Салфетка № 132. Празднуем и голосуем!

Жители Мастерской, сегодня мы собрались не просто так, а по поводу. Праздник же! У кого грустный, у кого веселый, у кого общечеловеческий, а у кого-то — свой собственный!

У нас сегодня 15 тонких, удивительных, разноплановых миниатюр. И целых 6 внеконкурсных работ, также заслуживающих вашего внимания.

ПРАВИЛА второго тура прежние:

— проголосуйте за 3 лучших, на ваш взгляд, миниатюры;

— голосование участников обязательно. За себя голосовать нельзя;

— голосование продлится до воскресенья 15 июня до 12-00 Msc;

— комментарии крайне желательны. Приятные или не очень, они помогают нам совершенствоваться.

УДАЧИ!

__________________________________________________________________________________________

№ 1

— Что вы видите на этой фотографии?

Она не ответила сразу, погружённая в размышления. Помолчала пару секунд, а затем неопределённо сказала, продолжая разглядывать гору, увенчанную снежной шапкой:

— Интересно. Просто интересно.

— Что именно? Расскажите, — настаивал мужчина.

Она обернулась и узнала его. Это был автор фотовыставки.

— Извините…

— Не стоит. Я заметил вас стоящей перед этой работой и удивился. Странно, что кто-то обратил на неё внимание. Ведь я давно сделал этот фотоснимок и забыл о нём. Он долго пылился в закромах, но чтобы заполнить пространство экспозиции, я сегодня извлёк его на свет. Он занял своё скромное место. Но я не придаю ему особого значения. Здесь есть работы и получше.

— Вы путешествовали по Восточной Африке?

— Да. Лет десять назад.

— Тогда вы должны знать, что такого вы больше не увидите. – Девушка указала фотографию. – В две тысяча пятом году гора Килиманджаро освободилась от снежных покровов.

— А вы бы хотели видеть её заснеженной? – произнёс он, улыбнувшись.

— Возможно. Но дело не в этом. Возникло ощущение, что это… — Она задумалась. – Это похоже на праздник, который всегда с тобой.

Мужчина удивлённо посмотрел на девушку.

— Да, я увидела запечатлённое прошлое. Оно не повторится. Так же и с минувшим праздником. Он канул в лету, но остался навсегда с тобой, как воспоминание. Понимаете?

— Конечно. Праздник наподобие этой фотографии. Он есть, и его нет. Одновременно. Мы видим снега Килиманджаро, которые уже растаяли.

№ 2

Праздник – это всегда… ожидание. Ожидание чуда, волшебства, чего-то необычного и нового. Ожидание, выросшее из детских грез, когда любое событие – праздник, а праздник – событие всей жизни.

Первый Новый год, который могу явственно вспомнить: мне 4 года, за окнами – сугробы, на окнах – тоже. Мы с младшей сестрой и мамой вырезали из бумаги «снег», елочки, фигурки зверей – зайчиков, мишек, и с помощью клейстера наклеивали на оконные стекла. Получался настоящий зимний пейзаж. Квартира украшалась бумажными разноцветными лентами, серпантином. Ставилась живая елка, пахнущая лесом и смолой. В ожидании Деда Мороза я любила разглядывать новогоднюю гирлянду, мерцающую на наряженном дереве. Прикладывала к огонькам ладошку, и детское воображение тут же рисовало таинственные миры – малиновые, синие, золотые… в зависимости от цвета огонька. А потом – звонок в дверь. Дедушка Мороз пришел! Повинуясь непонятному страху, я прячусь за диван и вслушиваюсь в голос сказочного гостя, отчего-то такой знакомый. Голос дедушки? В конце концов любопытство перебарывает страх, я потихоньку выбираюсь из укрытия и бегу навстречу свету и гомону. Тогда я еще верила в сказки…

Но время шло, мы с сестрой становились старше. Настал период сомнений и поиска доказательств. И вот снова Новый год. На окнах – снежинки, время зайчиков и мишек прошло. Ёлка уже искусственная, она ничем не пахнет, но по-прежнему вызывает сладкое предчувствие чего-то радостного, яркого. Явился Дедушка Мороз. Мы с сестрой начеку, и не зря – вот он неудачно повернул голову, и под белоснежной бородой промелькнула короткая дедушкина бородка! Мы торжествуем.

И так для меня с каждым годом с праздников словно осыпались блестки чуда и наивной детской восторженности, медленно, но бесповоротно. Ведь я взрослела. День рождения, Новый год, другие праздники… Они постепенно начали превращаться просто в возможность вкусно поесть, пообщаться с друзьями, чем-то себя развлечь. Но ведь и в обычный день можно вкусно поесть, пообщаться с друзьями и развлечься! Может быть, оттого я и смотрю сейчас на праздники с высоты своей взрослой жизни, как на обычные, ничем не примечательные дни. И проходят они так же, как обычные дни – чуда не происходит. Но в душе еще горит огонек надежды, и я верю – настанет праздник, когда у сказки проснется совесть, и она пробудит восторженного ребенка в моем сердце. Может быть, в следующий раз, может, через раз, но это произойдет!

Поэтому для меня праздник – это всегда надежда и ожидание чуда…

№ 3

Чудо

— Петрович, ты один? Попробуй! — Николай протянул соседу кружку.

— Это водка?

— Ты пей, пей! Ну, как тебе? Говори!

— Да водка как водка – отхлебнув, сощурился Петрович.- Есть, чем закусить? Зараза, крепкая!

— Закусить нечем. Я к тебе по этому делу и пришёл.

— Колбасы тебе нарезать? Или с водкой что не так? Палёная? Коль, заходи, давай.

Взъерошенный Николай уселся на табурет.

— Петрович, ты не поверишь!

— Да говори, не тяни.

— Смотри!

И Николай задрал рукав рубашки.

Петрович бросил взгляд на жилистую руку Николая.

— Парализовало, что ли?

— Ты не пугайся, я сам закричал, когда увидел. Петрович! – завыл Николай шёпотом – У меня вместо локтя – пузырь!

Петрович развернул руку гостя и точно, на месте локтя увидел синюю жестяную пробку.

— Это, Николай. Тебе к хирургу надо. Ты как, вообще, рукой шевелишь? Горлышко-то по самую пробку вошло. Тряпку, хоть, приложи.

— Сосед! Это чудо! Гляди! Щас я пробочку откручу…

— Стой, мутит меня.

Петрович схватил кружку, сделал судорожный глоток, поперхнулся, закашлялся. Потом резко сунул кружку Николаю и уставился на локоть.

— Гляди – опа! – из локтя торчало сантиметра два стеклянного горлышка, откуда в кружку струйкой текла пахнущая алкоголем жидкость.

— Иди-ка ты, шутник, домой. Поди, принёс грелку под мышкой.

— Петрович! Не обижай! Хочешь – рубашку сниму? Это чудо! Клавка, Машкина мать, меня прокляла! Говорит «Носить тебе, на правой руке, в чём, короче, очень нуждаешься»! Она про кольцо, наверно, колдовала…Собрался я час назад бриться, за батарею задел в ванной. Звон пошёл. Ошалел я, конечно. А как понял, что за фокус – вот, к тебе сразу. Это ж — типа вымя алкогольное!

Петрович обзвонил друзей. Скоро за накрытым наспех столом собралась компетентная комиссия. Николай картинно вышел из-за двери, сорвал с себя рубаху, отвинтил пробку и наполнил шесть рюмок. Один из гостей крякнул.

— За чудо! — Петрович первым выпил свою рюмку.

Мужики стали нюхать, растирать в пальцах, пробовать на язык. Вердикт был — «отменно».

Когда компания стала расходиться, один из гостей задержался:

— Я — Аристарх. Приходите, голубчик, завтра, к нам, на свадьбу. Мы заплатим! Вот визиточка моя!

Через день доктор, взглянув на снимки, сказал:

— Со свадьбы, говорите, шёл? Поскользнулся, сотрясение. И рука повреждена оказалась? Надо же, как разбитая бутылка в ткани вошла, словно вросла, даже содержимое осталось. Чудо! Еле удалили. Бредит? Вымя отняли? Это последствия травмы. Завтра его порадуем, что все в порядке.

№ 4

Амнистия

Глава комиссии по перевоспитанию листал дело под номером 29.02.04.

«Судим по семи основным статьям, рецидивист, неоднократные попытки к бегству, амнистии не подлежит»

Тяжело вздохнул и передал папку коллегам — решайте! Указ сверху позволял вставшим на путь раскаяния сократить срок.

Рецидивист со стажем не сводил с членов комиссии глаз. Вслушивался в обсуждение. Чем черт не шутит- может еще раз подфартит?

— Надеется человек. Любовь проиграл, веру пропил.

— А надежда пока живет!

— Надежда — удел глупцов.

— Не скажи!

Глава остановил перешептывание судей и начал допрос:

— Виновный, чем ты оплатил грех тщеславия?

29 -тый наморщил лоб. Давно это было, уже не вспомнить.

— Если не ошибаюсь, редактировал второсортные тексты, батрачил на автора женских романов.

— Похвально. Как обстоят дела с гордыней?

— Безвозмездно писал бестселлеры для молодых литераторш с Рублевки.

Члены комиссии с сочувствием переглянулись.

— Что с гневом?

— Искуплен заботой о лишайных шарпеях.

— Отлично. Чревоугодие?

—Оплачено. В пошлой жизни страдал от пищевой аллергии.

Глава взглянул на переминающегося с ноги на ногу грешника с заметной симпатией.

— Что еще по списку? Избавился ли ты от уныния?

— Да, Святейший. Каждый день просил милостыню на костылях.

— А от жадности?

— Делился заработком с привокзальными бомжами.

Судьи заметно расслабились, потерли руки с удовлетворением.

— Оказывается не все так плохо, сын божий. А в чем был рецидив?

29-тый поник головой. Еле слышно пробурчал себе под нос:

— Слаб я до женского пола. Каждый день устраивал себе праздник.

Потом бросил дерзкий взгляд на небо и процедил сквозь зубы:

— А отсюда бегал и бегать буду.

На лице архангела расцвела добрейшая улыбка. Он сошел и дружески похлопал 29- го по плечу.

— Ну-ну, любезный. И не таких лечили. Родишься в конце февраля, будешь гордецом, алчным до чужого добра, балагуром на пирах и злым как цепной пес. Но только раз в году, на свое день рождение сможешь спать с женщиной, со своей уродливой женой. Тогда и почувствуешь вкус праздника!

29.02.2016, на выход!

Следующий!

№ 5

Праздник непослушания

Часы пробили половину девятого. Пора! Поднявшая телефонную трубку рука дрожала от волнения. Пальцы не попадали в отверстия диска, приходилось снова и снова набирать номер. Справившись с задачей, старик перевел дыхание и начал вслушиваться в мерные гудки. Только бы она была дома! Только бы отозвалась. Еще раз.

И вот на конце провода раздался долгожданный голос:

— Привет!

— Алло, Лена, это я!

Закашлялся.

Вытерев невольные слезы, вернулся разговору.

— С днем рождения тебя, милая. Как поживаешь? У меня все хорошо, жив — здоров. Отдыхаю в санатории, сын путевку оплатил. Он молодец, заботится обо мне. А я все чаще о тебе думаю. Вспоминаю нашу жизнь. Спорим, ты многое не помнишь? Ведь, у тебя сейчас все по-другому.

Ты уже забыла, как мы познакомились, а я нет, словно это вчера было. «Шкет» голубя убил и в наш подъезд подбросил. Ты расплакалась, и я взял у младшего брата совок и выкопал птичке могилу за домом. Мы посадили на ней польскую ромашку.

Неужели помнишь? И то, что всегда ела розочки с моего мороженного? А я любил молочные пенки.

А еще любил катать тебя. Ты садилась на багажник моего велосипеда, закрывала глаза, раскидывала руки и хохотала:

— Смотри, Мишка, я лечу!

А я неистово крутил педали и старался перекричать ветер:

— Держись, Птица!

Помнишь, мы встретились через много лет на твой день рождения и решили устроить праздник непослушания? Спрятались от всех, ты от мужа, я от жены. Нам было все равно, это был наш день. Тогда я поцеловал тебя первый раз. Ты опешила и спросила:

— Мы больше не друзья?

Я рассмеялся.

— Больше, чем друзья, Ленка. Мы заговорщики.

Сколько раз мы справляли с тобой праздник непослушания. Он начинался и заканчивался одним днем. Твоим днем рождения.

У старика защипало в глазах. Он смахнул слезу и посмотрел на подошедшую медсестру.

— Пора спать, Михал Юрич. Таблеточку под язык и на боковую. Давайте телефон!

Женщина забрала пластмассовую игрушку, вернулась в ординаторскую к коллеге.

— Еще один праздник закончился.

— Давно он здесь?

— Десять лет назад сын привез. Два года навещал, потом забыл.

— А с кем он разговаривал?

— Каждый год разговаривает. Поздравляет с днем рождения. Только эта женщина давно умерла. Чокнутый — одним словом. Я утром укол делала, а он шепнул: «Сегодня Лена за мной приедет»

— О Господи… Свят-свят, — медсестра испуганно перекрестилась, заглянула в палату.

Старик не спал. Он стоял у окна и всматривался в ночь.

№ 6

Праздник, который всегда с тобой

— А давай, Василий, рябину, а?

Василий глянул на дебелую веселуху Надьку, вздохнул и надавил на клавиши.

Старый потрепанный аккордеон, словно чувствуя настроение хозяина, выпустил из протертых мехов воздух, и в избе затянули:

— Шшшштоооо стооооишшшшшь каааачааааййаааась…

Из строя неровных пьяных голосов неоспоримо выделялся Надькин: глубокий, бархатистый, он, словно тягучий мед, обволакивал деревенскую залу. Василий, растягивая скрипучие меха, смотрел на Надьку и думал: «Какая же она все-таки несчастная — Надька эта. Отдаст сейчас девку замуж, а та — в город. Досматривать-то вряд ли приедет…»

— Тааааак же ооооодииинооооокооооо…

«Хотя, кто у них сейчас счастлив? Да никто! Хай хоть девка надькина счастлива будет… Вот, они с Нинкой, что – счастливы? Ну, Нинка сейчас может и счастлива – кто знает, что у полоумной в голове. Играю сейчас, а она, может, костер разводит посреди хаты. А спички? Вроде спрятал… Надо было лупить раньше – что сейчас плакать? Тогда, когда самогон отбирал. Запирать нужно было. А! Что сейчас говорить? Бросить? Так сдохнет же, дура! Что делать? Что делать? Лямку тянуть!»

— Иииии с егоооо лииииистами дееееень и нооооочь шептаааааалась…

«Не понимает, Надька, дура, что праздник ее этот, не веселый. Что впереди? Одиночество. Только оно. Хотя, чем Надька остальных лучше? Сколько в их деревне одиноких? Да все! Вот помрет его Нинка – и он одинокий станет. Одно развлечение – шарманка его эта. Может, на праздники какие звать будут… А нет – так сам себе устрою. Сяду утром на завалинке. Растяну меха и вот он – праздник! Хоть каждый день!!!»

— Веееееек однооооой качатьсяяяяяяяя!

Аккордеон скрипнул и затих.

— Давай, Василий, за молодых! – Надька протянула рюмку.

— Ой, горькая какая, Надюха, водка твоя!

— Горько! Горько! Горько! – подхватили пьяные голоса.

«Это ж надо так целовать ее – как сожрать хочет! Нет, мы в свое время поскромнее были! От жених! Ну, праздник, так праздник!»

Усталый аккордеон взвизгнул и грянуло веселье:

— Мы с тобою поженились — Ты, смотри, не прогляди! Чтобы ночью не украли, под себя меня клади! Ээээээх!

— Ой, зятек у тещи тощий, просто падают штаны. Приглашай парнишку, теща, ты почаще на блины!

Свадьба пошла своим чередом…

№ 7

Праздник, который всегда не со мной.

Праздник, который всегда далеко.

И, наконец, праздник, который всегда переоценен.

Именно такие мысли посещали меня, когда вся квартира перевернута вверх дном, когда на часах семь утра, когда первое января, и когда только я не сплю. Я чужой. Я стал им, когда отказался наполнять себя их синтетической радостью – алкоголем, который приостанавливает поступление сигналов в мозг, говорящих ему, что не все так хорошо, как требует того праздник. Многие из них уже не испытывают истинной радости, видимо, она притупляется со временем. Я выхожу на улицу, а мой праздник испорчен – белый, новогодний снег опорочен, запятнан переизбытком чьей-то радости. Кто-то был настолько несчастлив, что попытки заглушить всё радостью привели к отторжению прямо на мой праздник. Кто-то был зол, завистлив, оттого что кому-то веселее, и мой праздник багровел. Я вынужден терпеть все это и, закрыв глаза, я мечтаю забыть этот неудачный день.

Такое происходит со мной каждый год, а единственный праздник, который неизменно со мной – мой день рождения. Праздник, о котором не знает никто, и эта тайна сохраняет его таким, какой он есть, только мой праздник! За всю мою жизнь он наступал лишь одиннадцать раз, может быть, поэтому я до сих пор могу искренне радоваться — природе, звездному небу, снегу и ветру? Праздник – это настроение души, а душа сегодня радуется. До полуночи, около четверти часа, до моего сорокавосьмилетия – десять минут. Сегодня, в двенадцатый раз, ко мне явится праздник, которого я ждал четыре года. Праздник, который действительно ждут. И, наконец, праздник, который всегда был мною любим.

29 февраля 2012 года

№ 8

Песня из детства

Сколько Кир себя помнил, на его дне рождения всегда звучала именно эта песня. «Елисейские поля» Джо Дассена – один из любимых хитов его родителей. Конечно, они слушали его и в другое время, но в первый раз Кир услышал и запомнил «Поля» именно в день рождения. Тот праздник так и остался у него в памяти живой картинкой: он сидит на детском стульчике за огромным накрытым столом, перед ним лежат только что полученные в подарок игрушки, а из магнитофона льется задорный голос Дассена…

Так проходили его дни рождения и все последующие годы, пока он был ребенком – подарки и угощение на столе менялись, гостей становилось все больше, а песня о гуляющих по Елисейским полям счастливых людях оставалась неизменным атрибутом праздника.

А потом детство закончилось. Восемнадцатый день рождения Кир праздновал в студенческой общаге. В качестве музыкального сопровождения там были песни самих гостей, исполняемые не очень трезвыми голосами под гитару. Но под утро, когда веселье стихло, Кир решил проветрить в накуренной комнате, подошел к окну, и ему вдруг показалось, что где-то далеко звучит та самая песня Дассена. Голос французского певца снова пел о главной парижской улице и идущих по ней прохожих…

С тех пор без этой песни не обходился ни один день рождения Кира. Ему приходилось отмечать его в шумных компаниях, вдвоем с подругой и в полном одиночестве, в дешевых гостиницах, аэропортах и поездах, отдыхая в отпуске и работая две смены подряд. На этих праздниках играла самая разная музыка, работал телевизор и стучали в стену разгневанные соседи – но как только в этом шуме возникала хоть небольшая пауза, именинник слышал песню о Елисейских полях из своего детства.

Накануне своего сорок восьмого дня рождения Кир оказался в больнице со сломанной ногой, далеко от родного города, семьи и друзей. Да еще и пришелся этот день на воскресенье, так что из персонала на их отделении была только дежурная медсестра, из пациентов – трое или четверо таких же одиноких мужчин в разных палатах. Молоденькая медсестра сочувствовала ему, и хотя Кир несколько раз повторил ей, что совершенно не переживает по этому поводу, убедить девушку ему не удалось. Она была уверена, что этот праздник будет самым ужасным в его жизни.

Медичка просто не знала, что самая большая радость Кира все равно была с ним – в памяти у него, как всегда, звучала любимая песня о двух влюбленных, познакомившихся на Елисейских полях.

№ 9

Пустынный пляж. Дикий. Песок мягко шуршит под ногами. Рука в руке идём за Солнцем. Оно горит золотой монетой в бездонности небесного океана. Будто кто-то бросил его на счастье, чтобы когда-нибудь сюда вернуться… А вернулись мы.

Волны ласкают наши ступни нежными, прохладными прикосновениями, ветер запутался в твоих локонах и играет ими в тщетной попытке освободиться… Задорные веснушки словно бы рассыпаны щедрой рукой по твоим щекам — это мои сокровища. Я готов целовать каждую. Твоя полуулыбка, всегда на полтона грустнее чем взгляд, напоминает мне вкус «Каберне» — с лёгкой, едва ощутимой горчинкой — в первую нашу встречу.

Словно бы вечность прошла с тех пор, а мы и не заметили. Наше Солнце всегда было в зените… Наша радость была бесконечной… И было странно слышать, как наши дети называли тебя мамой, а дети их детей — бабушкой…

— Скажи, ты всё ещё любишь меня?

— Конечно, милая.

— Ты счастлив?

— Да, дорогая.

— Почему мне так холодно?

— Любимая, это просто закат.

№ 10

Не формат

Тук-тук, кто там? Идея — плюс? Идея — минус. Не фига, ни одно умной мысли с утра. Я даже от завтрака отказалась, а мама испекла любимые блинчики. Со сгущенкой — ммм, пальчики оближешь. Так, не расслабляться — думать!

Ветка соскочила с задания, предательница. А еще подруга называется!

Вчера говорила: " Даш, мы — одна команда, одна голова хорошо, две лучше".

Ну и где сейчас твоя голова? Усохла, как и туловище?

Что с Ветки взять, длинная, худющая, ветром сдувает. Ни рожи, ни кожи, прыщики зеленкой мажет. Не то, что я, Золотце!

Золотцем меня мама зовет. Папа проще — «не формат»

— Есть девушки красивые, но глупые. Есть умные, но некрасивые. А ты, Дашуня — не формат.

Вот и понимай его, как хочешь.

Ветка — тоже не в формате. Вот мы и дружим против всех.

А сейчас я ломаю голову над вопросом. Почему у остальных есть праздники? Женский, мужской, день учителя, тракториста, космонавта. Кого угодно! Даже у блондинок есть свой день. Помню, как наша звезда -Анжелка с подругами в Ригу ездила — справляли. Маршировали по городу. Это ж сколько тупости на квадратный метр собралось? Кто им сказал, что 90-60-90 — красиво? Какая-то нервная синусоида! Не то, что мы с Веткой — линейные функции. У нас все и везде гладенько. Просто у нее мало, а у меня …Мама мне всегда говорила — хорошего человека должно быть много, кушай, детка. А я девочка послушная!

Так я о чем? У отца день рыбака есть — святая дата. Мама провожает его, как на фронт, чуть ли не плачет:

«Вася, будь молодцом, никого не слушай — держись!»

Не знаю, что там происходит, но мамин наказ он выполняет — держится изо всех сил за все, что попадает под руку.

У мамы — Восьмое марта. Это разгрузочный день. Потому что папа, кроме бутербродов, ничего не умеет готовить.

Я уже название придумала — День Неформата, только не путать с неформалом! Праздник некрасивых девчонок. Обиженных, униженных, забытых. Я себя такой не считаю, но все равно солидарна. Подруга я Ветке или кто?

И справлять его надо почаще, чтобы не обидно было. Пятница — тринадцатое, отличная дата! Самый не форматный день. Пусть глупые блондинки нас, как черных кошек боятся.

Их синусоида со временем тоже разгладится, они в наши ряды встанут.

Потому что девиз наш — постоянство! За нами сила!

— Дашуля, золотце, тортик будешь? Я тебе с розочкой оставила!

Мама зовет! Итак, решено. Что у нас сегодня? Отлично — тринадцатое июня, пятница.

— Мама, кусочек побольше отрежь! У меня сегодня праздник!

№ 11

Праздник, который всегда

А у вас есть время? Да, скажите, пожалуйста, есть ли у вас время?

Нет, не для чего-то конкретно. Просто время. Время на просто так.

Просто время…

Вы поймите меня правильно. Нет, подождите, я понимаю, да, это смешно… это несвоевременно? Минуточку, девушка, ну, хоть на секунду! На мгновение, пожалуйста! На миг, который живёт бозон Хиггса, — уделите мне на это время своё внимание. Не знаете про Хиггса? Это даже лучше.

Знаете, у меня есть кот. Нет, я не пьяный! Хотите, паспорт покажу? Даже не женат.

У меня есть кот. Он ленится, и у него всегда есть время. Вы бы посмотрели, как он ест сметану или вылизывает себя! Вот бы всем так делать свою работу: ласково, медленно, с таким удовольствием, чтобы никогда не хотелось её прекращать.

Знаете, девушка, с вами интересно. Вы улыбаетесь. У вас улыбка, как стрелки часиков. На начало одиннадцатого. Кстати, очень хорошее время, чтобы зайти в кафе. Хотите? Да, да, я вас приглашаю, вполне официально. Без рук, конечно, я вам просто покажу, в какой стороне кафешка.

Конечно, я серьёзно. Посмотрите в мои честные глаза. А у вас они голубые. Нет, не холодные, очень тёплые, знакомые очень. Один мой друг, поэт, я бы сказал: маАсковский паАэт, он в подобных случаях становится на цыпочки, вдыхает полной грудью и говорит: обомлеееть… В каких случаях? Хотя бы когда такие голубые и прекрасные глаза…

Ваня… Хотите: Иванушка. Только без ассоциаций! Нет-нет, я не из сказки! Вполне материальный, с кошельком, я вас угощаю. Смотрите, какая красивая тесёмка в этом меню! Позволите? Я пододвину вам стульчик…

В девятьсот семнадцатом году мой прадед, донской казак, поехал в Петербург учиться на астронома. Нет, без коня и без шашки. С собой у него был Кант и Лаплас. Он мечтал открывать планеты и кометы. Днём подметал улицы, по вечерам зубрил уравнения Максвелла, а ночью смотрел в телескоп. Всё закончилось банально, началась революция, встретил Ленина, гнал Колчака, бил контру.

Вы мне верите, да? Потому что я смешной? А если вот так, в профиль? Говорят, я похож на Чехова. Никогда не видели Антона Павловича в профиль?

Можно вас попросить? Варя…

Никогда не уходите. Вы же не хотите, чтобы я вас потерял…

У меня сегодня праздник. Я вас встретил.

У меня больше ничего нет. Я всё потерял.

Только руки и сердце.

На праздник пьют шампанское, бьют стаканы и становятся на колено.

Только для вас, Варя!

№ 12

Утренник

— Ну, давай, Антошка, старайся. Всего восемь строчек нужно выучить.

— Ага! Восемь! — Антон таращит и без того огромные глазищи, — у Вовки с Анфисой по четыге, а у Вадима вообще две!

— Ну вот, видишь, какое тебе доверие оказано!

— Какое?

— Большое! Знаешь, стихи со сцены читать не каждому доверят! Все-таки открытый утренник, не шутки! Повторяй:

Праздник, праздник наш чудесный

Мы встречаем звонкой песней…

— А стагшая ггруппа будет петь хогом!

— Классно. Не отвлекайся.

— А Светлана Савельевна сказала, что нужно так выучить, чтобы от зубов отпгыгивало. А что должно отпгыгивать? А у кого не будет отпгыгивать, тому стыд и позог!

— Ну, так учи. От зубов должны слова отскакивать. Чего хохочешь?

— А ты пгидёшь?

— Не знаю, постараюсь. У меня сессия на носу.

Антон приглядывается к моему носу.

— Ничего не заметно! А бабуся сказала, что тоже постагается пгийти, но навегно не пгидёт, ноги у нее опять газболелись.

— Ладно, приду. Обещаю. Если как следует выучишь стих.

Антошка кивает. Смышлёный он, но неусидчивый. С концентрацией проблемы.

— А тебя пустят на утгенник? Няням можно?

— Конечно можно, не волнуйся.

Волнуется. Хотя вида старается не показывать. Нервный мальчишка. Хрупкий, как ёлочная игрушка.

Выучил. Доволен, рот до ушей.

— Отпгыгивает от зубов?

— Еще как! Как мячик! Светлана Савельевна будет довольна.

— А ты будешь мной гогдиться?

— Я уже горжусь.

Сижу в последнем ряду и гляжу на шеренгу мелюзги, что топчется на сцене. Смешные. Вон он, Антон Никитин, самый щупленький, шею тянет. Видит меня, или нет? Машу ему рукой.

Светлана Савельевна выходит на середину сцены с микрофоном.

— Дорогие наши мамы и папы, в этот чудесный день для нас особенно важно видеть вас всех в этом зале…

Мысленно умоляю ее заткнуться. Знает же, стерва, про аварию… Могла бы другие слова подобрать…

Зал аплодирует. Вслед за этим четверо пятилеток делают два шага вперёд из шеренги. Среди них Антон. Его восемь строчек — первые.

— Пгаздник, пгаздник… — почти шепчет. И на этом замолкает.

Повисает пауза. Затем Антошка, который не может больше произнести ни одного слова, краснеет, поджимает губы и, едва сдерживая слезы, бросается за кулисы.

Нахожу его в раздевалке. Сидит на полу у своего шкафчика с ежом. Маленький, взъерошенный… Сам как ёжик, заблудившийся в тумане…

— Я… вы… у… чил… На… зу… бок… — всхлипывает так, что белобрысая голова его подпрыгивает под моей ладонью.

— Я знаю, знаю.

Прижимаю к себе и жду, когда наплачется.

В гробу я видала такие праздники…

№ 13

Праздник, который всегда огорчает.

Он важно мерил шагами комнату, хоть знал её размер наизусть. Гордо вздернув подбородок, устремляя взгляд ввысь, он серьезно думал о значимости своих подсчетов. И его даже осенила мысль, что неплохо было бы заказать у одного из современников портрет, где он величественно решает дела государственные, вытаптывая заученные шаги.

И вот в кабинете раздался уверенный, но слегка утомленный стук, дверь отворилась без разрешения, и в комнату дерзко вошел каблук. Она не дожидалась его приглашения, мерно проследовала к столу, села на стул самоуверенно, словно её тут ждут.

– Вы вызывали? – скорей констатировала, нежели спрашивала она.

Конечно, он заметил презрение мерцающие в её глазах, но люди его положения не беспокоятся о таких мелочах. Шумно выдохнув, подавив возмущение, он спросил:

– Как настроение?

– Плохо, раз я тут, – горько вздохнув, созналась она.

– Что за язвительность? Не забывайте, с кем разговариваете!

– Помню, помню я. Вы уж простите, просто язвительность утром льет через края.

– Да! Именно поэтому я вас вызвал сюда.

Она не вслушивалась в его разговор, говорила лишь о насущных вещах.

– Там на границе война с Пелембрусией, и враг нам вчера сказал: «Крепитесь!» От этого почему-то становиться особенно грустно, и тоскливо, и не хочется…

– Вот я об этом же, сколько не смотрю из окна, а люди на улице такие унылые, что тошно смотреть. Может, во всем этом дождь виноват, так или иначе, это надо как-то решать.

– В Пелембрусии тоже против войны, можно назначить перегов…

Он резко обрубил её порыв.

– Война – дело решенное, и обсуждению не подлежит. Нам бы какой-нибудь праздник придумать, что бы народ повеселить.

Осознавая всю бесполезностью слов, на нотах отчаянья, что рвались из груди, она тихо сказала:

– Я слышала, там на границе, подснежники расцвели… красные – красные, алые – алые, невиданной красоты.

– Вот и чудесно! Устроим праздник в честь этих дивных цветов.

Не веря собственным ушам, оцепеневшими губами подбирая звуки, практически безмолвно задала вопрос: «а как же Пелембрусы?»

– Я бы их пригласил на этот праздник жизни и веселья, но мы воюем нынче, так что в другой раз.

№ 14

Запах хлорки и лекарств. Но я к нему уже привык, поэтому почти не замечаю. Капельница тихо отмеряет какой-то раствор. Я не знаю, зачем она нужна. Наверное, для того, чтобы сердце, слыша, как падают капли, не забывало стучать.

На коленях лежит альбом – в нём осталась последняя чистая страница. Белый лист для чего-то очень важного. Я беру цветные карандаши и рисую свою семью: сначала маму. Потому что она всегда рядом и смешит меня, когда мне грустно. Но я знаю, что иногда она плачет – это бывает заметно по её чуть раскрасневшимся глазам. Плачет в одиночестве, чтобы не показывать свою слабость. Она – очень сильная. Ей пришлось стать такой ради меня.

Затем – папа. Я его почти не помню. Мама рассказывала, что он был военным и очень смелым человеком. Однажды он уехал в командировку и не вернулся. Мама долго грустила из-за этого. И, хотя, она говорит, что когда-нибудь папа вернётся, сама в это не верит. А я верю.

Маленький мальчик в синей футболке – это я. В самом центре, между мамой и папой, держу их за руки. Хочу, чтобы так было всегда. Хочу, чтобы мы не расставались. Хочу поправиться, чтобы гулять с ними по парку рядом с нашим домом.

Справа рисую собаку – большую, как овчарка. Мама сказала, что купит мне щенка, когда мы вернёмся домой. А я обещал заботиться о нём, выгуливать каждое утро. Он станет моим лучшим другом, будет защищать нас с мамой, когда папа будет в командировке.

Дорисовываю солнце – большое и жёлтое, ярко-зелёную траву, раскашиваю небо в голубой цвет. Праздник жизни, который для меня всегда существовал где-то за запертым окном.

В палату входит мама.

– Женя, пора, – говорит она, скрывая улыбкой своё волнение. – Ты, главное, не бойся. Будь смелым.

– Как мой отец?

– Как твой отец, – она кивает, на её глазах выступают слёзы.

– Можете подождать сына в палате, – говорит медсестра, прикатившая кресло.

Мама помогает мне перелезть, целует в лоб.

Меня везут к лифту, и из него – по длинному коридору до широкой стальной двери. Помогают забраться на операционный стол.

Надо мной склоняется доктор: его лицо спрятано за маской и очками.

– Привет, малыш. Сейчас ты уснёшь, а когда проснёшься, будешь абсолютно здоров.

Он говорит что-то суетящимся вокруг людям в светло-зелёных одеждах. Они так похожи на инопланетян. Или космонавтов.

Я гляжу на белый потолок, начавший терять контуры. Думаю, что мама сейчас, наверное, смотрит мой альбом. Ей должен понравиться мой последний рисунок.

Закрываю глаза.

Из темноты мне улыбается смутно знакомее лицо.

– Папа? Я знал, что ты вернёшься!

№ 15

Гоблин почесал порванное ухо и задумчиво потыкал пленника острием копья.

— А, демон! — Шеар тщетно попытался отстранится, — Что, гобло, не терпится, да? Хочется отведать свежего мяса, зелёный недомерок?!

Гоблин весело оскалился и отвернулся, перестав обращать внимание на связанных людей.

— Шеар, как ты думаешь, их кто-то на нас навёл? — спросила Лаис, тщетно пытаясь ослабить верёвки.

— Гхыр его знает! Но засада была вполне грамотной…

Гоблины напали на них около полудня. Из кустов раздались щелчки тетивы и Горм, двигавшийся в авангарде, упал. Лаис успела рассмотреть стрелу, торчащую из глазницы. Гоблины — стрелки аховые, но этому повезло. А противники уже были отовсюду. На Шеара навалились пятеро, один спрыгнул с дерева прямо ему на спину. Упал один из близнецов. Второй бросился ему на помощь, но и сам свалился под грудой нападающих тел. Лаис сожгла молнией шестерых и уже нацеливалась на седьмого, когда почувствовала почувствовала удар по голове. Сознание покинуло девушку…

— И что теперь будет?

— Ясно что, — Шеар мрачно ухмыльнулся, — Будет праздник.

— Праздник?

— Да, праздник, глупый человеческий самка! — гоблин-часовой воодушевлённо взмахнул копьём, — Гобло будут пить, есть и танцевать. Сьедение врага — праздник, который всегда весело!

Через час их повели в центр деревни. Шеар то и дело пытался вырваться и получал многочисленные уколы копий, не причиняющие, впрочем, особого вреда. Лаис же шла спокойно, не видя смысла доставлять гоблинам удовольствие ткнуть ненавистного человека копьём. Их привязали к столбу. Девушка увидела несколько котлов с закипающей водой.

— Это, похоже, для нас.

— Да, — Шеар смачно плюнул в весёлую толпу, — Прощай, магиня. глядишь, свидимся за кромкой.

— Прощай, Шеар…

Вперёд выступил десяток гоблинов в ритуальной раскраске и с копьями, украшенными тряпками и перьями. Вождь что-то крикнул, и все десять дружно всадили копья в беспомощных пленников. «Как больно», — подумала Лаис. Девушка ещё успела заметить как в центр толпы ударил файербол и услышать горн Королевских Егерей. «С праздником, зелёные уроды», — было её последней мыслью…

ВНЕКОНКУРС

№ 1

Моё сердце давно уже закрыто от лишних переживаний, страстей, слов. Я плыву по течению, обращая внимание на пролетающую мимо жизнь не более чем на щепку, влекомую извилистым ручейком в канализационный сток, но так было далеко не всегда…

Были в моём путешествии и остановки. Иногда приятные, иногда не слишком. Иногда случались драки. Из иных выходил с почётом, из других — в кровавых ошмётках. Но всегда с неизменной улыбкой. Словно бы убеждал себя: «Не всё ещё потеряно! Умирай, но не сдавайся!». И однажды я умер. Просто понял, что бороться дальше нет ни желания, ни сил. От осознания пришёл покой. Ласковый, мягкий, мертвящий. Я, словно истерзанный жаждой путник, припал к несущим забвение водам и превратился в камень. С высеченной ветрами и дождём улыбкой. И это был мой праздник…

№ 2

Такие разные – ночи такие разные,

Такие разные дни – шлифуют рассветы,

Устроил праздник – устроил себе я праздник

Почти забытый за тридцать прожитых лет

Купил цветы – три розы купил я красные,

Зажег фонарики, чтобы развеять тьму,

Я напоил вином мой веселый праздник,

Кусочек торта я отрезал ему.

Ни в чудеса и ни в легенды не веря,

Принес ему – подарки в больших коробках,

Я нарядил ему зеленое дерево

С колючей хвоей, с ароматной корой

Принес шары – голубые, желтые, красные,

Украсил дом – еле вспомнил, как украшать,

И веселился до рассвета мой праздник,

Кружась по комнатам и куда-то спеша

Устроил праздник – развеселый и яркий,

Гора конфет – и апельсинов навалом,

И положил ему под елкой подарки,

Чтоб он наутро ленточку с них сорвал.

И фейерверки были – гроздьями, друзами,

И мы сидели при огромной луне,

Я слушал музыку – нежную, тихую музыку

С любимым праздником ночью наедине

Я стол накрыл – о нет, не жалел я красок,

Ванильных пудингов и пряных душистых трав,

Я пил вино – за здоровье большого праздника,

И вместе с ним мы резали осетра

И много было всего – чудного и разного,

Огни бенгальские разлетались в золу,

И на рассвете он растаял, мой праздник

И даже крыльев не оставил в углу

Остались звезды умирающие на западе,

Остались фантиков красочные картинки,

Остались розы, остались какие-то запахи,

На подоконнике – россыпи конфетти

И там за рюмкой вина – молодого, красного,

Припоминая веселой песни слова,

Я спохватился, что не рад был я празднику,

Я позабыл – как надобно ликовать.

Что слишком долго шел по будням я темным,

В жестоком мире кредитов, карьер и ссуд,

Что я уже – никогда-никогда не вспомню,

Как нужно радоваться елке и тирамису

Он долго ждал моих ликований разных,

В моих ресницах – радости, а не боли,

И он растаял – мой бедный веселый праздник,

Не отогревший сердце мое – собой.

№ 3

— Третий раз! – тихо вскрикнула она, заслышав четкие начальные ноты ненавистной песни. — Третий раз говорю, задрай эту антенну себе…

— Я все слышал, Мари… — пронесся около нее обрезок сонной фразы, а ноты, так и не получив отказа, принялись в наглом танце щекотать уши.

— Мари, — беспомощно застонала девушка, тяжело опустив голову на дрожащие то ли от бешенства, то ли от усталости колени, — какого ты черта здесь делаешь?

— Ты знаешь, это один из признаков сумасшествия… — резанули уши фальшиво-задумчивые слова.

— Слушай, Гас. Зачем я тебе? – Мари с надеждой воззрилась на белую дверцу. – Ты один не можешь это сделать?

— Я, в конце концов, твой босс, Мари… — мягко отозвалась дверь, накренив ударение на последнее. – И я решаю когда, кто… и где должен работать…. У тебя работа, у меня начальство… а у них деньги. – На минуту размеренные и сонные слова замолкли. – Им нужно что-то особенное…

— Это всем нужно! – возмутилась девушка, растерянно обводя глазами почти пустую комнату, больше похожую на клетку, где нет места ни размышлениям, ни задумкам, ни даже жизни, что казалось бы совершенно иноземным.

— Гкхм… — дверь многозначительно прочистила горло, но осталась безмолвной.

— Боже! – Мари еще раз прошила пустым взглядом комнату и, прокрутив в руках ручку, вовсе кинула ее на стол и пошатнулась на широкую автостраду темного и ненужно-мягкого кресла. Больше минуты она так и сидела, глубоко погрузившись в себя, но когда мысли стали уволакивать еще глубже, в пучины развязывающих и безмолвных пока еще мыслей, она не стала сопротивляться и полетела куда-то вниз, почти неосознанно цепляясь за сознание мелкими обрывками старых образов.

— Вы прелестны, мадам! – услышала она восхищенный, но сдержанный глупой воспитанностью и немой лестью голос и, просто подняв голову от всей этой пустоты, завидела невысокого яркого и цветущего мужичка лет сорока с золотым и роскошным подносом, где, пытаясь пересилить свет люстр и тени друг друга, ютилось несколько наполовину полных светло золотисто-розоватых бокалов. Мари, окинув свой без сомнения великолепный наряд быстрым четким взглядом, слегка склонила голову в поклоне, одарив слугу мягким горделивым взором со скрытой благодарностью. Бал сегодня был фееричен, обычно мысли закидывали ее туда, где мало сторонних ушей и возгласов, а здесь же, в царстве пестрого парфюма, ложной эпики и лишенного вкуса раболепия все менялось окружающей скомканностью всеобщей лести и томных вздохов шампанского. Выпрямив спину, Мари обвела презрительным взглядом ближние кучки нарциссов и уродливых в своих пышных, как воскресные булки, платьях дам и, гордо чиркнув по воздуху прядью гладких сияющих волос, медленно и размеренно пошла навстречу его изумленным глазам под всеобщий неодобрительный и развратный гул.

— Мари!!! Ты не заснула? – позвал ее кто-то позади, и, словно вытаскивая себя из полной горячей воды и нежного денного уюта ванны, девушка открыла дрожащие глаза, оценив дверь откровенно-презренным взглядом.

Не дождавшись ответа и схватив ручку хищным движением, Мари принялась ожесточенно строчить, буквально уповая на ту зловредность, что снизошла вдруг едва ли свыше. Вскоре небольшой листик с отчетом и с небольшим штампиком «Свадебное агентство «Королева» рекомендует:…» был изрезан вдоль и поперек мелкими и гигантскими, прямыми и криволинейными изразцами и значками, а Мари, задыхаясь и краснея от счастья и безумия, что-то радостно вскрикнула, но слова оборвались прямо у рта поскольку у двери, похожий на большого бурого интеллигентного медведя в узких очках грузно стоял Гас. Задумчиво осматривая свои руки, босс подошел к столу и с очень серьезным видом, будто показывая какой-то интересный фокус ошеломленному парнишке, аккуратно сложил из испещренного листика маленький самолетик и, не целясь, плавно и верно пустил его в мусорку, затем, еще разок одарив Мари многозначным взглядом, сказал:

— Я устроил праздник миллионам невидимых бактерий, пустив это туда. Теперь ты должна подумать и устроить самый незабываемый праздник нашим клиентам пусть даже ценой своей жизни.

— Тогда, пожалуй, — Мари заскрипела зубами, — вино будет красным, а не белым…

Гас игриво подмигнул, еще раз напомнив добродушного мишку и, похлопав девушку по плечу, скрылся за белой дверцей…

№ 4

Пепел

Аин ненавидела Праздник. Страшен он и чужд, как закат солнца в полдень. Опускается на долину, окрашивая кровавым багрянцем несведущие, податливые души.

Праздничная Песня, родившаяся в глубинах желудков, протяжным гулом зависает в воздухе. Тоненько подпевают малолетки, еще не осознающие значимости, с еще не проросшими семенами слепой, нерассуждающей веры.

— Ведут! Вон они!

— Карлик, карлик! Ату его, ату! — визжат вокруг, захлёбываясь от восторга, от предвкушения.

Вот он, потешный, прыгает в колпаке, растопырил короткие ручонки, смеется. Верит, что все так и будет: переродится он, воспрянет с зарёю! Прыгнет душою в новое безупречное тельце, что готовится выскочить из благословенного чрева Праздничной Роженицы.

Горит, разгорается костер, разведённый рукой ее. Звенят ритуальные колокольца на широком и тяжелом, как жернов, вороте карлика. Натёр, видать, воротник короткую шею, да ничего, ненадолго.

Подвели. Пламя отразилось в широко открытых глазах. Теперь в них страх, тот, что древнее любой веры. Страх тонет в общем веселье… Малолетний уродец — в пламени.

Всё сгорит дотла, одни колокольчики останутся.

Шарят руки женские по пепелищу, горят глаза на перепачканных золой лицах, трясутся обнаженные груди. Кто следующая Священная? Чей плод созреет к седьмому полнолунию? Тем, кто найдёт колокольчик, — удача, счастливый знак!

— Что же ты, Аин, не поёшь со всеми? Перечишь душой? Негоже, пожалеешь!

Черно-пепельным беззвёздным небом и повальным тяжким сном завершается Великий день. Только не для Рыжей Аин. Её праздничные гости еще грядут…

А, вот и он… Призрак-хромоножка. Подошел тихонько и встал позади.

Сдавил виски костлявыми пальцами и окаменело все, остановилось мгновение.

Выгорели краски.

Истлели звуки.

Тихо. Лишь шелест пепла.

Аин знает, как будет. Полезут увечные из пепелища, сонмы безмолвных уродливых ангелов с сожженными душами, с глазами слепых стариков на детских лицах.

Кто сегодня возглавит шествие?

Шестипалая, шестилетняя, в платьице, расшитом узорами из серых бабочек. Закружилась в танце, разулыбалась. Вертит двенадцатью перстами, сплетает невидимый узор. Взмахнула юбкой, отпустила насекомых. Летят они шуршащим пыльным роем, множатся, трепещут… Залепляют глаза, возятся в волосах, в рот набиваются, щекочут…

Вместо крика — беззвучное облако пепла.

«Терпи. Ещё немного…» Заря прогонит серую нежить, завершит ненавистный праздник, успокоит обморочным сном…

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш! — медленно угасает звук.

№ 5

Праздник освобождения

Счастье, свобода! Какой счастливый день! Слова из детского мультика рвутся наружу, заставляют улыбаться всем и всему, раскрашивают серое осеннее небо в нежнейший перламутр. И даже сырой холодный воздух бодрит, а не заставляет съёживаться, пряча руки в карманах. Всё просто прекрасно. Вот он и настал – последний день огородного сезона. Ура! Кончилась эта многодневная кабала, эта сорняковая каторга и комариное донорство, эти еженедельные подъёмы в несусветную рань. А я, между прочим, сова. Всё, теперь выходные принадлежат мне, и утром можно не подхватываться и не бегать сломя голову по кухне, не торопиться на автобус, а полежать, понежиться, не спеша встать, сделать кофе и выпить его медленно, наслаждаясь ароматом и вкусом, а не заглатывая, давясь и обжигаясь. Свобода! Гомон голосов в салоне отвлекает от радостных мыслей. Взгляд обегает лица пассажиров. Вот они – мои бабульки. Огородницы, соседи. Увидимся теперь только в будущем году. Или не увидимся. И сердце замирает на миг. Но лица веселы, и я гоню непрошенную гостью. Сегодня мой праздник. Вывалившаяся толпа из автобуса быстро рассеивается, убегает вперёд, а мы с мамой остаемся последними. Тихо. В осеннем лесу очень тихо. Сыро. Утренний туман лижет ноги, расползается по дороге, размывает звуки, очертания деревьев и самой дороги. Все мягкое, расплывчатое. Пока мы ехали облака, затянувшие в городе небо плотной пеленой, расступились и выпустили на свободу неяркое октябрьское солнышко. И вмиг вспыхнули тысячами огней еловые ветки, запереливались радуги в повисших на иголках капельках. А сам молочно-белый туман стал живым, полупрозрачным, постоянно шаг за шагом отслеживающим границу наших миров: вот этот реальный здесь и сейчас, а есть еще и тот, что теряется в бесконечности за дымкою. Дорога на огородики превратилась в путь в неизвестность. Что там за поворотом? Ноги намокли, собрав то ли росу, то ли маленький ночной дождик, то ли сам туман. И становится холодно. Но настроение все еще радостное. Осталось чуть-чуть и можно будет забыть об этой сырости на много месяцев. И снова кольнуло. Тогда и тот мир, за туманом, тоже исчезнет. Так, лучше подумаю о том, что нужно сегодня сделать. Во-первых, закрыть окна на зиму, во избежание мимо пролетающих булыжников; во-вторых, обвязать яблони и сливы лапником, чтобы лопоухие и косоглазые соседи хоть что-то оставили в живых; в-третьих, вылить остатки воды, которая так была нужна летом, а вот сейчас от нее одни проблемы; в-чётвертых, а это уже план максимум. Остановимся на минимуме, а там посмотрим. Дошли. И завертелось. Время проходит быстро за делами. Вот почти и все вышло. Руки, исколотые еловыми иголками, посинели и замёрзли от бултыхания в ледяной воде, нога тихонько ноет, наверное, синяк будет от упавшей ставни. Но хорошо. Завтра уже свобода. Вернее уже сейчас – свобода! Осматриваю грядки, деревья: всё в порядке? Прилетела вдруг сорока. Что-то резко прокричала и, немного повозившись на ветке яблони, отправилась в сторону леса. Попрощалась? Касаюсь шероховатой коры. Теплая. Застывшая рука чувствует это легкое тепло и, кажется, чуть отогревается. Красавица наша, самые вкусные яблоки в округе – твои. Спасибо. И словно — подарок, в траве у ствола желтеет последнее. Надо же не заметили, когда собирали, а сейчас вот оно. Нельзя отказываться от даров, и я поднимаю слегка просвечивающее, медовое яблоко. Запах сладкий и свежий, и чуть–чуть влажной земли. Несу маме. По привычке говорю: «Смотри, что нам подарили!» и кладу в протянутые ладони: «Понюхай!» И она гладит и нюхает маленькое осеннее яблочное солнышко. Последнее в этом году. И снова что-то сжалось в душе. Закрываем калитку и снова в путь. Оглядываюсь на крохотный белый домик, на застывшие черными изломанными росчерками ветви яблонь, на голую сырую землю. До свидания, огородик. До будущей весны с ее подснежниками и одуванчиками, тюльпанами и маками, белыми душистыми стогами цветущих слив и яблонь, с мозолями от лопаты и ломотой в спине, с первыми песенкам зябликов и подсчетами будущих лет кукушкой… До будущего лета с запахом земляники и малины, с хрустом пупырчатого огурца, с жаром солнечных лучей и прохладой грибного дождичка, с неравной борьбой с комариной армией, с мелькающим в траве чьим-то хвостом, то ли ящеричьим, то ли кого посерьезнее… До будущей осени с ее разноцветными грибными шляпками, со звонким стуком в ведро картошек, с летучими паутинками, с золотым шуршащим ковром под ногами, с сиреневым облаком безвременников под холодной мелкой моросью с серого неба, с мокрыми ногами и леденящей липнущей одеждой, с яблочным всепроникающим духом… До свидания… Вот она — свобода! Свобода?..

№ 6

Праздник, который всегда заканчивается лишь под утро

Тихое зимнее утро сонливо потянулось, поскрипывая сугробами. Разбудило город поздним рассветом, и, ретировавшись до завтра, уступило место солнечному дню.

Ошалевший перед праздником народ, в панике осаждает магазины, сметая с полок нужное и не очень в самый последний момент. Еда тележками кочует мимо касс, обеспечивая толстосумым магнатам грандиозную прибыль, а покупателям – несварение и язву желудка.

Ранние поздравления на работе для избранных батрачить в предпраздничный день. Фуршет, больше похожий на репетицию перед пищевой и алкогольной вакханалией.

Разноцветные гирлянды на улицах бодро подмигивают – им нет дела до очередной сорванной диеты и нарушенного обета «в рот ни капли цэ-два-аш-пять-о-аш».

Вечером – в гости. Нет уж, лучше мы к вам. Потому что посуду мыть не надо, отскребать с потолка оливье, вытаскивать шокированного кота с антресолей. Пускай лучше дома сидит, салютов пугается.

Хозяева приветливо встречают, впуская в душную квартиру. В воздухе витает стойкий запах маринованных огурцов и копчёной колбасы. На кухне стоит ведро оливье. В духовке маячит курица-гриль. Гости сидят стервятниками вокруг стола, пока чуть поодаль. Но у всех от нетерпения уже свербит в пустых со вчерашнего вечера желудках. Заготавливали место для ведра оливье? Становится жаль несчастные организмы – и за что им достались такие хозяева-обормоты?

Половина двенадцатого. Все сидят за столом, обсуждая тётю Машу из Кузино и дядю Федю из Питера. Нервничают, косятся на время.

Без пяти минут двенадцать. Бокалы на изготовке. Уже становится немного страшно.

Куранты, салюты, шампанское рекой. В ведре начинает убывать оливье. Беседа – пока что культурная и размеренная.

Кураж по спирали с ускорением. Телик орёт попсою, гости орут ещё громче, иногда в такт телевизору. Перешли на вино, затребовали курицу.

Оливье в ведре закончился. От птицы остались только обглоданные косточки. Достали мандарины, конфеты, торт. Несколько ног пошли в пляс, сменяя уставшие, разлёгшиеся на диване. Самые интеллигентные ушли домой.

Раннее утро наступившего кому-то на печень года с опаской вылезает из-за горизонта. У гостей – энный раунд плясок и пения. У хозяев – усталый вид и бедлам в квартире.

Наступает долгожданная развязка. Хозяева выпинывают гостей вон из жилища, невзирая на «требую продолжения банкета» и едва держащиеся на ногах тела. Оставшись в тишине, обессиленные новогодним марафоном, идут спать. А небоскрёбы посуды, подзасохший оливье на потолке и перепуганный кот на антресолях подождут до вечера.