Салфетки № 392. 2-ой тур. Голосование.

… возвращаюсь из прошлого – надо спешить, надо успеть до рассвета, пока меня не хватились. Возвращаюсь из прошлого, где еще можно было смотреть на звезды, где еще можно было петь песни. Из прошлого, где еще помнили, что такое звезды, и что такое песни. Каждый раз, когда я пересекаю невидимую границу прошлого и настоящего, мне становится больно, когда отпадают обрубленные крылья – впрочем, когда я снова иду в прошлое, мне опять становится больно, когда крылья снова прирастают к спине кровавыми обрубками. С воспоминаниями тоже больно – когда они стираются по возвращению из прошлого, и я забываю, что такое летать. Вспоминать, как летать, тоже бывает довольно мучительно, но оно того стоит.

Возвращаюсь из прошлого до рассвета, делаю вид, что спешу на работу, ленивый часовой требует удостоверение удостоверения, показываю знак, выжженный на правой руке и на челе, часовой отрешенно кивает. Кажется, он сам вернулся из прошлого, и у него за спиной еще кровоточат обрубки крыльев.

Я спешу – мне еще нужно вернуться из прошлого, я почти бегом пересекаю прошлое, чтобы вернуться в свое настоящее, где от мрачного величественного города остались безжизненные руины. Я хочу сохранить остатки свежих воспоминаний о прошлом, об электрическом свете и горячей воде, да хотя бы запах хлеба – воспоминания обрубаются с корнем, я прячусь в глубины подвалов и расщелин, чтобы не попасть под лучи смерти. Я тороплюсь – мне еще нужно вернуться в свое настоящее, в пепелище города, лечь на свое место – у перекрестка, где когда-то было кафе для кафе, потом были заколоченные окна, потом нехитрое убежище от лучей смерти, потом пепелище, и мои обугленные останки на углу. Меня уже нет в живых, и все-таки ухитряюсь сунуть руку за пазуху, посмотреть, не получилось ли в этот раз вытащить кусок прошлого – нет, снова все растворилось бесследно, опять не получилось, может, в следующий раз…

Возвращение

Это случилось! Можно даже сказать — случилось неожиданно.

Несколько лет назад, она была не одна. Их было двое, а если точнее — они были вдвоём. Везде! На улицах большого города, в парках, в больших и красивых магазинах, в маленьких и уютных кафешках. Они просто гуляли, смотрели на витрины и пили вкусный, ароматный кофе с её любимыми пирожными. Они были! Вместе! Конечно, совсем вместе они были дома! У него дома.

Когда-то — кажется, это было в прошлой жизни — встретив его, она просто бросила свою прежнюю жизнь, свою работу, свой дом — все бросила. И полетела к нему. Это казалось естественным и единственно возможным.

Она была счастлива. Она любила и была любима, она купалась в любви. Они говорили обо всём. О том, что нравилось ему, и о том, что любила она. Он знал о ней всё, и она знала всё… так ей казалось.

Однажды вечером, дома, он тихо сказал:

— Дорогая, любимая моя, тебе надо уехать. Уехать к себе домой. На некоторое время. Твой чемоданчик я уже собрал. Такси до вокзала будет через 5 минут. Вот твой билет на поезд. Потом я всё тебе расскажу.

Его тихие, спокойные слова прозвучали как гром. Сердце бешено билось, и вопросы, вопросы, вопросы в такт её сердцу бившиеся в голове, готовые сорваться с губ, так и остались с ней. Он не дал времени их задать.

— Пора, -сказал он, закрывая дверцу такси. —

Я позову тебя позже, но на всю жизнь.

Она ехала, ничего не замечая. И только вопросы, как птички, били ее острыми клювами: как? Почему? За что? Зачем?

Поезд вёз её из рая. Её рая, и ей становилось все хуже и страшнее. Придя домой, к себе домой, она оглядела квартиру. Тут ничего не напоминало о нём, но в голове продолжал звучать его тихий, спокойный голос. Голос всё для себя решившего человека. А она? Ей он не дал даже шанса спросить что-либо.

Она жила, если, конечно, так можно сказать. Что-то делала, даже устроилась на прежнюю работу.

И вот до нее стали доходить слухи.

Вначале она уловила, что о ней шепчутся сослуживицы. Потом слова: «Увела мужа из семьи».

В общем, вскоре она узнала, что ее любимый был банально женат.

Ей стало тоскливо и противно. Красивая любовь закончилась пошлостью.

Время шло, боль от той рваной раны затягивалась.

И тут снова слухи: он разводится, его жена скандалит и требует раздела имущества.

Потом она узнала, что он все же развелся. И она почувствовала смутное беспокойство: вдруг позовет?

Ждала ли она его зова? Она уже не могла ответить на этот вопрос.

… Он написал ей. Только одно слово: «Приезжай». Она читала и перечитывала, стараясь уловить его эмоции. Её состояние было странным и непонятным.

Год! Год от него не было вестей! Он мог бы ей все объяснить! Она бы поняла! Что он за непонятный человек: просто отправил домой, а потом просто позвал! И хоть она понимала, что все непросто в его жизни, что, наверное, он хотел оградить ее от неприятностей, простить этот год ей было трудно.

В углу стоял её чемоданчик. Она не раскрывала его после приезда.

И вот она на вокзале. Билет куплен. Она ждёт. Поезд? Его? Будущего? Вопросы опять стучали в голове: Любишь? — Да! — А этот год за что? Зачем так?

Подъехал поезд. Она встала, взяла свой чемоданчик и пошла… возвращаясь…

Анне не хотелось возвращаться домой и не хотелось вспоминать прошлое. Но выхода не было.

Сбежать с любовником в Париж, оставив дома безутешных родителей, теперь казалось страшной ошибкой. Как она могла поверить заезжему тенору из провинции, красавцу и сердцееду Сергею Завьялову, если слышала, что он погубил уже не одну девушку? Но разве она могла верить слухам, когда он нежно смотрел на неё и тихо шептал о неземной любви, которую Анна в нём пробудила?

Этой любви хватило на одну неделю. И в эту неделю Париж был прекрасен! Сергей гулял с Анной по набережной Сены, показал ей Эйфелеву башню, Площадь Трокадеро, Сад Тюильри и Люксембургский дворец.

Ночи она проводила в жарких объятиях любовника, пока не проснулась одна в дешевом отеле и не поняла, что слухи были правдивыми. Неверный Завьялов сбежал, оставив Анну одну в чужом городе с жалкими грошами на тумбочке и запиской, что этих денег должно хватить на обратный билет.

Она вернётся домой опозоренная, без надежды когда-либо выйти замуж за человека своего круга и с перспективой стать женой молочника или сапожника.

Или отправиться в дом терпимости, как произошло с последней жертвой негодяя. Родители не приняли её, и бедная девушка оказалась на улице.

Нет и нет! Анна не такая! Она знает, что будет делать, когда вернётся домой. Самый молодой из графов Паниных, милый Александр, долго добивавшийся её руки, поможет ей. Жениться на ней, он, конечно, теперь не захочет, но отомстить тому, кто разбил его счастье и сделал несчастной Анну, не откажется. С его помощью она найдёт Сергея и добьётся его ареста. Таким мерзавцам место в тюрьме, и тогда наивным девушкам из хороших семей уже не будет угрожать судьба Анны.

Что ж, Анна пришла на вокзал и купила билет. До этого она отправила письмо Александру, где подробно и без прикрас описала своё положение и назвала виновника. По какому поводу он заслуживает тюрьмы, она знала и написала, что он украл и растранжирил её фамильные драгоценности.

И это было чистой правдой, пропало алмазное колье и рубиновые серьги. Но это мелочь, он украл её честь, а это стоит несравненно дороже!

А теперь ей главное доехать домой и кинуться в ноги родителям.

Зная их мягкий характер, Анна была уверена в прощении, и это радовало и одновременно огорчало её. Сплетни бывают жестокими, но девушка была готова бороться со всем миром, чтобы доказать, что она жертва обманщика, а её родители кристально честные люди.

Виновник их несчастья, Сергей Завьялов, должен быть пойман и наказан.

И если Александр не поможет ей, Анна сама найдёт Сергея и вонзит ему в сердце нож.

Тот самый нож для фруктов, который купила на станции. Её любовник оплатил не только её дорогу домой, но и собственную смерть.

Лучше стать убийцей и самой сесть в тюрьму, чем допустить, чтобы ещё одна невинная девушка стала жертвой бессердечного красавца!

ВОКЗАЛЫ ПОЛНЫ НЕОЖИДАННОСТЕЙ

Так случилось, что когда Эдвард купил дом рядом с домом своих родителей, те решили переехать из шумной столицы в тихий городок S., и Эдварду теперь приходилось часто ездить к ним: он любящий сын, он наследник огромного состояния.

Поначалу ему думалось, что поездки будут утомительны, но внезапно он понял, что ему нравится дорога!

Эдвард садился в утренний поезд, в самый лучший вагон. Там ему подавали завтрак и свежие газеты. Потом была пятиминутная остановка в городе R. А потом поезд шел, останавливаясь лишь на минуту-другую, и к обеду Эдвард приезжал в родительский дом.

Каждый раз, когда поезд прибывал к платформе города R., Эдвард выходил из вагона. Ему нравился этот вокзал, казалось, что в небольшом уютном городке очень спокойная и радостная жизнь. Вернее, ему хотелось так думать. Хотя он отлично понимал, что люди — везде люди. И жизнь везде одна и та же.

Но девушка…

На платформе он всегда видел девушку: нарядно одетая, невероятно красивая, она по прибытии поезда вставала с лавочки и шла к толпе встречающих-провожающих.

Лицо, полное надежды, всегда устремлялось навстречу поезду! Потом среди толпы он терял ее из виду. А потом видел ее уходящую: видимо, снова и снова не приезжал к ней тот, кого она так ждет!

И Эдвард ловил себя на мысли, что рад! Рад ее видеть, во-первых. И, во-вторых, рад, что какой-то глупец не едет к ней!

Теперь поездки Эдварда к родителям наполнились ощущением радости от встречи с красавицей. И сладкое предчувствие не покидало его!

Однажды Эдвард, как всегда, плотно позавтракал в своем купе, прочитал газету: падение цен на бирже, войны в отдаленных уголках земли, участившиеся случаи карманных краж в их краях, даже в городе R. (ну надо же!), развод знаменитостей — обычные скучные новости — и стал ждать встречи с городом R. и своей девушкой.

Но на платформе города R. Эдвард увидел необычное: его девушка сегодня не сидела на лавочке. Она была с чемоданом. И когда поезд остановился, вошла в тот же вагон, в котором ездил Эдвард.

Надо же! Удивительное рядом! Сладкие предчувствия его не обманули? Эдвард не мог усидеть в своем купе от невероятности того, что сказочная незнакомка теперь едет с ним рядом. Он стоял в общем коридоре и ждал! Сам не знал, чего. И вот она вышла из купе и прошла мимо него. Коридорчик такой узкий, и она коснулась его, а он почувствовал ее запах, гладь шелкового платья, тепло ее руки. Он хотел заговорить, но она проскользнула мимо, только тихонько извинившись за доставленное ему неудобство.

Эдвард долго стоял в коридоре, надеясь, что девушка пойдет обратно.

Но больше он ее не видел.

Смущенный и — что скрывать?! — расстроенный, он приехал к родителям. Был рассеян и молчалив.

После обеда решил уединиться и прилечь. Снимая с себя дорожный костюм, он обнаружил, что его туго набитый кошелек, который был во внутреннем кармане пиджака, исчез. А карман умело разрезан чем-то вроде бритвы. Мда…

Почему-то вспомнилась статейка об участившихся карманных кражах в городе R.

Интересно, прекратятся ли теперь кражи в этом городе? И не стоит ли их ждать в городе S.?

Сергей проснулся и, не открывая глаз, потянул носом воздух. Из кухни доносился божественный аромат яблочного пирога. Жена старается.

«Сегодня же праздник, гости придут, всю ночь не спать… поваляюсь-ка ещё немножко…»

И он с наслаждением потянулся. Где-то что-то хрустнуло, кольнуло… тьфу, ты! Сергей вспомнил друга детства, ныне врача. Как-то пожаловался ему, что дожил до того, что частенько, то кольнёт, то стрельнёт, как в том мультфильме – то лапы ломит, то хвост отваливается, а тот засмеялся: «Да ты счастливчик! Значит, живой. Вот, когда проснёшься, а у тебя ничего не болит, значит, умер».

Все врачи циники, потому и не любит к ним ходить.

Итак, снова Новый год. А ничего нового не будет, может, оно и к лучшему? Хотя… а чего он достиг? Нет, квартира есть – от родителей досталась, есть, что поесть, есть на что поесть. Есть даже на что съездить в отпуск. И собственно всё. Звёзд с неба не ухватил. А мог бы. Сергей даже вздрогнул от такой неожиданной мысли. Ну да, если бы он женился…

На него что-то навалилось, он сделал глубокий вздох и открыл глаза.

— И куда ты намылился? Опять к своей Машке? – перед ним стояла Лида. – Ну и зачем, а? – и она умоляюще посмотрела на него.

— Ну, подумай, что она тебе может дать? Любовь? Так моя посильнее будет. Я на всё ради тебя готова! Жить будем хорошо, дом – полная чаша, мир повидаем. Ты же знаешь, кто мой отец. И с работой он тебе поможет, постепенно и замом его станешь. Подумай, Серёжа…

Про её отца много чего говорили. Не так уж и чисто всё приобретённое. Машку он любил, а Лиду? Хотя, хороша же.

А что было потом? Вспоминалось с трудом. Свадьба, «горько», путешествие. И, вроде бы, счастлив. Не обманула – и дом полная чаша, и положение – всё есть, но в золотой клетке. А грудью полной не вздохнёшь. Конечно, не обходилось без скандалов. Заканчивались они, правда, всегда одинаково, будь он хоть трижды прав.

— Не беси меня! Скажу отцу, он тебе голову свернёт!

— Лучше не беси! А то отцу скажу, он же тебя прибьёт!

Может, и лучше бы было, если бы прибил или оторвал? А так хочется вздохнуть! Так хочется!

И Сергей вздохнул. В нос ударил аромат пирожков. Он вскочил и потряс головой. Всего лишь сон.

В комнату вошла Маша, улыбнулась:

— Ну, наконец-то встал!

И тут же к нему полез Артёмка:

— Папка проснулся!

Сергей улыбнулся, обвёл глазами комнату. И снова вздохнул полной грудью.

А жизнь-то и не так плоха. Может, и ухватил он тогда звезду?

Паровоз уже подходил к перрону, пыхтя синим паром, перестук колёс вагонов замедлялся, и время принимать решение близилось всё быстрее. Она нервно поправила прядь длинных тёмных волос, убрав её с белой кожи лица. Белой – ха! Мертвецки бледной, чего уж там себя жалеть-то. Её очень нервировало то, что никто не удосужился объяснить – как и что будет потом.

Шанс вернуться к жизни выпал ей рандомно, в немыслимой лотерее, о которой она до этого и не подозревала. Этот шанс всегда кому-то выпадает, теряясь среди миллионов тех, кому он не выпал. Утонувшая во время кораблекрушения в Атлантике, она маялась в «предбаннике» между адом, раем, чистилищем, реинкарнацией, Валгаллой и прочими последствиями смерти в реальном мире. Маялась в обнимку с дурацким зонтиком и чемоданом в руках. И тут – шанс. Вы стали победителем лотереи. Идите на вокзал, поезд прибывает по расписанию. По прибытию на место вы забудете всё, что с вами произошло после кораблекрушения. Всего доброго, не опаздывайте.

И хоть какую-нибудь ещё информацию дали-бы, ироды! Как она вернётся, куда, в какой момент. И самое главное, для неё, женщины – какой?! Вот такой вот – мертвецки бледной? Ну, это ещё полбеды, тени, пудра, макияж – лицо можно подправить, тело спрятать, руки в перчатки, потом солнечный загар всё покроет. А платье?! Мокрое, грязное и наверняка давно уже не модное. Ужас! Легче здесь остаться, чем вернуться в таком виде в приличное общество…

Сплошные нервы…

Сумерки сгущались. Она сидела на старенькой скамейке видавшего виды мрачного перрона и старалась не смотреть на висевшие неподалеку часы, ведь каждый раз когда её взгляд падал на них — сердце пропускало удар. Скорее, скорее бы приехал поезд! Она чувствует, что он совсем близко, и вот-вот она сядет в него и вернётся к любимому. Сколько же она наговорила ему глупостей! А потом и вовсе ушла, хлопнув дверью… Но она одумалась! Надела своё лучшее платье, положила в чемодан его любимое вино и отправилась на вокзал. И теперь осталось только подождать. Совсем немного. И кажется, она уже слышит мерный стук колес — сердце замирает в томительном предвкушении…

Яркие лучи солнца освещали её задумчивое лицо. Она была увлечена книгой, но то и дело поглядывала на часы. Скоро прибудет поезд, и после долгого семестра и сессии она вернется домой к дорогим родителям. Мама в честь её приезда испечёт свою фирменную шарлотку, а папа по-отцовски предложит выпить по рюмочке коньяка в честь удачно сданных экзаменов. И ей наконец удастся отдохнуть от холодной суеты города в теплых родительских объятьях. Она снова отвлекается от книги и кажется уже видит силуэт поезда. Скорее бы, скорей…

Снег запорошил всю платформу и было жутко холодно, но её это никак не смущало. Она ходила из стороны в сторону уверенным шагом, чтобы согреться и в мыслях уже во всех красках представляла себе предстоящую поездку. Она отправится на встречу с друзьями детства, да и не просто побухать, а поиграть в снежки и налепить снеговиков, как в старые добрые времена. Только бы дождаться поезда…

И что он так долго едет? Вот же он совсем рядом стоит вдалеке, но почему-то не двигается вперёд, а когда часы пробивают время прибытия, он… Исчезает? Растворяется словно призрак. Подобно моментам прошлого, которые всё ещё виднеются вдали памяти, но навсегда ушли со станции «здесь и сейчас» и никогда не прибудут в «обратно».

Она стоит на безлюдной железнодорожной остановке, с грустью глядя то на остановившиеся часы, то на пустые рельсы. И только плеер в её руках через наушники передаёт такую новую и такую старую песню:

«Никто нам не вернёт с тобой 2007-й

Где я ещё наивный и такой молодой

Водоворот уносит нас, а мы чего-то ждём

На кедах три полоски, да под теплым дождём»

*

Песня: RUDOY feat Dessar, Последний критерий — 2007

… Никогда не возвращайся

В старые места

Геннадий Шпаликов

Ранним утром он сошёл с поезда. Город ещё спал, сквозь низко висящие облака с трудом пробивалось молочно-белое солнце, моросил нудный — типично осенний — дождь, ветер гонял обрывки газет по пустому перрону даже бродячие псы ещё не вышли на свой традиционный моцион. Он тяжело вздохнул, поправил натирающую плечо лямку дорожной сумки и медленно побрёл к неприветливо высящемуся впереди зданию вокзала. Никто не встречал его. Никто и не должен был, однако, какая-то часть души верила, ждала, надеялась…

Кто-то звонко ударил сзади по плечу, он резко обернулся, готовый к любому развитию событий.

— Свои, Ванюха, свои, будь спок!

Голос двухметрового амбала показался Ване смутно знакомым. Он поправил привычным жестом очки, вгляделся в собеседника.

— Лёха? Кривин?

— Он самый, брателло. Он самый. Давненько ты сюда не заглядывал…

— Ага, — бросил равнодушно Ваня.

Повисла неловкая пауза. Так часто бывает, когда вдруг встречаешься с собственным прошлым — вроде бы и вопросов — море, а поговорить не о чем — воды слишком много утекло.

— Слушай, — нарушил первым молчание Лёха, — я — на колёсах, подкину, куда скажешь. Поболтаем заодно.

— Почему бы и нет? — сказал Ваня после недолгого раздумья. — Спасибо.

— Ну, вот и договорились.

— Надолго к нам?

— Честно, не знаю. Надеюсь, нет.

— Что так?

— Лёх, без обид, но что мне здесь делать?

— Жить?..

— У тебя получается?

— А знаешь, да.

— Рад за тебя.

— Сам-то как? Забронзовел, небось в своей Москве?

— Я в Химках.

— Какая разница?

— Для тебя — никакой.

— Ты изменился, Вань. От Наташки тебе привет, кстати.

— Я женат, Лёш.

— Так и я тоже. На Наташке и женат. Ты же её тогда бросил.

— Никто никого не бросал.

— Ну, мне-то не рассказывай… Она тебя до сих пор… Сука!

— Лёх! За дорогой следи!

— Чё, зассал? Не боись, довезу в лучшем виде. Грех на душу брать не хочется. И так — камень. Ты так, кстати, и не сказал, чего здесь забыл.

— Бабки срочно понадобились. Родительскую квартиру продать хочу.

— Не жалко?

— Жалко знаешь в чьей жопе?

Остаток пути провели в тягостном молчании. Машина резко остановилась, ремень безопасности врезался в грудь.

— Выходи, — бросил Лёха, — приехали.

— Кривин, это у тебя шутки такие? Куда ты меня завёз? Что за чертовщина?!

— Отставить истерику. Не люблю. Выметайся. Или хочешь, чтобы я помог?

Ваня примирительно поднял руки и на ватных ногах вышел из машины. Он приехал домой. Только дома не было. И двора не было. Ни хрена не было. Огромный, кое-где заросший дикой травой котлован. Где стоял Ваня там и упал. На колени. В осеннюю грязь. Коротко, утробно взвыл, вцепился руками в волосы, беззвучно заплакал.

— Опоздал ты, Вань. На целую жизнь. Бывай.

Лёха поставил рядом с Ваней его сумку, вернулся в машину и рванул с места яростным болидом.

Ваня даже не заметил.

Свернулся калачиком, подложив под голову сумку.

Снял очки.

Закрыл глаза…

На станции метро ВДНХ было не протолкнуться. Эхо голосов сливалось в равномерный гомон. Подойдя к краю платформы, Катя посмотрела на часы: полшестого.

Сахарные губки изобразили улыбку – до новогоднего корпоратива оставалось чуть меньше часа.

Да, давно Катя не испытывала такого душевного подъёма. Последние двенадцать месяцев ей было совсем не до веселья – минувший год походил на триллер. Всё началось спонтанно: она познакомилась с Михаилом в кафе. Галантный архитектор, тот позвал её на свидание и даже подарил белую розу. А после закрутилось-завертелось. Ужин при свечах. Съёмная квартира, щенок из приюта, Рено в кредит. Михаил носил Катю на руках. Для полного счастья не хватало только свадьбы, но… что-то в их лавстори надломилось, и нагрянула чёрная полоса.

Казалось, кто-то наложил на них проклятие.

Сначала умер Рексик. Съел чего-то на улице, ветеринары лишь развели руками. Потом Катю понизили в должности, а фирма Михаила и вовсе распалась. Парень пытался фрилансить, но заказы шли туго, и тот стал искать утешения в спиртном. Сначала винцо. А затем и водка. Напившись, Михаил начинал винить в происходящем правительство, Бога и даже Катю. Та поддерживала Мишу, как могла; подыскивала ему вакансии, оплачивала жильё, вела хозяйство. Полгода она верила, что им нужно перетерпеть; что пагубная привычка уйдёт, и любимый снова станет той самой опорой. Но всё это был слепой самообман. И с каждым днём Катя понимала это лишь сильнее. Она задавалась вопросом: «А созданы ли мы друг для друга?», но не решалась найти ответ.

Её удерживала привязанность, которую она порой мечтала вырезать из себя, словно опухоль.

Спустя месяц Кате сообщили, что Михаил попал в ДТП. Врезался в разделительное ограждение. Рено стало грудой металла, а парень скончался на месте. В крови Миши обнаружили алкоголь. Рыдала ли Катя? Да. Но не сильно. Скорее так… чутка всплакнула. А после вдруг испытала облегчение. Катя корила себя за это чувство, но что-то в глубине души подсказывало ей, что она имеет на это чувство право.

Мистика ли, но после гибели Миши в жизни Кати наступила белая полоса; она переехала в двушку в центре Москвы, а история девушки настолько растрогала хозяйку, что та разрешила ей завести котёнка. Едва Катя подала заявление на увольнение, как ей тут же предложили должность. Новый коллектив поражал дружностью. Но главным сюрпризом стал начальник отдела – Иван. Опрятный. Эрудированный. Именно Иван предложил Кате пойти на корпоратив, и она понимала: её жизнь вот-вот изменится к лучшему.

Навсегда.

В глубине тоннеля показался состав. Попятившись, Катя наступила кому-то на ногу.

— Ой, извините.

— Ничего страшного, — ответил до боли знакомый голос. Катя узнала этот тембр мгновенно. Голос, который когда-то был ей, как родной. Она в ужасе обернулась… и увидела его. Лицо Михаила было в крови и слезах, майка изорвана, но горожане не замечали его. Катя потеряла дар речи.

— Я скучал… — прошептал Михаил, протягивая ей руку. – Вернись ко мне, Кать.

— Т-т-ты… как? – пролепетала Екатерина.

— Потому что любил и всегда буду любить. Пойдём.

— Я… н-н-нет… невозможно… — Катя оступилась и едва не рухнула с платформы.

— Там, откуда я пришёл за тобой, возможно всё, — сказав это, Михаил подтолкнул Катю, и та упала на рельсы. Лодыжку пронзила боль. На платформе началась паника. Кто-то принялся звать дежурных, а несколько подростков стали махать машинисту. Никто не видел Михаила, который держал белую розу.

За миг до прибытия состава он бросил цветок Кате.

Аня прыгала под поезд уже двадцатый раз, меняя гардероб. Колеса не действовали. Что случилось, она не знала. Что-то во временном континууме. Может вспышки на солнце, может сверхновая рванула. Одним словом Аня возвращалась в точку принятия решения – за несколько часов до прибытия поезда, и начинала ждать того снова, затем сигала под колеса и все начиналось заново. Она терпеть не могла незавершенных дел.

Все бы ничего, и с этим можно было бы жить, если бы ни одно но. Каждый раз она возвращалась в иное время суток, а то и в иной сезон года. Только поезд оставался один и тот же. Выручала неразбериха в расписании и постоянные опоздания прибытия. Это единственное, что ее радовало своим постоянством. Все остальное…

Чего только не было. Похоже кто-то на небесах издевался над ней, будучи явно в нетрезвом состоянии. Вот зима, сугробы снега. Она, тепло одетая, в валенках, на лыжах к вокзалу добирается. Прыгает под поезд и очухивается в летнюю жару на скамейке. Сидит в шубе, валенках с лыжами. Прохожие вокруг толпятся, посмеиваются. А поезд опаздывает часов на пять. Приходится тащиться домой, переодеваться. Благо рядом живет, да и скорая вечно в пробке теряется. Так неизвестно чем бы дело закончилось.

Переоденется в летнее, по погоде, снова возвращается на вокзал, ждет поезд, сигает под колеса и… Очухивается в промозглой осени в позднем вечере. То день, то ночь. Достала судьба.

Вот и сейчас она очнулась в полночь, на той же скамейке, с зонтиком от солнца и… Да, это не пышное платье, а одеяло вместо юбки. Ну было уже. Поезд опоздал на четыре часа, далеко за полночь, на улице ветер и жутко спать хотелось. Вот что было делать? Надо под поезд прыгать, а она не выспавшись. Чтобы не грузить себя и не нанимать грузчика таскать тяжелый багаж, жизнь заставила делать комбинации гардероба.

В последний раз жара стояла, солнце жгло. Пришлось взять зонтик от солнца, чтобы плечи не сгорели. Ну не могла она представить себя, лежащей под поездом, с солнечными ожогами. Не дело это. Вдруг умереть удастся, что патологоанатом скажет?

В общем, по этой причине Аня таскала чемодан, груженый на все случаи смерти. Мало ли, снова вернется не по погоде и не по сезону одетая. Благо, что чемодан оставался всегда при ней. Хотя… Могли утащить во время полета до рельс. Но риск, как говорится, благородное дело.

В деревне Поминайка не было ни приличных дорог, ни зданий. Немногочисленные, потемневшие от времени, избушки сиротливо выглядывали из-за покосившихся заборов. Школа и больница находились в соседней деревне. Единственным местом, где кипела жизнь, был вокзал. Полукаменное, полудеревянное здание являлось сердцем поселения. Деревня располагалась вблизи стрелочной улицы. И все жители, так или иначе, были связаны с железной дорогой. Обычно поезда просто проезжали мимо и очень редко останавливались, чтобы переждать час пик или увезти желающих оставить это захолустье. Жители прекрасно знали расписание поездов и в дни, когда поезда останавливались, на вокзале устраивали настоящую ярмарку.

И только жизнь Катерины не зависела от расписания. Она работала дояркой в этой Богом забытой глуши. После утреннего надоя, она наряжалась в чудом сохраненное прошловековое прабабкино платье с корсетом, брала чемодан, садилась на каменную скамейку на перроне и ждала поезд. Катя никогда не покупала билет, никогда не заглядывала в вагоны. Она просто ждала, потому что однажды видела сон, в котором суженный забирает её с вокзала. Каждый день, в любую погоду в течение многих лет Катерина ждала его. Она забирала чемодан, переодевалась и уходила к вечерним надоям. Но на следующий день всё повторялось заново. Никто не помнил дня, когда Катерины не было на исходном месте.

Детей пугала эта строгая женщина, сидящая на вокзале в ожидании поезда. У подростков и глупцов вызывала смех и недоумение, и только у зрелых деревенских жителях — жалость. Время безжалостно оставляло отпечатки на ней и всём окружающем. Прекрасная, темноволосая девушка постепенно превращалась в седовласую старуху, но неизменно приходила и ждала.

Катерина стала местной достопримечательностью. О ней знали в далёких городах. Порой люди приезжали только для того, чтобы сфотографироваться с ней, и Катя неплохо зарабатывала на этом. Но опять же не покупала билет. Она заказывала шёлковую и бархатную ткань, и шила платья по своим эскизам, по моде 19 века. Катя давно уволилась с работы и теперь делала кукол в прелестных нарядах, носила их на вокзал в чемодане и продавала пассажирам и туристам. Но с каждым «холостым» поездом глаза Кати становились строже, лицо — суше.

Старый вокзал ветшал, обесцвечивался и был недалёк тот день, когда он прекратит своё существование. Одна Катерина была безусловным символом постоянства в своих ярких красивых нарядах, ожидающая, заставляющая верить в мечту. И каждый житель глубоко внутри надеялся на то, что она дождётся. Но поезда приходили и уходили по расписанию, а её суженого не было. И теперь 60 летняя старуха, не потерявшая надежды, напоминала одним о том, что не все мечты сбываются, а другим, что нельзя просто ждать, нужно действовать.

И вот однажды на перрон ступил немолодой человек с горделивой осанкой. Он поправил полы фрака, снял цилиндр и, громко цокая по платформе железным наконечником трости, подошёл к Катерине и подал ей руку. Катерина выронила кружевной зонтик и прижала руки к груди. На лице седовласой женщины не было ни удивления, ни радости, ни слёз. Только вздох облегчения вырвался из груди и она протянула ему обе ладони. Незнакомец посадил её в вагон и увёз в неизвестном направлении. Так закончилась история деревенской сумасшедшей, которая оставила ещё больше вопросов, чем раньше. И судя по всему, завершалась и история самой деревни.

Влюбленная ведьма

Туман медленно поднимал свой сиреневый занавес, пока не показалась железная морда длинного чудовища. Оно извиваясь ползло на станцию. Что это чудовище, а никакой не поезд, Кристина поняла, вдохнув запах серы, исходящее из горла этой гадины. Девушка, обучавшаяся в академии Амодеуса давно научилась воспринимать мир по запахам. Этому и много чему другому научил ее сам маэстро маг Амодеус. Научил и вселил надежду, что она для него единственная и желанная. В семнадцать лет Кристина, бросив жениха, сбежала из дома, чтобы сделать счастливым любимого мужчину. Она была готова для него на все даже стать ведьмой. Ведь в академии мага Амодеуса способные девушки становились ведьмами. А у Кристины были уникальные способности как говорил ей любимый.

Как-то Кристина решила сделать Амадеусу сюрприз. Она превратилась в розу и замерла на окне спальни Амадеуса. И тут она увидела, как открылась дверь, и в спальню тенью скользнула преподавательница по приворотам Мельхиора. А следом вбежал Амадеус и как безумный набросился на Мельхиру, сжимая ее в объятиях и покрывая поцелуями.

–Постой, – Мельхиора чуть отстранилась от Амадеуса. – А эта твоя черноволосая дурочка Кристина не узнает?

– Да черт с ней! – поморщился Амадеус. – Она меня как женщина не интересует. Слишком простенькая.

– Так зачем она тебе? Зачем морочишь девчонке голову? – заинтересовалась Мельхиора.

–Видишь ли, дорогая, она как выяснилось, потомственная ведьма. Правда девчонка этого не знает. Ее родители погибли в борьбе кланов. У нее уникальные способности. А если их еще и развить, – Амадеус закатил глаза, – ей не будет равных. Но она будет служить нам. Ее не должны перехватить наши враги. А влюбленная женщина, что может быть надежней….

–Ну ты и мерзавец, –рассмеялась Мельхиор и притянула к себе Амадеуса.

Ее смех погребальным колоколом все звучал в голове Кристины, когда она собирала у себя в комнате чемодан.

–Бежать! Бежать! Домой!– она отомстит им обоим. Главное скорее убраться отсюда.

Кристина понимала, что Амадеус не отпустит ее просто так. Или вышлет погоню или будет пытаться вернуть ее сам. Но она сейчас почувствовала какая сила поднимается внутри нее. Тот потомственный огонь, который незаметно тлел внутри, сейчас готов вырваться наружу и превратиться в пламя.

«–Я не сдамся без боя, — шептала Кристина, глядя на подползающее к ней железное чудовище. Я любой ценой вернусь домой. И покажу на что способна». Она щелкнула замком простого деревянного чемодана. Там на дне лежала адская смесь из трав приготовленная ей в полночь. Сейчас она швырнет ее в морду чудовищу и посмотрит, как оно будет кривиться в предсмертных судорогах. А потом просто взлетит на воздух на своем красивом кружевном зонтике и полетит домой.

Станция

Последний переулок, дом 13.

И дальше уже некуда идти.

Е. Евтушенко

Поезд остановился. Очень резко. Я проснулся от сильного толчка. Голова была будто налита свинцом. Смутно помню, что вчера сел в поезд, а что было дальше?.. Пустота. Сплошная белёсая, непроницаемая пустота. Где я, что я?..

Свесил ноги с верхней полки, ощупал себя. Понял, что одет. Спрыгнул вниз. На столике стоял чай. Выпил. Вспомнил, что обычно люди умываются по утрам, но не найдя ничего подходящего, махнул рукой. Но что-то же надо делать!

Нетвёрдой походкой выбрался из вагона. Обдало каким-то странным ветром. Он был затхлым и меньше всего напоминал воздух любого города. Скорее это был воздух кладбища, в нём чувствовалась неутолимая печаль, слышались стоны, плач, виделись изувеченные лица и окровавленные руки… Голова кругом. Где я, чёрт побери?!

Глаза понемногу привыкли к темноте, немного разбавленной чадящим светом белёсого фонаря. Я мог уже различить контуры зданий, а поезд всё стоял и стоял… И ни души. Может дойти до машиниста? И что я ему скажу? «Извините, я не помню, кто я и куда еду, вы случайно меня не помните?», — бред. Билеты! Как же я сразу не догадался! Билеты и паспорт. Всё должно лежать в сумке. Чёрная сумка с тряпичными ручками, нашивка «Marlboro» на боку… Пора в купе.

Гудок, и поезд уходит, не оставляя мне никакой надежды на то, чтобы узнать, кто я и что произошло. Благо, рядом скамейка. Сажусь и, сам не понимаю как, засыпаю.

***

Проснулся от пристального взгляда, приоткрыл один глаз, второй, повернулся на девяносто градусов и увидел… темноту. Темноту и пустоту. А на уровне моих глаз слегка вытянутые миндалевидные влажные женские глазки кокетливо подмигивают мне…

Покрутил головой в разные стороны, зажмурился, посмотрел снова. Глаза приблизились ко мне, послышался смех… Ощущение, скажу вам, не из приятных. Я, конечно, читал в детстве «Алису в зазеркалье» Кэрролла, но то, что было передо мной, имело мало общего с чеширским котом. Вроде бы не пил вчера… А на плече уже невидимая ручка. Нежная такая, маленькая, будто детская… И глаза всё улыбаются и слышен звонкий смех, и ветра нет… А язык как будто примёрз к нёбу — сказать ничего не могу… Что же это творится?!

— Ничего, — голосок как будто колокольчик или весенний ручеёк. — Просто ты. Просто я. Просто время. Просто станция…

— Как у тебя всё просто… А, как ты считаешь, я сошёл с ума? И вообще, кто я?

— С ума ты не сошёл, это точно, а кто ты я сказать не могу.

— Слушай, почему ты хотя бы не назовёшь своё имя?

— Катя.

— Катя? Вот уж не думал.

— Не нравится? Можешь называть меня как хочешь, — на коленях почувствовал её вес, руки обвили мою шею, наши губы слились в долгом поцелуе… Очень странно целовать призрака… В том, что это призрак я уже не сомневался, сомневался я в другом: не призрак ли я?..

— Скажи-ка мне, Катя, почему я вижу только твои глаза?

— Потому что не хочешь видеть ничего другого.

— А если хочу?

— Закрой глаза. Что видишь?

— Старая фотография. Станция. На рельсах, раскинув руки, стоит девушка в платье в горошек. Длинные волосы до плеч… Красиво развеваются на ветру…

— Это я.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Смотри внимательнее…

***

Полуденное солнце. Здание вокзала с облупившейся краской. Медленно идёт девушка, русыми волосами искусно играет ветер, куда-то за горизонт, в слепую бесконечность уходит железная дорога. Она очень любила эту дорогу, казалось, что по ней можно было уйти, улететь туда, где никто, никогда не найдёт, где будет всегда тепло и солнечно…

Сегодня она отправится туда. Шагнёт за грань. Шагнёт, чтобы не вернуться, чтобы забыть и захлопнуть за собой дверь без ручки…

Поезд приходил точно по расписанию. В полдень она встала на пути и, раскинув руки, засмеялась в небо.

Искажённое лицо машиниста, мокрый звук удара, изящная головка отлетает на несколько метров… В изувеченном лице можно узнать мою случайную знакомую… Её миндалевидные, распахнутые глаза кажется смеются надо мной и всем этим суетным миром…

***

— Что за чертовщина, что происходит, кто ты? И где я, чёрт возьми?

— Пойдём со мной.

— Куда?

— Ты задаёшь слишком много вопросов. Идём. Хочу тебя кое с кем познакомить.

Что мне было делать? Я пошёл за странными глазами, плывущими в темноте. Странным было то, что на этой станции никого не было, казалось, что городок вымер. Когда мы покинули здание вокзала, мне показалось, что я давным-давно уже был здесь. Почему-то вспомнилось детство. Маленький городок, затерянный среди вековых кедров, пение птиц по утрам, мамины руки, любящие работу, но при этом остающиеся нежными и невообразимо женственными. Старый домик, слегка покосившийся, конура Тишки, отец, колющий на заднем дворике дрова для печки; братья и сестрёнка, маленькая, доверчивая, её смех пробуждал нас раньше птиц. Она радовалась Солнцу, дождю, тучки напоминали ей медведей, осликов, даже обезьянок, про которых она читала в детской книжке.

Как жаль, что всё это было давно, слишком давно… И ничего уже не вернуть. А маленькие дети никогда не ценят своего счастья.

— Ничего не кажется знакомым?

— Всё.

— Правильно. А кто я ты знаешь?

— Знаю. Ты Катя.

— Правильно. Катя. Но какая Катя?

— Откуда мне знать, какая Катя? Катя, бросившаяся под поезд по непонятным мне причинам. Может, наконец, объяснишь, что здесь происходит, и куда мы идём?

— Когда придём, узнаешь.

— Хорошо, а придём мы скоро?

— Скоро. Мы уже пришли.

— Но…

— С возвращением домой, братишка.

Она засмеялась. Казалось бы, что такого в смехе: смех он и есть смех, но у каждого человека смех свой, как отпечаток пальца, узор сетчатки глаза… И я узнал этот смех. Я узнал бы его из тысячи… И этот голос… Как же я раньше не догадался?..

— Так вот значит, как всё бывает после смерти…

— Пойдём. Мама ждёт. Она устала ждать, думала, что ты никогда не придёшь…

Мы, не торопясь, двинулись по тропинке к обветшавшему за время моего отсутствия дому. Я взял её за руку: теперь я мог видеть свою сестрёнку целиком. Она очень изменилась с того дня, как я уехал: стала взрослой, по-настоящему взрослой (многие люди, не смотря на течение лет, остаются детьми), складки сложились в углах губ, взгляд стал немного отрешённым, как у человека, постоявшего на последнем пороге и шагнувшего вниз…

— Как отец?

— Ты многого не знаешь. Поговорим, когда будем дома. Надо торопиться — утро скоро.

— А что случится утром?

— Ничего. Давай наперегонки!

Боже, как прекрасно здесь, как спокойно. Я наконец-то вернулся туда, куда моё сердце рвалось все эти долгие-долгие годы… Наверное, это Рай… Хотя почему тогда здесь Катя, и почему она бросилась под поезд?.. Очень много вопросов и никаких ответов. Благо, что пришли.

***

Может быть, время здесь щадит людей, но не вещи… Полусгнившая крыша угрожающе нависала над тем, что когда-то было моим домом; медовые брёвна стен стали зелёными, а кое-где и вовсе почернели; вместо окон зияли дыры, ощерившиеся осколками недобитых стёкол; рассохшаяся, заплесневелая, влажная дверь открылась со страшным, непередаваемым скрежетом, за ней не было ничего кроме тьмы…

— Проходи, я сейчас, — послышались удаляющиеся шаги.

— Я боюсь.

— Чего? — прямо передо мной неожиданно выросло её лицо. В изменчивом свете керосинки оно отливало то кроваво-красным, то землисто-жёлтым, а то и вовсе белым с чёрными кругами под глубокими пропастями глаз… Стало не по себе.

— Н-н-ничего.

— А раз ничего — идём.

Медленно и неуверенно я последовал за Катей… В конце концов, больше идти было некуда. Да и увидеть маму после двадцати (неужели целых двадцати? Это же целая жизнь) лет разлуки очень хотелось… Мне нужно ей так много сказать… А керосиновая звёздочка выхватывала из плотного одеяла тьмы моё — наше — прошлое: пожелтевшие от времени фотоснимки — застывшая в Вечности, как во льдах Антарктиды, память.

Маленький мальчик за видавшим виды столом корпит над чем-то, наверное, очень важным. Задумчивый, напряжённый взгляд, сведённые в одну линию брови, морщины, прорезавшие невинный, юный, не по возрасту высокий лоб… А на заднем плане дети забавляются с пушистым комочком. Мальчик за столом — я, пушистый комочек — Пуся (котёнок, которого нам подарил дядя Ваня: у него кошка принесла девятерых, семерых он утопил, одного себе оставил, а Пусю нам подарил). Дети на заднем плане — мои братья и Катя. Я всегда считался самым умным из нашей семьи, учился на «отлично» и не доставлял родителям никаких хлопот… А в семнадцать лет никого, не предупредив, собрал свой нехитрый скарб и первым поездом уехал в Москву… С тех самых пор я никого из своей семьи не видел.

Мать без меня хоронили, братья потом разъехались кто куда, про Катю я вообще ничего не знал, как впрочем и про отца… Была телеграмма, на похороны матери приглашали, но студенческие годы — годы весёлые… В тот день как раз пикник был, выехали на природу развлечься. Шашлыки, дешёвое вино, песни под гитару у костра. В ту ночь я наконец-то стал мужчиной. А утром узнал, что мамы нет…

Мне бы тогда рвануть в родные пенаты, но… Можно придумывать разные отговорки. На самом же деле я боялся, боялся и чувствовал себя виноватым: если бы я тогда не уехал, то всё было бы в порядке. Если бы я тогда не уехал.

***

— Голоден?

— Прости?

— Я спрашиваю, есть хочешь?

— Не откажусь.

— Держи.

— Что это?

— Еда.

— А больше нет ничего?

— Послушай, это тебе не Москва. Здесь всё, как всегда… Не нравится — не ешь!

Она отвернулась, начали подрагивать плечи. Я не люблю, когда плачут женщины: неважно любимая девушка это, случайная незнакомка в троллейбусе или метро, девочка, у которой соседский мальчишка отобрал любимую куклу или сестра… Она плакала, а я ел. Было стыдно, хотелось броситься к ней, обнять, прижаться всем телом, порвать глотку тому, кто её обидел… Поскольку глотку по логике вещей нужно было рвать самому себе, я продолжал есть. Отдельно следует отметить то, что было предложено: в рыжеватой воде с металлическим привкусом плавало что-то отдалённо напоминающее мясо, пахло всё это просто непередаваемо, а вкус отсутствовал — создавалось ощущение, что поглощаешь резину, обильно сдобренную бензином…

— Очень вкусно.

— Не ври, — даже в свете керосиновой лампы были видны припухшие от слёз веки, подрагивающие, надутые губки, шмыгающий нос.

— Правда.

— Правда? — улыбка озарила её лицо, а глаза наполнились надеждой — в колодцах зрачков заиграли озорные звёзды. Я как будто перенёсся лет на тридцать назад. Неожиданно пришёл покой… — Я очень рада, теперь пора спать. Дорогу найдёшь?

— Думаю, да.

— Тогда спокойного утра. Маму я не хочу будить, но завтра вы с ней обязательно встретитесь.

— Нам давно надо было встретиться, нам столько нужно сказать друг другу…

— Обязательно скажешь, обязательно. Но завтра…

***

Спать почему-то не хотелось. Наверное, надо было заснуть, но не спалось. Накатывали воспоминания, наворачивались слёзы, заглушаемые мягкой тканью подушки, может быть сказывался эффект нового места… В любом случае, я никак не мог заснуть и решил прогуляться. На мою беду в доме очень скрипели половицы. Скорее всего, из-за неизбежного скрипа я и натолкнулся на Катю, преграждавшую мне путь.

— Ты куда?

— Заснуть не могу. Пройтись надо.

— Даже не думай. Я тебя не отпущу.

— Кать, не смеши меня. Я не маленький, смогу себя защитить.

— Ты снова уйдёшь.

— Нет.

— Да.

— Послушай, этот разговор заходит в тупик. Я волен принимать любые решения и никто — слышишь меня?! — никто не может запретить мне делать то, что я захочу!

— Ты снова уходишь… Ты… Ты… — она безвольно опускает руки, поворачивается ко мне спиной, открывает дверь, за дверью Солнце разбивается радугой в каждой капле свежей росы, — Иди… Только… что я скажу маме, когда она проснётся?

Она придирчиво изучала трещины на полу, держась правой рукой за дверь. На улице было раннее утро, и Катя зябко ёжилась в лёгкой ночной сорочке, перебирая босыми ногами по полу. Если бы она буравила меня взглядом этих карих миндалевидных глаз, если бы на её лице я прочитал хотя бы намёк на упрёк, то, скорее всего, выбросил бы своё тело за дверь, стараясь убежать от беспощадного Цербера вины и призрачного клинка фразы «Если бы…». Но она стояла, потупив взор, тёрла ступни друг о друга, чтобы хоть немного согреться и держала открытой дверь… Я подошёл к ней, она обхватила меня своими тонкими ручками, мягко закрылась дверь. Сквозь беспрерывный поток слёз и всхлипываний я разобрал только одну фразу: «Не уходи». Было видно, что она ждала ответа, но я промолчал. Просто обнял её чуть крепче, и она прижалась ко мне всем телом. Я поднял сестрёнку на руки и отнёс в её комнату, затем вернулся к себе. Как только моя голова коснулась подушки, милосердный Гипнос набросил на меня свою волшебную сеть и увёл мою душу или то, что принято называть душой, в одному ему известную страну за дверью без ручки…

***

Утро не утро, день не день. В общем, я проснулся — это было фактом, а всё остальное просто видимость… Ещё мгновение назад я плыл по мягким и нежным волнам своих снов, пересекал моря на пиратском бриге, а сейчас стою на деревянном полу и двигаюсь к выходу из дома.

Ледяное прикосновение проточной воды отрезвило, смыло осколки снов, на губах заиграла улыбка — я наконец-то вернулся! Задрожали волосы на затылке, спинным мозгом я почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Рефлексы сработали наверняка — я резко обернулся, готовый в любую секунду рвать, грызть, бить, крошить… В проёме двери, облокотившись на косяк стояла сестрёнка — дружелюбная, нежная улыбка сменилась надутым, обиженным бантиком и недоумённым взглядом запуганного зверька.

— Извини.

— Н-н-ничего.

— Правда, извини. Я не хотел… Просто не подходи ко мне сзади, ладно?

— Ладно, — она склонила головку и, засмеявшись, вернулась в дом. Я растолковал это как приглашение и последовал за Катей.

— Мама уже проснулась, сейчас будем завтракать, — она неожиданно прижала меня к стене и буквально впилась в мои губы, я почувствовал её влажный язык во рту и ответил на поцелуй… — Кать, что мы делаем? — она через голову скинула свою сорочку, не переставая целовать моё полуобнажённое тело, спускаясь всё ниже и ниже, — Не надо, Катя, не на…

— Молчи…

— Что здесь происходит?!

— Мама?! — вскрикнули мы оба от неожиданности.

— Одевайтесь и быстро завтракать. Всё готово.

***

Разговор за столом не клеился, в воздухе витала напряжённость, ещё я не мог смотреть на Катю. По большей части я занимался тем, что поглощал пищу и иногда поддерживал игру в словесный пинг-понг.

А мама почти не изменилась: та же королевская осанка, тот же нос с благородным изгибом, которым она очень гордилась, тот же блеск серо-голубых глаз. Разве что волосы поседели, но остались такими же густыми, как и двадцать лет назад, и руки до сих пор уверенно держали в руках чашку. В присутствии мамы невольно выпрямлялась спина, взгляд становился отрешённо высокомерным, а движения — степенными и плавными.

Наконец, поклонившись и поблагодарив мать, Катя встала из-за стола, бросив на меня взгляд, полный зажженного пороха страсти. Право, если бы человек мог сгореть от взгляда, я бы вспыхнул, словно сухая спичка, жаждущая огня…

— Доедай, сынок. Я буду у себя. Доешь — зайди: нам нужно о многом поговорить.

В полном одиночестве, доедая машинально то, что было выложено на тарелке, мыслями я блуждал где-то далеко отсюда, вспоминал детство и купался в этих воспоминаниях, словно в ласковых волнах Средиземного Моря… Но всё хорошее рано или поздно заканчивается, сходит на нет, теряется в потоке дней, лиц, событий… Ложка ударилась о керамическое дно тарелки и мне, с горьким вздохом, пришлось в стать из-за стола…

***

Осторожно, почти неслышно я постучался к маме, тихий, нежный голос из-за двери прошептал: «Открыто», и я зашёл.

Странно, но в комнате за двадцать лет ровным счётом ничего не изменилось, казалось, что Время совершило круг, и я чудесным, загадочным образом оказался там, откуда начал свой извилистый и не всегда успешный путь… Ма сидела за изящным журнальным столиком, поставленным у окна, из которого открывался прекрасный вид на поле и реку. Она всегда любила смотреть на реку и говорила мне, что, когда умрёт, станет ручейком, впадающим в неё, и душа её каждую весну будет бегать босиком по колосящемуся полю, ветром поглаживая радостные лица трав и цветов на речном берегу…

Стену занимал ковёр, сотканный ещё моей прабабушкой. Это, собственно, был не ковёр, а созданная из маленьких ниточек-штришков картина: залитая лунным светом дорога, проложенная в густой чаще, и несущаяся по этой дороге карета, а из кареты — женская ручка, держащая платок. Я всегда представлял себя случайным прохожим, поднявшим этот платочек, впитавшим в себя лёгкий, едва уловимый аромат духов его обладательницы и влюбившимся в неё с первого взгляда. Каждую ночь я рисовал во сне её образ, искал её в толпе и, как ни странно, находил, но, как назло, в самый неподходящий момент наступало утро…

Вообще, комната была решена в спартанском стиле: здесь всегда, сколько я себя помню, было только всё самое необходимое — кровать, тумбочка, журнальный столик с видом на реку и пара стульев. Единственным украшением служил вышеупомянутый ковёр. Я оседлал стул по старой привычке и стал смотреть на мать, она долго не оборачивалась — смотрела в окно — а когда обернулась, я заметил слезу в уголке глаза, которую она поспешно смахнула тыльной стороной ладони.

— Может, хоть обнимешь свою мамочку? Всё-таки двадцать лет не виделись.

Встав со стула, я подошёл к маме и нагнулся, чтобы обнять её, но неожиданно получил увесистую пощёчину.

— Почему ты тогда уехал?! Это тебе за то, что забыл меня! Могилка моя чертополохом заросла, крест покосился… Хоть бы кто скамеечку вбил, цветочек посадил, сорняки выполол… Хотя… Всё, что там нас волнует мало.

— Мам… Я… Я умер?

— А что в этом такого?

— Но… Я не мог, я не мог умереть… Не мог. Я ехал на поезде.

— Правильно, а куда этот поезд ехал ты знаешь?

— Нет.

— Он к нам ехал, к нам…

— А где папа, Васька, Петька, Лёшка?

— Папка был да сплыл, а братцы твои ещё не появлялись — срок не пришёл.

— Какой срок, мама, какой срок?! У меня же работа горит — я материал не сдал! Дашка волнуется, наверное…

— Что за Дашка?

— Жена моя… Да, мам, ты же стала бабушкой, аж трижды (улыбка коснулась её сжатых в тонкую нить губ). У меня два сына и дочка.

— И как их зовут?

— Старшего Данькой, как папу, другого в мою честь Алексашкой прозвали, а младшенькую Анной, в твою. Она на тебя и похожа. Ей всего три годика, а уже спину держит, головку задирает, даже на меня свысока смотрит… Дашка её так любит…

— Я всё понимаю, милый мой (она встала со стула, прижала меня к плечу, стала мягко поглаживать по голове), но ты нам нужен, очень нужен… Дом без мужчины всё равно, что человек без воды — долго не протянет: ты ведь всё видел, когда с Катенькой сюда шёл. Ты должен остаться здесь.

Она говорила долго, сумбурно, я уже не следил за её мыслью, в висках стучало кровью одно только имя: «ДАША». Я начал кричать, кричать это имя, как будто хватаясь за единственную соломинку, связывающую меня с реальным миром, миром живых, миром, который я не хотел и не мог отпустить… Начали рушиться стены, стал таять облик мамы, словно свеча, бессильная против страсти пламени. Вот уже стал виден только силуэт размазанный по палитре неба, заслоняющего собой всё вокруг, ослепительно блеснуло Солнце и наступила тьма…

***

— Даша…

— Я здесь, милый, я здесь.

— Где я?

— В больнице. Я сейчас, дорогой, сейчас вернусь.

— Не уходи. Будь рядом. Будь всегда рядом… Не уходи!

— Успокойся. Я за доктором. Туда и обратно. Ну и напугал ты нас, Сашка. Врачи и все остальные думали, что не выкарабкаешься. А я верила, я всем кричала, что ты у меня сильный, что ты справишься… Кстати, Чуркин звонил, спрашивал, всё ли в порядке, может ли он чем-нибудь помочь…

— Кто такой Чуркин?

— Неважно. Отдыхай. Теперь всё самое страшное позади… Я сейчас.

Захлопнулась дверь, я сделал свой выбор.

6 месяцев спустя

Как оказывается близко детство: три часа на электричке и ты уже там. Есть ещё такие места на карте, где ничего никогда не меняется, остаётся веками на своих местах. Одним из таких мест и была моя деревушка Никонеевка…

Я приехал сюда, как только смог, как только разрешили врачи, как только встал на ноги… Чуркин, мой главред, по своим каналам нашёл моих братьев и отца, с которыми я не виделся уже двадцать лет, мы созвонились и решили встретиться.

Так совпало, что приехали мы в один и тот же день со своими многочисленными семьями. День этот пришёлся на годовщину смерти матери и Катькин день рождения… Странно, но после стольких лет разлуки мы очень быстро нашли общий язык и поняли друг друга…

Наш дом мы нашли быстро, он осуждающе смотрел на нас выбитыми стёклами окон, прохудившейся крышей и сорванной с петель дверью… Женщин и детей мы оставили там готовить стол, а сами пешочком отправились на кладбище за лесок.

Проплутав по тесным кладбищенским аллеям несколько часов, ужасно уставшие, мы всё же нашли и Катю, и маму. Надо сказать, что Катина могилка была ухожена, стоял крепкий деревянный крест, на нём была фотография, с которой на нас смотрела радующаяся жизни весёлая девочка с забавными хвостиками на голове, отец тихо всплакнул, мы тяжело отвели взгляд… Каждый задумался о чём-то своём, но все мы думали, а что бы произошло, если бы…

Могилу мамы найти было очень трудно — она заросла травой, осела, покосился и прогнил крест… Ни ограды, ни скамеечки… Стоя выпили водки, закусили пирожком, взялись за лопаты…

Кто-то выравнивал могилу, кто-то краской выписывал на кресте имя, кто-то выпалывал сорняки… Мы были вместе и как никогда чувствовали себя единым целым, семьёй…

На следующий день все разъехались по домам, даже отец, помявшись у порога, ушёл, пожав мне на прощанье руку и хлопнув по плечу. Мы обменялись телефонами, адресами, как всегда, оказавшись гораздо ближе, чем думали: с Лёхой я жил на соседних улицах, но никогда не видел его — это вполне возможно в таком городе как Москва, где порой ты не знаешь даже людей, живущих с тобой на одной лестничной клетке…

А я с Дашкой остался. Мы наконец-то нашли свой дом…

… этой осенью старинный городок вернулся в самого себя – он приехал на…

… на чем же он приехал?

Нет, не на поезде, ни один, даже самый маленький городок не поместится в поезде.

И не на самолете.

И уж тем более не в автомобиле.

На чем приехал городок, останется его тайной. Поэтому…

… этой осенью старинный городок вернулся в самого себя, отряхнул желтые листья с узких улочек, поправил черепичные крыши, прикрыл окна, чтобы не просачивался сквозняк, затопил камины, потянул дымком из труб. Ему не терпелось узнать, что происходило в нем самом, пока его не было столько лет…

— … постойте-постойте, если городка здесь не было, то что в нем могло вообще происходить? Ничего и не происходило, потому что городка не было… кстати, а куда вы уезжали? И почему вернулись?

— Простите, а вы… вы кто?

— Я тайна… и я пытаюсь разгадать вас.

— Что-то здесь не сходится, — задумался городок, — обычно это кто-то разгадывает тайны, а тут вы, тайна, пытаетесь что-то разгадать…

— Ну, кто-то же должен разгадывать, потому что больше некому!

— А вы… что вы за тайна?

— В том-то и дело, что я не знаю… не знаю! Я пытаюсь разгадать саму себя… и не могу!

— М-м-м… даже не знаю, чем вам помочь…

На улицах быстро темнело, прохладный день сменился холодным вечером. Старинный городок смотрел, как чай за столиком в кафе пьет чай, как в свете самого себя фонарь читает книгу, которая не может прочитать сама себя, потому что у неё нет глаз. Усталые дома спешили домой, шторы прятались за шторами, окна смотрели в окна. Городок уже хотел задернуть шторы, когда послышался слабый стук в дверь.

— Кто там?

— Это я… холод… пустите меня…

Городок распахнул дверь, даже не спрашивая себя, что за холод, почему холод, — холод ворвался в дом, окутал все собой, городок даже отшатнулся.

— Что… что вы себе позволяете? Убирайтесь!

— Я… не прогоняйте меня… пожалуйста… мне… мне холодно… я совсем замерз…

Городок спохватился, бросился наполнять горячую ванну для замерзшего гостя и заваривать горячий шоколад. Скоро холод уже лежал в клубах пены, сжимая чашку все еще дрожащими руками, его щеки порозовели.

— Вы… вы спасли мне жизнь, — наконец, сказал холод.

— Э… не стоит благодарности, — ответил старинный городок.

Городок, тайна и холод устроились пить чай, ну и чай, конечно же, тоже устроился пить чай, как же без этого. Тайна отчаянно пыталась разгадать саму себя, холод все еще пытался согреться от самого себя, а городок просто был счастлив, что вернулся сам в себя после стольких лет…