными травами, о жене, об их романтической встрече, о детях и внуках.

Внезапно говорливый попутчик замолчал и посмотрел на книгу. Женька заметила этот взгляд. Вытащила листок и протянула ему. Там были стихи: «И когда умирает мечта, распадается мир на куски, начинаешь секунды считать, заглушая звучанье тоски…»

Старик прочёл, грустно покачал головой, но ничего не сказал. Он вообще ничего больше не говорил. А через несколько часов, выходя на своей станции, коротко попрощался и протянул ей бумажный пакет. Оставшись одна, Женька развернула пакет – в нём была какая-то трава, сверху, на пакете – название по-латыни и инструкция по применению. А ниже три слова, дописанные на скорую руку: «лечит сердечные раны».

Первое, что она сделала, войдя в свою квартиру, — заварила чай из этой травы. Вечером решила выпить горький отвар, а после закончила свой стих: «Время – прочная тонкая нить, отмотай и поймёшь – не порвать. Жаль, что прошлого не изменить, но спасибо за то, что жива».

Потом вышла на балкон и долго смотрела в небо. Думала о том, что люди могут «освещать» этот мир так же, как и звёзды. И у каждого свой путь на «небе» и своя степень «свечения». Вспомнила, что свет от давно погасшей звезды ещё долгое время виден с Земли. И подумала, что даже короткая встреча с новым человеком неизбежно отражается на её судьбе и оставляет в ней какой-то особый, «светящийся» след… И вдруг, неожиданно для себя самой, негромко выдохнула: «Хо-чу-жи-ть».

***

Стучат колёса. Постель разобрана. Еще один раз надо взглянуть в окно, сунуть в рот печеньку, запить холодным чаем. Пробежать по почте на сотовом. Детей тоже вечно не уложишь спать. Им обидно, наверное, за то, что рюкзак дня не наполнен событиями до краёв… Последнее время сутки напоминали тушу, разрубленную на куски дорогами на работу и домой. Отужинал вечером — всё. Попробуй сотворить деликатес из бычьего хвоста. Остались от времени рожки да ножки… Взвар-навар. Тик-так, тук-тук.

Аппетит приходит во время еды, а сон — во время езды. Кыш, кыш, дурацкие мыслишки. Почуяли неоплодотворенный должностными обязанностями мозг. Набежало вас. Из жалости, помню, дала сардельку несчастному котёнку у теплотрассы. А он не ест. Тут, как в фильме ужасов, изо всех щелей набежало котов штук двадцать. И не досталось, поди, ему, бедняге. Где вы, хорошие мысли, отложенные до отпуска?

Прилегла. Одна в купе, как хищник в вольере. Спокойно. В памяти всплыла детская страшилка, как в плацкартном вагоне за пятку среди ночи девочку стала гладить волосатая рука из-за перегородки. И девочка эта, не поднимая шума, поменялась местами с мамой. Надо бы воды купить. А то опять какой чудак за рулём своим негабаритным краном повредит мост с путями. Тот раз движение замерло на двое суток. Кыш, кыш… Глаза слипаются, мобильник выскальзывает из рук. В отпуске полупустой рюкзак дня — совсем неплохо, не так тяжело нести.

Листик

— Листик, — сосед тяжело опустил стакан на стол.

Вагон лязгнул, словно зубами вцеплялся, дернулся раз, другой – да так, что нас тряхнуло основательно – выдохнул с шумом и наконец остановился. Стало слышно, как барабанит дождь по железу.

Сам не пойму, как у нас разговор зашел за странные случаи. Хотя кому, как не соседу по купе, можно рассказать то, в чем страшно признаваться самому себе? На миг попутчик становится ближе, чем верная жена или преданный друг. Потому что вывернуть душу можно так, что потом, встретив кого-то похожего, отвернуться в ужасе узнавания. Не его – себя, того, каким показался, что рассказал.

— Листик ее звали. Выпивши я был, хоть и не сильно, но голову вело. Вот так же остановились, но не на станции, а между перегонами. Голову повернул – а она в стекло носом уперлась. Волосы во все стороны торчат, сразу видно – пушистые. Нос широкий, с конопушками, взгляд такой… Я и поманил ее. Мы, когда с вахты едем, на нас все вешаются. А она…

Стакан соскользнул со стола на пол. Сосед поднимать не торопился.

— Она у купе к нам четырем зайти не побоялась. А подошла ко мне. Наши заржали, да и вышли. Села на колени, лопочет что-то, обнимает, целует… Да! – рявкнул яростно. – У меня полгода бабы не было! Не железный я! Ну, как все случилось, голос женский ее позвал: «Листик, ты опять по вагонам!» Бабища заглянула, да как заорет «Малолетка она, а ты в тюрьму захотел! Денег давай!» Дал я больше от неожиданности. Не походила она на малолетку! «Больная она у меня на голову, вы уж не серчайте! Вы не думайте, чистая она, никого не было. Отец-алкаш-то умер, а одну дома не оставишь», — ухватила ее за руку и уволокла прочь. Та закричала так, словно ребенка отнимают!

Руки его дрожали.

— Женщины, да, были. Но что бы… — ударил в грудь с силой. – Чтобы вот так, как Листик, за душу взяла – нет. Может, зря я ее не остановил? Она ведь меня словно читала! Знала, куда коснуться, и что носом тереться люблю, и вот сюда, — ткнул в ключицу со злости, — вот сюда целовала! Откуда? Нежная, ласковая. Смотрит глазищами своими. Не прямо, а чуть искоса. А словно в душу заглядывает. Не дура она, ой, не дура! А я все езжу и езжу… Все надеюсь ее увидеть. Но так и… ай! – махнул рукой и закурил, глядя в окно.

Стекло стегал дождь. Полосы то набегали, то отступали прочь. Вагон дернулся и вновь поехал.

Поезд выдохнул, как усталая собака, звякнул железом и тронулся в путь.

Узкоколейка, уложенная в начале прошлого века. Свистит так, что сердце останавливается. Впрочем, уже не свистит, воет. Белая мгла за окном навевает не сон — кошмары.

— Можно? — скрипучий голос прозвучал одновременно с шорохом отъехавшей двери.

— Согласно купленным билетам, — не обернувшись, бросила я, тут же пожалев о своей язвительности. Если мне погано на душе, зачем портить настроение другим?

Подняла глаза на вошедшего. Говорят, форма красит. Не уверена. Форма словно поглотила того, кто ее носит. Мужчина средних лет, не молод и не стар. Устал той усталостью, что стирает черты, скрывает возраст, кладет печать принадлежности к тем трудягам, которым работа опослылела, но и расстаться с ней они не могут. Или не хотят.

— Присаживайтесь.

— Мужчина подошел, присел напротив, уставился в белую вьюгу.

— Думаете, наш путь определен?

Странно, но не было при нем ни чемодана, ни портфеля, ни иного багажа.

— А вы думаете, нет? — наконец ответила я.

— Я хотел бы верить, что нет, — выдохнул он. Достал часы, старинные, на цепочке. — А вот пара часов еще есть.

— До чего? — не поняла я. — Ближняя станция через три с половиной.

— Конечно, — покладисто кивнул он, словно зная истину, но не желая спорить. Улыбка скользнула по губам и пропала, как промельком пропадают фонари за окном. — Знаете, я помню, как прокладывали эту узкоколейку. Она заканчивается через два часа. И мне обратно. И так по кругу и по кругу…

Верно, перепутал. Или решил пошутить? Но веселым он не выглядел вовсе.

— Как вся наша жизнь, — вырвалось у меня.

— Думаете? — заинтересовался он. — Вечное инферно.

Погладил пальцем спираль, сложенную кольцом на столе. Сама не знаю, зачем всюду таскаю с собой эту безделку… Хотя нет, знаю почему. Потому что мне ее подарил тот, с кем я и расстаться не могу, и жить, кажется, тоже. Его все устраивает: работа, семья и любовница. А вот меня… Все, хватит уже! Позвоню и попрошу не встречать меня. И не звонить никогда!

Колеса застучали, словно сердце. На повороте завыло особенно сильно.

Я потянула вверх за конец пружинки.

— Думаю, все можно изменить. Круг может превратиться в спираль!

— Не для меня, — выдохнул он.

Колеса стучали, вьюга вторила вою и скрипу узкоколейки…

— Спасибо, что поговорили со мной, — вырвал меня из забытья тот же голос. — Обычно в это время все спят. Я бы тоже хотел просто уснуть. Я так долго не спал! Лет сто, кажется.

— Так почему нет? Я разбужу вас на станции.

— На станции будет поздно! — неожиданно сердито ответил он.

— Я разбужу вас через…

— Через час, — и сунул мне часы. — Пожалуйста, разбудите меня через час!

Изящная гравировка гласила: 1916г. На подделку не похоже. Я не отрывала глаз от циферблата…

— Сумейте вовремя уйти, — проскрипел сосед. — Вы тоже в этом поезде, как и я. Дорога, дорога. К ней привыкаешь быстро, и кажется, нет ничего, кроме вечного пути. А на самом деле ходишь по кругу…

Часы зазвенели, я протянула руку, и тут метель плеснулась в лицо, пружинка кольнула руку, и я открыла глаза.

Ни попутчика, ни часов.

— Чаю? — сунулась проводница.

— Нет… А мужчина, он что, вышел?

— Мужчина? Всего-то трое в вагоне. И все женщины. И до станции еще полтора часа.

— Да как же… Я же с ним разговаривала!

— С кем это, «с ним»?

— Мужчина. В форме, странной такой…

— Забудьте, — вздохнула она. — Чего только в дороге не привидится!

Проводница оставила чай и ушла. Я набрала на телефоне:« Ты меня встретишь? Я так соскучилась!», и уставилась на вьюгу, пуще прежнего разыгравшуюся за окном.