Салфетки - 150. Второй тур.

С юбилеем нас, дорогие мастеровчане! И с хорошим уловом!

На ваш суд представлены 14 замечательных и разнообразных миниатюр, а также 4 миниатюры на внеконкурс — одна даже в стихах!

Пожалуйста, поддержите участников — проголосуйте до воскресенья, 14-00 по Москве, за 3 лучшие, по вашему мнению, миниатюры. ГОЛОСОВАНИЕ ТАЙНОЕ, личным сообщением ведущему, однако обсуждение произведений — ОТКРЫТОЕ.

На конкурсе действует УГАДАЙКА. Ставки на авторство принимаются личным сообщением до окончания времени голосования.

ПАМЯТКА УЧАСТНИКАМ: Вам обязательно нужно проголосовать. За себя голосовать нельзя.

_____________________________________________________________________________________

1.

Понедельник. Квартира номер семь.

— Мам! Мне нужен новый мобильник!

— Тебе же вот только на Новый Год покупали?!

— Этот стал гудеть. Нормально разговариваю – и вдруг у-у-у. Прямо в ухо!

— Ну, это у соседей что-то фонит. Да и у моего вечные помехи. А может связь такая.

Среда. Экстренное оповещение горожан.

…Прошу без паники! Мобильные устройства включайте в случае крайней необходимости, лучше с защитой в виде ватно-марлевой повязки. Что? У кого барабанные перепонки лопнули? Всем советую — купите беруши! Кто, вы говорите, позеленел?

Пятница. Бегущая строка экрана на центральной площади.

… звук. Гул вселенной усилился. Пункты удаления органов слуха работают круглосуточно. Невидимые глазу волны спровоцировали сбой генетической программы. В тканях выявлены новообразования, которые прорастают мелкими зелеными травинками, пуская корни вглубь организма. Перспективным направлением борьбы признана криотерапия. В настоящее время согласовывается решение о добавлении в питьевую воду некоторых видов гербицидов широкого спектра действия и сетевое размещение хладообразующих установок. Хороший эффект дает использование охлаждающего белья. Старайтесь не пить много жидкости.

Спустя три месяца. Лужайка.

— Сынок! Проснулся, маленький! А где твоя коса? Ой, какая же она у тебя блестящая! Пойдем, сегодня поучимся проводить жатву. Мамка-то наша, блудливая, на своем трубящем драконе ускакала уже.

Высокая тощая фигура в черном балахоне держала за ручку маленького мальчика.

— Папка говорил, что знает хорошее место! Не планета – сеновал! Здесь тысяч пять лет назад и я учился держать косу в руках. Смотри, какая хорошая травка! Лошадкам нашим сена запасем! Люблю запах сена!

Споро заблестели лезвия кос. Накосившись, поскрипывая костями, Смерть, зажав в оскаленных зубах василек, прилегла в сочную траву.

2.

Прощай врагов своих – учит христианская заповедь. И я простил. Так и сказал: я тебя прощаю. А Зоя мне: да пошёл ты! И посоветовала засунуть своё прощение куда подальше. Это как же надо было разложиться её душе!

Я с тоской побрёл обратно. Проходя мимо большого сарая, невольно остановился. Сколько жарких объятий и поцелуев повидали стога сена, что внутри! Более двух лет прошло с тех пор, как мы расстались.

Зоя приходила почти каждый вечер. Приходила тайно от всех – её не в меру строгая мать меня недолюбливала, всё хотела её за соседского Илью выдать.

В тот вечер я, как обычно, пришёл на место наших свиданий. Зоя чуть опоздала. Я помог ей забраться на сено, а по ходу – снять пальто.

Сначала мы болтали ни о чём. Потом я вдруг вспомнил новость дня, посетовав, что девушкам из «Пуси» дали слишком малый срок.

— Надо было их лет на семь – как фашисток!

— А по мне, лучше бы их вовсе не сажали, — возразила Зоя.

Я не мог поверить своим ушам.

— Ты что, хочешь, чтобы эти прошмондовки гуляли на свободе?!

— Хочу, потому что… Никит, ты чего?

Заметила, видимо, что моё лицо сделалось злым. Попыталась обнять меня, но я оттолкнул её с презрением и яростью. Зоя, не удержавшись, упала со стога и осталась лежать без движения.

«Убил?! – с ужасом думал я. – Что теперь будет?»

Посадят? Только этого не хватало! Бежать, скорее бежать отсюда! Меня здесь не было! Она сама! Сама!

На следующий день всё Кардымово только и обсуждало, как Зою нашли в сарае с сеном. Как она там оказалась и почему упала – никто не знает. Сама Зоя сказать ничего не может, потому как не пришла в сознание. Жить будет, но, скорее всего, останется инвалидом.

Я немедленно взял билет до Москвы, моля Бога, чтобы она не очнулась хотя бы до моего отъезда… Уф, пронесло!

Мама по телефону, обсуждая новости посёлка, рассказывала, что Зоя пришла в себя, но не помнит, что с ней случилось. Илья от неё почти ни на шаг не отходит. Несколько месяцев он возил её в инвалидном кресле. Потом рассказывала, что Зоя встала на ноги. Гуляет с Ильёй…

Моя злость на Зою постепенно проходила. А однажды я понял, что простил. Полностью и от всей души…

— Чего?! Простил, говоришь? Да ты скажи спасибо, что я тебя в тюрягу не засадила! Думаешь, я не помню, что это ты меня скинул? И вообще, я теперь с Ильёй, понятно?

Чего уж тут непонятного? А я-то к этой твари всей душой… О, женщины! Прав был великий Шекспир: вам имя – Вероломство. Причём, с большой буквы.

3.

Старый деревянный дом, что стоял на окраине села, наконец-то потушили, и теперь он представлял собой большое чёрное пятно. Хозяева этого дома погибли в пожаре, однако, кое-кому всё же удалось уцелеть. На улице, в высокой траве, дрожа и мяукая, расположилось небольшое кошачье семейство: мама-кошка и два котёнка. Им было холодно и голодно, а на дворе в это время царила лютая зима, которая не пощадит несчастных животных.

Ледяной ветер завывал, снег падал огромными хлопьями. А на них никто не обращал внимания. Да и кто их заметит в такой толпе и суматохе, не дай бог, ещё и раздавят! Ну а если же и заметят, то что?.. Стоит только гадать, ведь отношение к животным в наше время порядком изменилось…

Когда же люди разбрелись, мама-кошка решилась на отчаянный поступок и повела семью через заснеженные улицы. Верно, животный инстинкт подсказывал, – нужно искать тёплое местечко, где можно переждать надвигавшуюся бурю. Иначе замёрзнешь.

Во всех домах горел свет, но, к сожалению, входные двери были закрыты. Никто не желал, чтобы северный ветер прорвался в жилище. И разве услышат их писк в такой шумный зимний вечер?

Неизвестно сколько они бродили по селу, но удача им всё-таки улыбнулась. Кошачьей семье встретился сеновал, дверь в который была открыта достаточно широко, даже большая собака могла туда пройти, не то, что кошка и котята. Они, немедля, забежали в помещение. Внутри было темно, а порядком надоевший снег кучкой скопился на входе. Мама-кошка и два котёнка устроились в дальнем углу сеновала, в стоге шершавого и колючего сена. Как же им сделалось блаженно, тепло, – хотя голод их по-прежнему изнурял.

Время пролетело незаметно. Буря давно стихла. А беспомощные создания, полумёртвые лежали, уткнувшись носами в сено. Мама накрыла собой детей и ласково мурлыкала им что-то на ухо. Пусть выживут! Ведь за их жизнь она до сих пор боролась! Не за свою!

Солнце поднялось: в помещении стало светло. Надежда постепенно угасала…

В сеновал вошёл мальчик и прошептал какое-то ругательство. Видимо, понял, что забыл вчера закрыть двери. Он проходил мимо стогов, когда заметил маму-кошку и двух котят. Парень подбежал к ним и осторожно дотронулся до кошки. Дыхание её было очень слабым и тихим. Два котёнка же странно попискивали, а мальчик не понимал, что это были жалобные, молящие стоны.

Не сомневаясь ни секунды, он сделал правильный выбор: бережно взял животных на руки и понёс в дом. Где были еда и кров, очаг и уют, одним словом, всё, что им сейчас было нужно.

4.

Запах осени

Сено пахло осенью. Хмельными полевыми цветами, душистой травой, палящим солнцем. Галка утёрла кончиком платка вспотевший лоб и поставила корзинку с собранными яйцами на порог. Голова закружилась, и ладонь машинально опёрлась на деревянную стойку. Другая рука легла на живот, в безотчётном жесте защиты. Галка улыбнулась себе и ребёночку, и последнему дню лета, напоённому ароматом сена…

Его руки были тёплыми и тяжёлыми, губы — настойчивыми, а дыхание прерывистым. Тогда Галка ещё подумала, что, наверное, это всегда так в первый раз. Всё кажется прекрасным и правильным. Левон тихонько ругался на колючие травинки, на пыль и шелуху, лезущие повсюду, а Галка только смущённо хихикала, исподтишка бросая ему в волосы пригоршни сена. Непривычный он, Левон, городской, а ничего, привыкнет! Беженцы, они должны привыкать. Дом их в Ереване обрушило землетрясение, так живут там, где приняли и жильё дали. Хотя жильё ещё то — домишко покойного деда Семёна, колхозного пастуха и беспросветного пьяницы, штоб земля ему была пухом! Привыкнут. Вон, мамка ихняя уже всё отдраила, батька стёкла повставлял в новые рамы, а Левон на тракторе научился, посевная в разгаре как раз была. Она закрыла глаза, обнимая любимого за плечи, и забылась от нежных поцелуев посреди потерянного в лугах сеновала…

— Галка-а-а! Ты тута?

Резкий глуховатый голос вырвал её из приятной пелены воспоминаний, и Галка круто обернулась. Мать отряхнула с ватника птичий пух и оглядела дочь. Заметила руку на чуть выпуклом животике и сразу всё поняла. Оперлась на черенок лопаты, ладонью разгладила видавший виды передник:

— Ну? От кого, што ль, понесла-то?

Галка виновато опустила глаза, тихо ответила:

— От Левона…

— Ох ты горе горькое! — тяжко вздохнула мать, и морщинки на её лице словно разом обвисли к низу. — Женицца-то будет?

— Я ещё не говорила, — Галка колупала ногтем трещину на подпоре.

— Так скажи!

— Скажу, — вздох облегчения дочери заставил мать покачать головой:

— Ох ты боже мой… Яйца собрала?

— Ага.

— Пошли в картошку тады!

И, развернувшись, мать быстро зашагала по тропинке к полю. Галка снова вытерла пот со лба и схватила лопату, догнала мать:

— Ты не сердишься?

— Сержуся! Да поздно уж сердицца-то!

Галка увидела лицо матери, внезапно растянувшийся в лукавой улыбке рот:

— Мы так и с батькой поженилися-то!

От сердца отлегло — не сердится сильно мамка, всё будет хорошо! Галка мимоходом коснулась живота и заспешила по тропинке, вдыхая полной грудью пряный запах осени.

5.

Понедельник был ужасен, как и предыдущие три дня. Опять шел дождь. Просто от слова «дождь», его охватывало мерзкое чувство холода и мокрого белья, хотелось хлебнуть горячего вина и залезть в сухую нору, неважно где она будет. А тут весь день шел настоящий ливень. И черт знает, где находилась эта База.

Утром, до нитки промокший, голодный и злой, он увидел на очередном обломке скалы полузатертую надпись: «Senoval».

— Что за… — на неделю пути вокруг не могло быть ни единой живой души, только россыпи камней и торчащие тут и там такие же небольшие скалы.

Не веря глазам, он подошел и потрогал надпись. Обломок неожиданно провернулся, словно дверь, и он оказался в каком-то помещении, похожем на бар.

Отто ощутил чудный аромат нагретого со специями вина и различил в полумраке плотную мужскую фигуру.

— Сэ-эр, — фигура почтительно его поприветствовала, — Бокал согревающего?

— Мм… Да!

— Белого или черного?

— Белого, — машинально ответил Отто.

Хозяин показал, куда присесть и зашел за барную стойку. Теперь его можно было разглядеть. Это был крепкий бритоголовый мужчина «за сорок пять». Лишенное эмоций, будто высеченное из местной скалы, лицо его ничего не выражало. Глубоко посаженные глаза были не видны, и прочесть в них ничего было нельзя. Обладатель такого лица мог оказаться и обыкновенным учителем воскресной школы, и тюремным палачем.Белая сорочка с галстуком-бабочкой и куртка были совершенно типичны для бармена. Только вот до ближайшего бара должно было быть…

Между тем на свет появился бокал и был тщательно протерт, хотя и так сиял чистотой. В руке бармена сверкнул какой-то металлический предмет. Деревянная панель за стойкой сдвинулась, открыв картину, от которой Отто онемел.

На вбитых в каменную стену крюках вниз головой висели две обнаженные молодые женщины — белая и темнокожая. Ладони их были были прибиты гвоздями к огромному брусу, рты залеплены скотчем. Бармен подошел к белой жертве и обмакнув палец в лужицу натекшей из-под гвоздя крови, облизал его. С пониманием кивнув, как бы одобряя вкус, показал Отто поднятый вверх большой палец и подставив бокал, полоснул по шее несчастной металлическим предметом. Девушка дернулась, бокал стал наполняться.

«О господи, и до здешней глуши докатилась эта мерзкая мода...» — облегченно подумал Отто.

— Я же просил белое! — сказал он вслух, поддерживая игру.

«Бармен» мягко улыбнулся и протянул ему бокал, наполненный белым вином. Судя по запаху — настоящей мальтензией с Туокса, приправленной, как он любил, пряностями.

— Добро пожаловать на Базу, сэр!

6.

Вал Сены

Жил-был Сена Стог. И был у Сены дом – крепкий, бревенчатый, с надёжной черепичной крышей, широкими окнами и расписными ставнями, с ровным плетнём вокруг.

Стоял тот дом на холме, что возле леса протянулся. Холм был длинным и узким, словно бревно. От леса дремучего деревню отгораживал стеною высокой. Потому и прозвали холм этот Оберег-вал. А когда Сена на нём свой дом задумал строить, долго над ним потешались – кто же догадается на верхотуре такой дом возводить? Сена насмешки терпел молча, лишь иногда плечами пожимал.

И вот однажды в деревню беда пришла.

По весне, когда река ото льда освободилась, половодье грянуло. Вода быстро прибывала – никто опомнится не успел, как деревню всю затопило.

Поселяне, успевшие добежать, спаслись на Оберег-вале. А остальных – рассевшихся на крышах и деревьях – Сена в свою крепкую лодку подбирал и к земле сплавлял.

– Как ты узнал, что наводнение случится? – Спросили как-то у Сены крестьяне. – Мы такого страшного половодья отродясь не видали. Только от прадедов слышали.

Сена улыбнулся лукаво и ответил:

– Пришёл я как-то на Оберег-вал, сел, смотрю: деревня вся, как на ладони! И небо, и горизонт вдали малахитом сверкают. Лепота такая, что дух захватило! И тут вдруг слышу голос звучный: «Всё здесь малахитом покроется скоро. Не будет твоей деревни. Сгинет по весне». Испугался я не на шутку. Кричу: «Кто это сказал? Зачем беду кличешь?». А мне в ответ: «Земля, на которой ты стоишь. Зачем мне клеветать понапрасну? Правду говорю». Вот я и решил построить свой дом здесь. Думал, вдруг убережёт меня земля.

Народ подивился сказу, но поверил.

Половодье на холме переждали, деревню заново отстроили. А холм теперь местом священным считается, Валом Сены и по сей день зовётся.

7.

— Ну что, Пётр, как тебе?

На краю раскисшей от грязи дороги стояли двое: высокий брюнет в отлично сшитом костюме-тройке. И шатен, пониже ростом, в чёрной рубашке и художественно разодранных джинсах.

— Не знаю, Дима. Не впечатляет.

Поле, заваленное смятыми банками, битым стеклом, тряпьём, смахивало на помойку. Ряд чернеющих на фоне неба обветшалых изб заканчивался полуразрушенной церквушкой. Стены её заросли лишайником. За ней виднелись покосившиеся кресты деревенского погоста.

— Да тебе-то что! — воскликнул Дмитрий в сердцах. — Тебе ж только земля нужна. Всё тут заровняешь, коттеджи выстроишь.

— Ладно, посмотрим, — пробормотал Пётр. — А это вот что?

Аккуратно переступая через лужи, они подошли к ветхому сараю с сиротливо висевшей на одной петле створкой ворот. Дмитрий прошёл внутрь, поморщился. Щербатые от времени стены, телега, стол на трёх ножках. Кучи сгнившего сена.

— Да ничего особенного. Сеновал был раньше, — он с силой ударил по стене кулаком.

Громкий скрежет откуда-то сверху. Дмитрий не успел отшатнуться, как на голову обрушилось что-то тяжёлое.

В воздухе разлился аромат свежескошенной травы и яблок. До самого горизонта словно простиралось море, залитое жарким золотом — колосящейся пшеницей. Весёлый визг лесопилки, крик петуха, лай собак и скрип колодезного ворота. Дородная свинья нежилась в белой пыли, подставляя нежно-розовый бок солнышку.

— Хорошо-то как у тебя, душа моя, — проговорил статный мужчина в светлом костюме. — Завидую тебе, Григорий Данилыч. И кони у тебя лучшие в округе, и хлебом полгубернии кормишь. Когда ты решил своим холопам вольную дать, на тебя смотрели, как на юродивого.

— Знаешь, Кондрат, свободный человек завсегда лучше работает. Это я тебе точно говорю. Когда знает, что это его земля, — обвёл широким жестом пшеничное поле, аккуратные избы, крытые тёсом. — Главное любить надо это. Всей душой.

По воздуху, плотному и осязаемому от пряных ароматов живой земли поплыл колокольный звон сиявшей белым камнем церкви. И Дмитрию спазмом свело горло, а на глазах выступили слёзы.

— Дима, очнись!

Дмитрий открыл глаза. Опираясь на подставленную руку Петра, встал. И поморщился, ощупав здоровенную шишку на темени.

— Ну ладно, покупаю я твою свалку, — бросил Пётр, когда они вышли наружу. — Только ради нашей дружбы. А то…

— Нет, — холодно сказал, как отрезал Дмитрий. — Передумал я.

— Передумал?

— Это моя земля и я теперь знаю, что буду здесь делать.

8.

— Сколько же мы не виделись?

— Тридцать лет, — тихо ответила она и улыбнулась, с нежностью посмотрев на меня.

— Тридцать лет… надо же? — я сделал вид, что удивлён. — Вся жизнь прошла.

— Да, я уже бабушка.

— Надо же? — вновь удивлённо сказал я, словно и не знал, что у неё трое детей и уже двое внуков. — А я всё ещё помню тебя той девчонкой…

— От которой ты отказался…

— Я не отказался, я просто подумал, что так будет лучше…

— Лучше? Для кого?

— Я боялся, что ты пожалеешь… потом.

— Лучше жалеть о произошедшем, чем о не случившемся.

— Да, я это понял… потом… Если бы всё вернуть. Если бы опять, то лето и наш сеновал…

— Ты испугался тогда.

— Я был дурак.

— А теперь уже поздно. Я уже бабушка и мне надо идти встречать внука. Первый класс. Совсем взрослый.

Она ушла, а я ещё долго смотрел ей вслед и всё ругал себя. Ругал за ту трусость, что не позволила сделать её в то лето своей. За то, что не смог оторваться от дерева и добежать, схватить за руку и… подумаешь, свадьба. Ну и что? Она же не любила его. Я видел. Но я опять испугался. Куда её приведу? Куда? Да куда угодно! В общежитие… Но я так и не смог оторваться от того тополя, а всё стоял и смотрел, как она уходит под руку с другим…

И потом я снова не смог. Она сидела на лавочке и держала на руках сына. Малыш спал, а я, опять стоя за деревом. Кажется, за тем же самым. Так и не решился окликнуть её. Она никогда не узнает, что все эти тридцать лет я был рядом. Наблюдал издалека, как она живёт. Я всё о ней знаю. Всё. Но всегда считал, что только испорчу ей жизнь. Я идиот. Ну почему я не решился тогда на сеновале? Ведь она согласилась. А я испугался… Испугался. И если бы сегодня она случайно не обернулась, то я так и окликнул бы её… и не услышал вновь её голос…

9.

— Так! Кучнее встали и подравнялись в шеренгу!.. Все там повылазили, или мне вилами ходить тыкать?!

— Там еще один есть… сбоку… — прогундел из шеренги невысокий мужичок, после чего сено в углу зашевелилось и с глубокими вздохами, отряхиваясь, на свет вылез пузатенький благообразный дядька.

— Что, все теперь? Хорошо… С вами говорит командир бригады спецназа полковник Снопенко. По совместительству являюсь супругом вышеозначенной особы, которую вы все имеете видеть.

Все покосились на скованную наручниками длинноволосую, с выдающимися формами, женщину.

— Я, как говорится, по форме представился… Теперь будем выяснять, хто вы такие?! И какие такие обстоятельства принУдили вас находиться в моём личном сарае, при том при всём неумело маскируясь в сене.

Тут вперёд выступил короткостриженый здоровяк и начал было: «Командир, я чё-та не понял…», но полковник потянулся к кобуре и макаров сухо щёлкнул в упор, после чего здоровяк остался лежать на сене с удивлённым выражением лица.

— Кто ещё что не понял? – обвел глазами присутствующих полковник, — тогда отвечаем по-одному. Излагаем чётко, без посторонних междометий.

— Я шабашу тут… недалеко… коровник строим…

— Ясно. Как сюда попал?

— Я к Галине Николавне… Чисто водички попить…

— Ясно. Вправо отходим. Следующий.

— Дык я тоже… коровник… Вместе мы.

— Тоже водички захотелось? Вправо! Следующий!

— А я мимо просто ехал, хотел дорогу спросить.

— Дорогу? У Галины Николевны?

— Ага… Ну и водички…

— Ясно. Вправо! У тебя, я вижу, водичка какая-то необычная – такой спрос на нее! – оглянулся на жену полковник, но та лишь промычала что-то резиновым кляпом.

— Так! Кто ещё за водичкой зашёл – шаг вперед.

Подумав немного, все сдвинулись на один шаг.

— А ты что? – спросил полковник у пузатенького благообразного, оставшегося стоять на месте.

— А я партизан.

— Хто?!!!

— Партизан. От фрицев тут прячусь.

— Во бль… — изумленно протянул хозяин сеновала, — все остаются, жена и партизан – со мной!

На улице, закрыв сарай на крепкий засов, полковник чиркнул спичкой и сказал:

— Третий сарай палю, но партизаном ещё никто не представлялся.

— Да честно я партизан! От фрицев…

— Ясно, ясно. Хорошо сохранился. Поздравляю.

— Ага… партизан… — сказала вдруг Галина Николаевна, вынув кляп изо рта, — тот еще Заслонов! Уедем, говорит, Галочка, жизнь за тебя отдам…

— Отдашь, отдашь, — улыбнулся полковник, — партизан — значит будем вешать.

— Ты у меня такой строгий… и такой придумщик… — томно промурлыкала женщина.

— Что есть, то есть, Галчёнок. От фрицев спрятаться можно, а от Снопенко никогда!

10.

Солнце

— Спасибо, доктор. Ваши афферации помогают!

— Аффирмации.

— Спать ложусь – она рядом. И так каждую ночь!

Я незаметно коснулся экрана. Мое время на вес золота. Пациенты это знают.

Спрятав усталость за вежливой улыбкой, взглянул на упакованного с иголочки господина. За толстыми линзами моргали воспаленные, не выспавшиеся глаза. Не врет!

— Рыжеволосая, сладкая, как …Извините!- мужчина промокнул платком уголок рта.

Я достал из ящика карточки Роршаха.

— Давайте пройдем тест. Отвлекитесь. Что видите на картинке?

Взглянув на зеркально кляксу, пациент на секунду задумался и улыбнулся.

— Скамейку в парке. Я делаю вид, что читаю газету, а она сидит рядом, ее рука касается…

— А здесь? – я скосил глаза на два невразумительных чернильных подтека.

— Ее ноги божественны.

Уголки моих губ поползли вверх. Покопавшись в карточках, выбрал бессмысленный сюрр.

— Смотрите сюда.

Пациент закашлялся и девственно вспыхнул. Сдернул очки. Дунув на линзы, начал усиленно протирать их платком.

Я замер в предвкушении.

— Полдень. Солнце плавится и стекает на бескрайнее скошенное поле. Лучи играют ее рыжими кудрями, ласкают тонкую кожу, путаются между…

— Поэтично!

— Мы лежим в стогу сена и изучаем облачную Камасутру.

— Прекрасно. Вы близки к выздоровлению! Еще пару сеансов и станете перпетуум мобиле. Без грамма виагры! Светочка!

В кабинет на божественных ногах вошло полуденное солнце. Из-под шапки золотых кудрей, напоивших воздух медовым запахом, сверкнули озорные глазки.

— Пойдемте, дорогой Иван Иванович, я провожу вас до машины.

Пациент словно того и ждал. Вцепился моей ассистентке в руку и вылетел из кабинета.

Так и есть, Иван-Ваныч. Вы — дорогой, я — умный. А солнце светит для всех одинаково!

— Правильно? – спросил я вернувшуюся Светочку.

— Ты о чем, милый?

— Что ты всем одинаково светишь? Эх, на тот бы сеновал сейчас! Покувыркаться, упиться свободой! Поразгадывать облака. Ты играла в верю-не верю?

— Какой же ты романтик. Зачем нам сеновал?

Девушка подняла жалюзи. За окнами искрился огоньками город.

— Смотри, как красиво!

Острые коготки освободили меня от рубашки. Медовые кудри растеклись по плечам. В спину уперлись прохладные холмики. Не плохо!

Я смотрел на наше отражение в стекле и видел другое.

Скошенный луг, бездонная синь над головой, оглушительный стрекот кузнечиков. Ты держишь во рту соломку и смеешься. Я дышу дурманом волос и не могу оторваться. Ты очень скоро уйдешь и погасишь солнце. Не то солнце, что для всех – дорогих и умных, а настоящее, мое.

— Ты почему грустишь?

— Не отвлекайся, Светочка, продолжай!

11.

На лекциях ты сидела на галерке и всегда с одним и тем же парнем. Если честно – с никакущим! Иногда смотрела в мою сторону, но тут же отводила взгляд. Я пытался уловить его оттенок – безразличный или снисходительный? Скорее — то и другое. Мы с Жекой были самыми симпатичными на потоке. Поэтому ты и одаривала нас высокомерным равнодушием. Парня, что строчил тебе под копирку сопромат и аэродинамику, я бы убил не задумываясь, не будь он так жалок. Ты его бросила через год, но тогда он ни о чем не догадывался и раздувался от ложной значимости. Я тоже делал вид, что ты не существуешь, ведь весь жидкий цветник нашего сложного мужского факультета увядал вокруг нас с Женькой. Правда, входя в аудиторию на пару, я всегда поднимал глаза на задние ряды.

Потом случилось лето и подмосковный стройотряд. Ты снизошла до общения, пригласила на собрание агитбригады. Пришла на него все с тем же послушным идиотом. Да черт с ним! Я расценил как вызов супер короткое платье и опасные каблуки! Ты больше не прятала взгляд, а я забыл все прежние тактики и стратегии.

Нас ждало полное приключений лето. Первым по списку – квартирьерство. Днем — прополка капусты и окраска заборов. Вечером — репетиция капустника. Одна сценка никак не получалась: я приглашал тебя в кино, ты находила множество причин для отказа. В то лохматое время они казались смешными, сейчас глупыми. Но главное наше приключение стояло на пороге.

Почему эту деревушку назвали Подушкино – никто не знал. Могли бы так же наречь Одеялкино или Простынкино. Одна улица, крошечный продмаг и скотный двор. Тоже небольшой, поэтому красить вокруг него забор по разнарядке поехало двое

Дождь застал нас врасплох. Ты некоторое время держалась молодцом, застегнула штормовку до ушей, спряталась под жалким кустом. Но стоило сказать – Пошли!- глупая бравада закончилась. Мы попытались укрыться с подветренной стороны прошлогоднего стога, но не тут то было! Стуча зубами от холода, мокрые до нитки, словно гусеницы заползли внутрь и застыли обнявшись. Так и лежали, боясь промолвить слово, спугнуть ощущение безвременья. Слушали лупящий по соломе дождь, дышали минувшим летом и мечтали об одном, чтобы автобус не приезжал за нами как можно дольше.

Сколько лет прошло с тех пор?

Я успел два раза развестись, а ты стала бабушкой. Мы иногда встречаемся, шутим, смеемся, но не вспоминаем Подушкино. Потому что никогда нам не было так тепло и спокойно, как в забытом стоге сена под проливным июньским дождем.

Кстати в кино мы тоже пока не сходили.

Но это не поздно исправить

12.

Робот Си5, или Саймон, следил за слаженной работой дронов. Они завершали сотую конструкцию: связывали, не вырывая из почвы, тонкие, гнущиеся стволики синих деревцев в пучок.

«Это называется – вигвам», сказал Капитан, передавая Саймону инструкции. Капитан всегда объяснял смысл своих заданий, что Саймон ценил. Эту информацию не найти в поврежденном Главном компьютере. Полгода назад корабль людей неудачно встретился на орбите планеты Б1 с массивным астероидом класса ТХ. Корабль увернулся, но столкновения не избежал: астероид унес с собой хвостовую часть корабля вместе с двигателями.

Тогда Саймон узнал, что значит «сажать корыто на честном слове». Людям повезло: неагрессивная атмосфера и миролюбивый животный мир.

Три месяца на восходе зеленого солнца Капитан на поверке говорил людям: «Трудно, но мы выберемся». Потом, когда стало ясно, что радиомаяк починить нельзя, Капитан начинал утро словами: «Нам придется задержаться».

Когда продуктовый модуль сгорел из-за неисправности охладителя, пришли «коровы». Они были похожи на лодки на шести лапах и имели рты под брюхами. Двигались стадами. В больших количествах потребляли низкорослую траву: тонкие красные стебли с розовыми шариками на концах. В продольных ложбинах на спинах коров, как в соуснике, накапливалась беловатая сладкая жидкость, которая нравилась пискливым крылатым ящеркам, облеплявшим спины коров. Капитан запретил дронам Саймона сбивать их лазерами. Капитан и другие люди называли их «соловьями».

Люди распробовали спинную жидкость коров и занялись заготовками красной травы. Сначала создали ангар из щитов обшивки корабля, но первый ночной ураган снес конструкцию. Майор Фосс предложил использовать для хранения травы вигвамы, сплетенные из синих деревьев. Ни коровы, ни ветер не могли пробиться сквозь плотно подогнанные стволы.

Саймон выбрался на холм. Отсюда просматривалась вся долина с увязанными в снопы деревцами. Внизу по тропке торопливо шел Капитан. Саймон настроил видоискатель: нервный шаг, пульс учащен. Сегодня Капитан на собрании сказал: «Я сожалею… Никогда не вернемся… Будем жить…»

Робот отвечал за состояние Капитана, поэтому бросился за ним вслед, стараясь оставаться в тени. В одном из вигвамов на сухой красной траве лежала майор Фосс без скафандра. Саймона смутила такая безрассудность, но он не стал вмешиваться.

Она с улыбкой протянула руки к Капитану и сказала:

— Иди ко мне…

Саймон бесшумно удалился.

Желтая ночь рассыпала на холмы золото. В траве, словно вышитой бисером, пели соловьи.

13.

Ночь

В Ночь Мертвых всегда стылый ветер. Он проносится над волнами, которые выплескивают на холодные берега души мертвых. Он проносится над чахлым леском – и оттуда выцарапывает еще немного душ: они летят, освободившись от плена корней, и шепчут невнятное. Больше всего, конечно, душ из кладбищ. Когда они высвобождаются в эту ночь, то на миг над могилами светлеет – сияющее облако едва не касается покосившихся крестов.

Мартин находил это зрелище прекрасным. Он сидел на огромном стоге под навесом – видно и беленые домики на холмах, и гряду леса чуть дальше, а кладбище и вовсе как на ладони. В домах – люди. Голоса мертвых, пусть негромкие, похожие на шелест листьев осенью, наверняка не давали им заснуть.

Этот сеновал был надежным убежищем, пусть и сделан был из четырех столбов и крыши. Он был как следует освящен, а старых столбах все еще виднелись знаки рун-оберегов.

Мартин знал, что когда он выйдет отсюда, то лишится защиты. Сейчас призраки медленно вьются в воздухе, то подлетая к земле, то мчась к облакам, сейчас они похожи на обрывок тумана, но чем выше будет подниматься луна, тем более они станут похожи на людей. И станут сильней. Стоит выйти – они нахлынут, борясь за его тело, желая снова стать живыми.

Луна всходила. Золотистый краешек показался над далеким лесистым холмом. Мертвых стало поменьше – большинство полетели выискивать людей, неосторожно покинувших свои укрытия. Мартин надеялся, что на этот раз они не найдут какого-нибудь непослушного ребенка. В прошлую Ночь…

Впрочем, пора.

Первых призраков он взял сразу – они стояли светлыми тенями под ветвями старой яблони. Эти двое были не очень сильны – и Мартин вмиг смог подавить их робкую попытку захватить тело. Разместил их в левой руке, а еще три – в правой.

Руки сразу стали легкими и непослушными, казалось, взмахни ими – и полетишь. У Черной Реки Мартин прислушался. Отчетливо услышал стук собственного сердца и тихое пение мертвых.

Черная Река текла от земли – до небес. Она появлялась в Ночи Мертвых, столб смолянистой воды, в которой дрожала и дробилась осеняя луна. Верхний конец исчезал высоко в небесах, разглядеть невозможно.

Мартин коснулся темных вод – и души отделились от его рук. Прозрачные силуэты – вроде он узнал близняшек, умерших в прошлом году – неслись вверх, в небо, влекомые Черной Рекой.

Мартин частенько задумывался, что там, в конце. Рано или поздно придется узнать.

Но пока ему, богу мертвых, это неведомо.

14.

Старуха перевернула последнюю карту. Черт! И тут не складывается! Резко встала, подошла к окну. Достала мундштук, вставила папиросу, закурила. Открыла окно. Вместе с ветром в кабинет ворвался звонкий девичий смех – Сесиль и Мими флиртовали на крыльце с молодчиками. Обе такие молодые, свежие… Старуха улыбнулась. Когда-то и она была молода. Молода, красива и любима. Память услужливо вернула в такую же осень…

Запах страсти перемешивается с запахом свежего сена. Она нависает над Полем, касаясь его легко, краем себя, дыханием. Мыслью предвкушая его, проводит пальцем по губам, обводит языком вокруг пальца, спускаясь по спирали ниже… Сжимает губы, пытаясь удержать желание… Взгляд ее – сперва лишь теплый – с каждой секундой все горячее и горячее, пока не становится обжигающим… Ласка ее на грани алчности, жадности. Пальцы сводит судорогой желания, ее ногти едва прикасаются к мужской коже, перебирают волоски выше пупка, трепещут над ложбинкой… Поль в ее взгляде, а она в его глазах. Его губы горячее пламени, суше песка пустыни. Напои меня… Желание взять уже невыносимо, но она дразнит, обнимает его рукой и слышит, как под кожей бьется кровь — движение его жизни…Она закрывает глаза и остается только пульс: ее, его… И дыхание в такт… Плавные движения становятся все более резкими. Горячий язычок не останавливается ни на секунду… Пальцы играют свою особую мелодию на флейте…

— Я женюсь на тебе, слышишь… Обязательно женюсь!

Она лишь смеется и ускоряет темп…

Робкий стук прервал воспоминания. Старуха повернулась к двери:

— Войдите.

Девица в неглиже словно впорхнула в кабинет:

— Мадам, у меня для вас хорошая новость. Вчерашняя новенькая оказалась девственницей…

Глаза старухи загорелись хищным блеском. Похоже, дела выправляются!

— Замечательно! Наконец-то! Иди оденься – отнесешь старому хрычу письмо. Думаю, цену можно утроить – девчушка ко всему своему богатству на диво хороша. И еще: скажи этим двум курицам на крыльце, что работу еще никто не отменял!

Внеконкурс

1.

— Глафира! Оооооо! Глашка-аа-а! И кто такое имя дурацкое придумал?! Гла-фи-ра! Выдь, базар есть!

Рыжий кот нервно прохаживался по кусочку земли перед воротами сеновала, даже не выбирая место, куда поставить лапу. Поэтому не заметил твёрдой кромки шляпки гвоздя, наступил и зашипел, выходя из себя:

— Глаш-ш-шка, сволочь мелкая, если не выйдешь — в следующий раз поймаю и сожру!

Сено с краю у ворот зашевелилось, и на свет показались глазки-бусинки и непрерывно двигающийся носик на узкой мордочке. Мышь раздражённо ответила, не выходя целиком из убежища:

— Чего разорался, охотник недоделанный?! Что за базар? Торопись, а то у меня дети сиську просят!

Кот выгнул спину, всё ещё нервничая:

— Ага, нарожаешь тут, а мне гоняй! Ещё и от хозяйки влетит потом!

— Василий, говори, иначе валю домой!

— Тут это… такое дело… — кот мялся, не зная, как начать, а потом решился, словно с головой в воду: — У Севы перо пропало. Очень ценное. По всему двору искали, не нашли.

— И чего я? — недовольно отозвалась Глаша, умывая мордочку лапками и неприязненно поглядывая на кота.

— Так он на сеновал позавчера залетал… Это… Ну как бы…

— Поохотиться, — подсказала Глафира услужливо, и Вася обречённо вздохнул, сел, разглядывая след от гвоздя на подушечке. Не согласится Глашка. Не любит она их всех, да и за что? Сева-то не со зла, просто мыши полевые пошли много заумные… Да и не слопал бы он Глашку, своя ведь как бы, знакомая, значит… Знакомых не жрут, даже если очень желудок сводит! А Севка — сипуха нормальный, конкретный, он подворье уважает, цыплят не трогает.

— Вася, — сердито пискнула мышь, — я спешу.

— Глаш, ты поищи пёрышко-то, — взмолился кот. — Сева без него пропадёт! Его жена из дупла выставит! Так и сказала — не найдёшь, значит, был у Клавки из дуба, ревнует, зараза, ведь на яйцах сидит…

Глафира чихнула, задумчиво глянула на стропила сеновала, где любил дремать недотёпистый Сева. Да уж, Клавка-кукушка таких не привечает, она больше любит, чтоб мужик ласково ворковал да крылышками потряхивал, а Севка ухаживать не умеет, максимум, дохлую птичку притащит, а зачем Клавке дохлая птичка?

Мышь юркнула под сено. Василий опечалился. Пропал сипуха. Будет ютиться под крышей сеновала теперь, ну да ладно, холостяцкая жизнь тоже хороша! Ни тебе детишек сопливых, ни всяких мявов где быыыл да с кем шляааался…

Сено снова зашуршало, и большое серое перо из крыла выскользнуло на дощатый пол. Глаша буркнула, высунув нос:

— И смотрите мне, никаких охот, пока дети не вырастут!

Вася схватил перо в зубы и радостно подскочил:

— Глаша, ты што, не шумлевайша! Мы мушыки шештные!

Сено прошуршало неразборчивым ответом, и кот припустил в сторону подлеска, неся радостную весть другану Севке.

2.

Сеновал. У каждого свой, если был или есть, конечно. Мне повезло, у меня был. Правда, давно и многое ушло из памяти безвозвратно, но кусочек остался. Делюсь.

Сеновалом у нас был чердак над коровником. Готовое сено укладывалось под крышу, и залезали туда по приставной лестнице из двух длиннющих жердин с перекладинами. И он был для меня запретным местом, говорили – мала. И вообще, нет там ничего – одно сено. Но открытое слуховое окно манило и притягивало непреодолимо. Мне казалось, что там точно есть что-то необычное, особенное и таинственное, и хотелось хоть одним глазком поглядеть, узнать. Братья подначивали, таинственно переглядываясь и посматривая в сторону коровника, а лестница стояла только тогда, когда на сеновал поднимали очередную кипу сена. Но однажды кто-то ее все же не убрал.

И вот я стою у забытой лестницы внизу вместе с двумя своими старшими братьями и смотрю вверх. Окно на недосягаемой высоте, где-то в небе. Но ведь там что-то есть такое, что зовет к себе, там точно живут чудеса. И я решаюсь. А оба брата уже наверху и свешиваются из окна, подбадривая. А мне тяжело, перекладины одна от другой высоко, да и держаться тоже – ладошек не хватает обхватить эту жердь, и потому лезть очень неудобно, медленно получается. Глянула вниз – страшно, поэтому лучше вверх. Доползла.

В четыре руки меня втаскивают внутрь под крышу. А там и правда, другой мир. Полутемно и одновременно полусветло. Яркая четкая полоса света из окна, в которой сияют золотом охапки сена. Но этот солнечный свет постепенно исчезает, словно истаивает к скатам крыши. И запах, сладкий густой запах скошенной травы. И вся эта трава под ногами толстым мягким слоем. И первый шаг ухает меня куда-то вниз, и сердце замирает. Но не утонула. И второй шаг уже не так страшно, хотя, что там под сеном не видно совершенно, иду на ощупь, словно в колкой шуршащей сухой воде. А братья уже опять впереди, в дальнем углу в полумраке. И я плыву к ним. Ожидаемых чудес пока не видно, но ощущение, что вот сейчас что-то случится очень сильное. Пылинки пляшут в солнечных лучах, мягко шуршит сено под ногами, что-то поет оса, кружась над головой, и, кажется, даже сердится. Но с осами я уже знакома и стараюсь не делать резких движений, а хочется быстрее, туда, где две светлых головы низко склонились над чем-то. И это что-то явно очень интересное, потому что про меня забыли. Добрела.

Молча протискиваюсь под руки и вижу кем-то забытую и брошенную в угол тряпку. И уже открываю было рот для вопроса: «А что это?», как взгляд упирается в пестрый клубок. Там на рваной старой фуфайке, свернувшись калачиком, лежит наша трехцветная кошка Улька. А рядом с нею, вернее в кольце ее лап и хвоста, — котята. Крохотные, крепко спящие, трое. И моя душа пропала, хотя может быть, наоборот она именно нашлась в тихом мурчании, в мягкой шелковости пятнистой шкурки, в спокойном взгляде зеленых глаз и доверии, что было оказано нам кошачьей мамой. А старый сеновал стал навсегда местом, где чудеса случаются, пусть не большие, размером с детскую ладошку, с котенка, с маленькую жизнь.

3.

Дух Пушкина

— Ну что, сегодня в халабуде ночуем? — Спрашивает Светка, — баба Нюра в обед свежего сена туда накидала, так что, мышей бояться нечего.

Ох и конопатая она, Светка, но хорошая девчонка, свойская. Подружились мы крепко, еще позапрошлым летом: я, моя двоюродная сестра Люся, с которой мы на лето в деревню приезжаем, и она, Света Краюшкина, местная.

В этом году, правда, нам еще и братца Люсиного подсунули, шестилетнего. Вот ведь обуза! А куда денешься, приходится таскать за собой. Вот и к нашей главной деревенской забаве — ночёвке в халабуде, примазывается, лист банный!

— Сам же первый забоишься, домой запросишься! — Люся его отговаривает, — мы ж гадать будем, духов вызывать!

— Я ваших девчачьих духов не боюсь!

— Дурак ты, даже не знаешь, кто такие духи! Будешь шуметь, утащат тебя на кладбище и в землю зароют!

— Не буду, — бормочет под нос Егор. Испугался всё же маленько.

Халабуда — это сарай на краю картофельного огорода Краюшкиных. Небольшой, но с удобствами: за перегородкой — нужник, с потолка лампочка свисает. Тусклая, еле светит, но так даже лучше. А на полу сена навалено, аж по колено! Чем не кровать!

Ближе к сумеркам напечем картошки, а как стемнеет, самое интересное начнется! Гадание с книжкой и ножницами! Страшно, жуть!

Забрались на сеновал, уселись в кружок. Егор, правда, за Светкину спину спрятался. Некоторое время выглядывал оттуда, как волчонок испуганный, за приготовлениями наблюдал, потом свернулся калачом и затих. Уснул. Ну и хорошо, мешать не будет.

— Кого вызывать будем? Пушкина или Лермонтова?

— Да ну их, надоели. Может, деда Семена?

— Много твой дед Семен знает! Пушкин-то, небось, умнее.

Долго возились, тут ведь главное — правильно книжку подвязать. Готово! Дрожащими пальцами взялись за ножницы и зловещим шёпотом начали:

— Дух Пу-у-ушкина-а-а… Вызываем тебя-я-я…

Тишина.

— Громче надо, — Люся подсказывает. Она старшая, ей недавно тринадцать стукнуло.

Еще разок позвали, уже в пол-голоса, и замерли…

Вдруг книжка как крутанулась! И в полной тишине раздался не то стон, не то свист!

Тоненько так, чуть слышно.

У меня аж ладошки вспотели от ужаса! Оцепенели мы, глядим друг не друга выпученными глазами и ждем, что дальше будет.

Снова раздался шипящий свист, а за ним — протяжный треск…

Тут вдруг Светка морщит нос, втягивает воздух т говорит баском:

— Так это… Кажись, Егор пердит…

Мы заваливаемся от хохота и долго катаемся по душистому сену, давясь смехом и вспоминая, как Егорка весь день горохом хрустел!

Ну, тут уж, конечно, не до гадания стало. Распугал-таки Егор духов!

Отсмеялись, вывернули лампочку и на боковую. Люся принялась было страшную историю рассказывать, да быстро задремала.

Я закрыла глаза и подтянула к подбородку старенькое ватное одеяло. Оно пахло пылью, скошенной травой и чем-то еще… Хорошим… Летним…

4.

Ты слышишь меня, Бил Торнтон, ты слышишь меня?

В твоей тишине я не выживу больше и дня. Я здесь совсем одна. Каждый вечер — бокал вина. Или два. Тебя нет целый день: мужчины делают бизнес, женщины ждут. И душа моя словно скручена в мокрый жгут. Я хлещу тебя им наотмашь заместо слов. Но ты спокоен, хоть к такому и не готов. О чём ты только думал?

О чём ты думал, Бил Торнтон, о чём?

На том сеновале, ночью, с тобою вдвоём мы чуть не спалили сено своим огнём. Ты и тогда молчал, но я пила твою тишину. Травный дух уносил меня в вышину. И ты рисовал крылья на моей загорелой спине. Чуткими пальцами каждое пёрышко – мне. Маленькие голубиные крылья.

Ты помнишь, Бил Торнтон, ты помнишь, что было потом?

Ты стирал свой рисунок рукою и жадным ртом. Поцелуями пересчитывал позвонки, ладонями гладил меня везде. Мне казалось, мы лежим в огромном душистом гнезде. Только крылья стёрты, и перья ты выбросил прочь. Из каждой щели к нам руки тянула ночь. Но тогда мне не было страшно.

Ты знаешь, Бил Торнтон, мне одиноко и страшно теперь.

Когда тебя нет, и когда ты приходишь в постель. Я хочу вернуть крылья, хотя бы с ладонь твою. Я выпала из той тишины и сама уже не пою. Птица без крыльев и песен кому нужна? Вот до чего довела твоя тишина. О чём ты молчишь, Бил Торнтон, понять бы, о чём… Я хочу знать сегодня. Сегодня, а не потом!

Бил вилку на стол кладёт. Бил рукой вытирает рот. Он спокоен и деловит. Он молчит. Он всегда молчит.

Потому что слова — меньше смысла и обжигают рот. Бил глядит Ей в глаза и сердце его поёт. Указательный палец к губам, и рука к груди — немая просьба*: «Люби. И не уходи».

Он отворяет Ей двери своей тишины. За его жестами мелочи не видны.

Она улыбается, ей становится легче дышать. Может быть, этой ночью она снова сможет летать.

___________________________

*жест, на языке сурдоперевода означающий слово «любовь».