Битва на салфетках №252 - один шаг до финала

Что есть «Я»? «Я» — мыслящая космическая черная дыра, простирающаяся за зрачками глаз. Кто это там ограничивает бесконечность? Что за странные отключения «на ночь»?

Маленьким, я был уверен, что могу летать. Собрался, залез на крышу, сорвался и разбил коленки. Зато понял, что я не улечу с телом, оно — обуза, тянущая к земле. «Я» существует только в голове, компактно свернутым, в костяном ящичке, упакованном в инертный самоходный кожаный мешок.

Сознание чисто только в детстве. С возрастом бесконечность затягивается мусором. Почему слетаются черные мысли-вороны? А там, на дорожке, собачья блевотина. Полки и полочки, банки «апельсинового джема» и географические карты. Осколки фраз, песен, образов. Засохшие лавровые венки.

Начинаешь осознавать внешний мир, начинает виться паутина причинно-следственных связей между «Я» и явью. Я вью… Сам вью нити-канаты, арматуру, цементирую раствором устоев. Внепредельная бесконечность наполняется векторами. Я зверею от ощущения ограничения моей бесконечности. Сперва — намек на направление, потом — дорожный знак, потом – коридор. И — саркофаг. Бесконечное «Я» зажато в скорлупу общепринятого.

Нужен выверенный удар по многолетнему гипсовому наслоению. Покрытие растрескается. Один вздох расправленной груди разорвет тяжи, осыплет затвердевшую грязную корку, один кровавый всплеск унесет обломки в бездну. Вселенная очистится. Необходимо только глубокое потрясение. Потрясение и несильный удар молотком.

***

В моем душном саркофаге замигала тревожная кнопка.

— Алиса, думаю, наша с вами встреча будет потрясающей. Жду вас вечером у входа в парк.

Железная дверь камеры захлопнулась, и я остался один: без адвокатов, без следователей, без репортеров, жадно выискивающих сенсации. Тишина. Голова меньше болит. В последнее время казалось, что она просто взорвется от мыслей и боли, особенно когда увидел фотографии.

— Это ты сделал? – спросил следователь.

— Нет! – крикнул я и тут же сник. — Не помню…

В голову опять вполз вязкий туман, обволакивающий сознание и сложилось ощущение, что мне просто снится кошмарный сон, и я вижу себя со стороны…

Мама рассказывала, что я родился слабым. Она долго выхаживала меня, водила по врачам. А мне хотелось вместе с другими ребятами, под звуки гитары, обсуждать девчонок. Наивный! Я хитрил, чтобы вырваться из-под маминого контроля. Однажды, пока она разговаривала по телефону, вышел из дома и увидел на детской площадке ребят. Подошел к ним.

— Видали? Маменькин сынок пожаловал! – неприятно улыбаясь, заметил один из них. – Ты зачем пришел?

Я растерялся, не зная, что ответить.

— Чего, с нами хочешь? – спросил он.

— Да-а-а, — робко подал голос я.

— Хочешь – докажи, — злобно усмехнулся он и наклонился, поднимая что-то с земли.

Я отшатнулся, пытаясь увернуться от его протянутой руки, но наткнулся на железный столб. Тогда, видя мою беспомощность, он схватил меня за рубаху и притянул к себе, рукой растер по моему лицу грязь, а остаток затолкнул в рот.

— Пожуй, а то ведь не знаешь что это такое, чистюля, — сказал он и захохотал.

Меня стошнило под свист и издевки. Я попытался схватить обидчика, но руки не слушались. Он ударил меня наотмашь, я упал, ударился головой и потерял сознание…

Открыв глаза, увидел лицо врача с белой шапочкой на голове.

— Сотрясение средней степени тяжести, — тихо говорил он, смотря мне в глаза, — голова кружится, болит?

— Н-нет, — заикаясь, ответил я и повернулся к маме, — п-пойдем домой…

Она заплакала, и мы вышли из больницы под сочувственные взгляды медсестер. Волна ненависти вскипала во мне, отдаваясь в голове нестерпимой болью и заставляя разрываться пополам мое сознание. «Постарайся забыть, ничего уже не исправишь», — шептала одна половина. «Ненавижу!», — кричала другая, наполняя мою голову липким туманом, который подавлял мою волю, выпуская на свободу гнев. И я словно со стороны увидел, как моя нога со всей силы, пнула бездомную кошку, дремавшую под кустом. Кошка вылетела на дорогу и попала под машину.

— Это не ты сделал – кто-то другой. Ты – хороший! – возник вкрадчивый голос в моей голове, и я… поверил, это не я…

Человек с огромным топором и железной маске, закрывающей лицо, пинком вышиб скрипящую дверь таверны и подошел к полуразвалившейся стойке.

— Простите, Вы маньяка не видели?

Вопрос оказался неожиданным до такой степени, что трактирщик судорожно ответил что-то невразумительное. Получилось что-то вроде:

— Хы… эх-х… у-у-у, — произнесенное с какой-то долей неожиданной долей надежды.

Вошедший вдруг стукнул себя по маске и, поставив топор на пол, открыл своё инкогнито. Инкогнита оказалась широкой, добродушной, украшенной двумя голубыми глазами.

— Совсем этикет позабыл, разрешите представиться, Охотник на маньяков. Ищу место для свершения доброго подвига.

Трактирщик обрел дар речи.

— Так ведь не уродились в этом году, сами ищем, а то ить никакого воспитательного эффекту в деревне. Девки с парнями по лесу всю ночь шастают, детишки от рук отбились, бабайкой уже не напугаешь. Солидные дамы и те надежду потеряли, весь день сиднем сидят и даже за околицу носа не показывают. Хозяйство, опять же, в упадок приходит, кузнец даже вилы лишний раз продать не могёт, потому как не беруть. Вот в былые времена, так вся молодь по струнке ходила и заветы старших чтила, чуть затемна и до дому. Плотники ставни делали покрепче да по понадежнее, не то что нынешние, сплошная ажурность хлипкая. Кожевники молодым парням куртки из шкур делали да такие, что их и болтом не проткнешь. Стеклодув и тот свои глазки в двери мастерил, да такие, чтоб и ночью можно было гостя непрошенного во всём анфасе разглядеть.

Трактирщик горестно поцокал языком.

— Трудно нонче жить стало, совсем деревня захирела да зачахла. Скоро все по миру пойдем.

Гость озадаченно почесал нос.

— Так стало быть вам для счастья маньяк нужен?

— Ну а как иначе, милок, без страха нам жизни нет, ну а как молодая деваха пропадет, так ведь они и так пропадают, то в соседнюю деревню уйдут, то вообще с какими циркачами куда-то умотает.

Дети, в школу собирайтесь...

–… Петушок пропел давно, – елейным голосом произносит мама, заходя в мою спальню. Я подыгрываю ей и натягиваю одеяло на голову, чтобы из-под него торчали мои ножищи сорок шестого размера – так ей легче будет пощекотать мне пятки. Вот только повизжать, как маленький, уже не получается. Голос не тот. Ладно, поору басом, типа мне так щекотно, аж не могу. Ещё полминуты валяния дурака, и я встаю.

– Ранец сложил с вечера? Ничего не забыл? Смотри, я проверю! – подмигивает мама. Сегодня я разрешаю ей называть мой повидавший виды скулбэг этим замшелым словечком «ранец» – не иначе, из её школьного детства. Сегодня – можно. Тем более что она, как обычно, говорит и не делает. «Прове-ерю», как же. Но это и к лучшему. Мне только её инфаркта не хватало.

«Ты сам виноват, – сказала мне Машка. – Ты псих, всех от себя отталкиваешь нарочно, как я только тебя терплю, придурка такого!» А я ей в ответ, что лучше быть придурком и психом, чем овцой в этом стаде. И что, если хочет, может бебекать вместе с ними, у неё хорошо получится. А эта дурёха – в слёзы и сопли, люблю-трулюлю, ты мне нужен, зачем ты притворяешься хуже, чем есть. Оттолкнул её легонько, развернулся и пошёл. Хуже, чем есть, ага. Ты ещё не знаешь, какой я на самом деле есть. Ничего, сегодня узнаешь. Сегодня все узнают.

Четыреста семьдесят пять шагов до школы. Каждое утро, как на грёбаную Голгофу, и скулбэг вместо креста. Только тот чудик повисел своё, отмучился и типа куда-то там вознёсся, а я, как ушлёпок, изо дня в день…

Она вообще-то хорошая, Машка. Если мне кого и будет немного жалко, так это её. Но ничего не поделаешь. Я решил. Надо – значит надо.

Я открываю дверь и вхожу. До урока пять минут. Даже чуть меньше. Пять минут до вечности…

***

– Ну и как так вышло? Свидетели говорят, обычный парень, только замкнутый немного. С одноклассниками не сильно ладил, а с учителями не конфликтовал.

– Чего ж он тогда свой «шмайсер» первым делом в учительницу разрядил?

– Не знаю. У него точно уже не спросишь. Может, просто первая под руку подвернулась. Он, похоже, окончательно с катушек съехал, как её застрелил. Одноклассники говорят, стоял с дурацкой ухмылкой и шпулял в неё очередями, уже мёртвую.

– А они что?

– Что-что, под партами сидели, тряслись.

– Ну, как видишь, не все тряслись.

– Кстати, а что та девица, которая ему стулом по черепу так удачно засветила?

– Мария? В психушке, под транквилизаторами: пыталась руки на себя наложить. Врачи говорят, допрашивать пока нельзя…

Утро едва коснулось крыш. Буров начал замерзать, когда наконец приблизилась цель.

Парень шагал по зимней улице. Такие никогда не уступают место в автобусе. Сидят, далеко выдвинув ножищи и широко раздвинув колени. Приходится сжиматься, чтобы обойти или ненароком не прикоснуться к наглецам. Хорошая сегодня цель.

Буров, не прицеливаясь, размахнулся и швырнул кирпич. Он с упоением следил за траекторией полёта, за тем, как кирпич точно шёл в точку встречи с целью. Четыре секунды. Смачный звук раскалывающегося арбуза. Несуразный выкрик, глухое падение.

Томление в груди Бурова выпорхнуло из него птицей. Он чуть не захлебнулся от удовольствия. Скрылся за ограждением балкона. Ползком забрался в квартиру.

Снизу кричали, музыкально, надрывно. Буров неслышно притворил балконную дверь и мелко затрясся от смеха. Он с нежностью поцеловал ладонь правой руки — руки, которая до сих пор не подводила. Какая непостижимая божественная точность!

После каждого броска, Буров отправлялся в ванную. Необходимо удалить следы кирпичной пыли. Достаточно помыть руки, но Буров принимал душ.

Потом усаживался на кухне. На столе ничего, кроме сушек и стакана в резном подстаканнике. Буров крошил сушку, медленно сгрызал кусочки, запивая водой. Прислушивался к звукам с улицы.

Скорая. Полиция. Женские причитания. Беготня по лестницам. Стук дверей.

У этого спектакля никогда не было продолжения. Потому что божественная справедливость ставила жирную точку в истории.

Ведь это была не его рука. За неё отвечал только истинный хозяин. Когда правая рука Бурова стала жить отдельной жизнью, он сразу понял — её не сломить. Она будет днём ли, ночью крепко держать нож, метать кирпичи, стягивать петлю на горле цели. Длань господня… Оружие справедливости.

Из стакана пролилась вода. Рука дрожала. Не унималась. Требовала выйти из дома. Тянула к двери. Шарила в поисках ножа.

Буров забеспокоился.

Замотал руку полотенцем.

Она выбралась, разорвав изношенную ткань.

— Чего тебе? Чего надо? — заныл Буров. Рука дотянулась до ножниц и больно царапнула ими колено. Надорвала штанину.

Она хотела действовать.

Буров провернул выключатель электроплиты. Дождался, когда диск стал малиновым и прижал к нему ладонь подёргивающейся руки.

Боли не было. Был запах. Горелых волос. Шипение кипящей жидкости. Буров отдёрнул руку, оставив на диске куски кожи. Уставился на почерневшую ладонь. Заплакал. Сел у плиты на пол.

— Боже! — заныл. — Что я сделал с дланью твоей!

Рука, раздирая волдыри, уже крепко стискивала его шею. Хорошая сегодня цель…