Разбор по-мастерски №61. Голосование

Когда у Блюза сын родился, его назвали Рок-н-ролл.

Мадди Уотерс.

Предисловие

История выдуманная. Реальными являются только цитируемые песни и та, что явилась источником вдохновения для данного рассказа. Использование песен в тексте согласовано со всеми авторами-исполнителями. С уважением — автор.

Сан-Франциско. Концертный зал “Авалон”. Лето 1968 года

Под потолком душного зала, словно дым марихуаны, расплывались первые такты тягучего, несколько рваного “электрифицированного” южного блюза. Три гитары — бас, ритм и соло — при мягкой, но чёткой поддержке ударных скупо, но согласно выводили один и тот же ритм, создавая ощущение невероятной плотности звука, что обволакивал слушателей и музыкантов, объединяя их в одно целое. То, чего пытались добиться иные сан-францисские группы с помощью светошоу, бесплатной раздачи ЛСД и длительных гитарных импровизаций — единения, — эти новички, выглядевшие техасскими провинциалами, незаметно для всех добивались с помощью обычного трёхаккордного блюза, действовавшего не на мозг, глаз и слух, а на душу и чувства.

Стоявший у микрофона коренастый, среднего роста парень с широким, некрасивым лицом, одетый в клетчатую рубашку, расстёгнутую на две верхние пуговицы, и потёртые джинсы, запел низким, резким голосом, дравшим слух непривычной для белого человека негритянской тональностью, в котором чувствовались усталость и надлом. Так требовали законы жанра: блюз — это боль, поэтому исполняется на пределе. Но усталость действительно была: парень не спал уже вторую ночь, страдая бессонницей и спасаясь от неё игрой на гитаре, сочинением новых песен и шлифовкой старых. К тому же прошлой ночью прошёл дождь, в старом бунгало, которое группа снимала почти на самом побережье, протекла крыша, и он слегка простудился, несмотря на мягкий калифорнийский климат. Сейчас у него саднило горло. Но парень пел.

On a highwaaaay… thirty people lost their lives…*

On a highwaaaay… thirty people lost their lives…

На концерте он исполнял эту песню в первый раз, и от того, может, слегка дрожал его уставший, нарочито резкий голос, за которым скрывалось волнение; и от того, может, каждая строка отделялась от другой очерёдностью яростных, рваных, словно специально обрубленных аккордов. Кое-где парень фальшивил и тут же пытался скрыть фальшь каскадом блюзовых нот, поддержанных скупой на эмоции бас-гитарой и надёжным ритмом. Гитара отзывалась на каждый перебор пальцев по грифу, маскировала огрехи в исполнении и временами словно угадывала наперёд следующую последовательность аккордов, какой бы неправильной она ни была. Впрочем, парень всегда знал, что его гитара — это живое существо со своей душой и чаяниями, и сегодня оно поддерживало его в его боли.

Well I had some words to holleeeer… And my Rosie took her ride…

Никто из слушателей, внимавших пению с каким-то благоговейным восторгом, не догадывался, что это была не просто песня, а — исповедь…

Лоудай, Калифорния. 1967 год

— Я уезжаю, Джонни…

Звали её не Рози, а Келли. Только на днях ей исполнилось восемнадцать; только на днях в школе отшумел её выпускной бал, где она по праву стала «первой мисс». Но казалось, что это было очень давно. Сейчас же она стояла в гараже перед сидящим на капоте старенького, помнившего ещё времена Великой Депрессии “форда” парнем, который наигрывал на гитаре “Good golly miss Molly”, и, еле сдерживая слёзы, говорила: “Я уезжаю…”

Джон перестал играть, отложил гитару и сумрачно посмотрел на неё:

— Уже всё?

Молчаливый кивок в ответ.

— И отец не возражал?

Девушка вздохнула:

— Возражал… Ещё как. Мама его убедила. Она закрылась с ним в комнате, они долго там говорили. Ругались даже. Но он согласился. И ещё сказал, что будет каждый месяц высылать деньги.

— Это здорово, — вздохнул Джон. — Может, тебе подрабатывать не придётся…

Они говорили об этом с прошлого года. Ещё осенью Джон знал, что это — их последний совместный год. Он знал, что после окончания школы Келли уедет поступать в Беркли. Она всегда хотела учиться, мечтала быть журналистом.

Джон знал это, но в глубине души надеялся, что за год что-то изменится — всегда ведь что-то меняется, — и девушка останется в Лоудае. Что ж, ничего не изменилось… Он был рад за неё, но эта радость искусно скрывалась под чувством горечи и — что уж греха таить — некоторой зависти. Перед Келли открывался широкий, шумный, шикарный мир студенческой жизни, большого города, новых открытий, знаний, знакомств… может быть, даже новой любви, сердечного увлечения… Последнего парень боялся больше всего. Но… а что ей здесь делать, в этом городишке? — спрашивал не раз он сам себя. Здесь до сих пор плюются и переключают каналы, когда по телевизору показывают Мартина Лютера Кинга, а когда через город проносятся стаи байкеров на свою ежегодную сходку, все жители запирают двери и окна, и даже шериф, отец Келли, гроза и ужас хиппи в радиусе сорока миль, предпочитает не выходить из дома. Что может ждать здесь, в спящем на ходу Лоудае, эту хрупкую, темноволосую, чуть наивную и трогательную девчонку? И что он может ей дать — немногословный, застенчивый увалень, работающий на местной автозаправке? Ну да, у него есть группа. Ну да, иногда они выступают в окрестных кафе и клубах — иногда за плату, чаще — за еду…

Келли присела перед парнем на корточки, взяла его руки в свои и тихо спросила:

— Джон… Почему бы тебе со мной не поехать?

Парень, смотревший до этого чуть в сторону, перевёл взгляд на неё:

— С тобой… А что я там делать-то буду? В Беркли?

— Ну как что? — заговорила Келли убеждающим шёпотом. — Найдёшь работу. Будешь писать песни и петь… Но мы вместе будем — разве это не здорово?

Джон поджал губы и тяжело вздохнул:

— Кел, малышка… Знаешь, сколько там таких, как я? Ты думаешь, меня будут слушать?

— Будут, — убеждённо проговорила девушка. — Я знаю — верь мне. Ты найдёшь тех, кто тебя услышит. А я буду рядом. Будем жить вместе, снимем квартиру…

— Я… А как же ребята? Ты думаешь, они со мной поедут?

Келли замолчала. Под “ребятами” подразумевались трое остальных участников группы Джона — старший брат и два одноклассника. Все четверо были столь дружны чуть ли не с пелёнок, что временами казалось, что у них была общая душа.

— Ты думаешь, они поедут со мной? — повторил Джон. — Вон Дик на юриста учиться будет, в отцовской конторе уже стажируется. У Тима уже семья есть… И так они прямо всё бросят и рванут вместе с нами?

— А ты думаешь, им нравится здесь сидеть? — горячо заговорила девушка. — Джонни, милый, оглянись! Мир меняется — вспомни, как Боб Дилан пел! Он и вправду меняется. И меняем его мы — ты, я, Дик, Тим, Харви! Все его меняют — своей музыкой, любовью, поступками…Ты ведь даже не говорил с ними! Ни с кем не говорил! Как ты можешь знать, чего они хотят, а чего — нет?.. Помнишь, как вы мечтали когда-нибудь поехать во Фриско или в Эл-Эй, выступить там и поставить всех на уши? А потом — ещё где-нибудь…Уже забыл, да? — В последних словах отчётливо прозвучали нотки горечи.

— Ничего я не забыл, — медленно проговорил парень. — Мечтали, мечтали… Ну и вот, домечтались. Брат семью не бросит, а тащить её чёрт-те куда, на квартиру, с маленьким ребёнком не станет. Даже разговаривать с ним об этом бессмысленно. Мы с ним просто поругаемся, если я даже заикнусь об этом…

— Но ты ж даже не пробовал, Джонни… Почему ты так думаешь?

— Потому что я так знаю, — отрезал парень и, немного помолчав, добавил: — Есть ещё кое-что. Я не хотел тебе говорить, чтоб не расстраивать — у тебя всё-таки праздник был…

— Что случилось? — Келли впилась во взгляд Джона, крепко сжав его руки.

— Я… я отца твоего недавно видел, — ещё медленнее обычного, буквально выжимая из себя слова, выговорил тот. — Пару дней назад. Он сказал мне… что мне может прийти повестка. На днях. Может, через неделю, через две. Чтоб я никуда не уезжал…Так, на всякий случай…

— Повестка… куда?

— Туда… — Джон мотнул головой в сторону Тихого океана. — Во Вьетнам.

В гараже, словно топор над стоящим на эшафоте приговорённым, повисло молчание.

— Гос-с-с-по-ди-и-и, — прошелестел по воздуху девичий полувздох-полустон. Келли, сразу обессилев, опустила голову. — И… что ты решил? — откуда-то из-под колен раздался её голос.

— Что я решил? — криво улыбнулся парень. — Здесь можно что-то решать? “Два пальца показали на тебя”, — с едкой иронией процитировал он песню группы “The Seeds”, — “и топает Джонни на войну”, — закончил он цитатой из творчества Кантри Джо Макдональда.

— Джон, это не смешно! — Келли резко подняла голову и вскочила с места. — Это — не музыка, понимаешь? Это — война… И ты туда пойдёшь? Ты хоть знаешь, ЗА ЧТО ты туда пойдёшь воевать??? — Голос зазвенел истерическими нотками.

— А что мне ещё делать? — выкрикнул в ответ парень и дёрнулся с капота. — Ты, дочка шерифа, скажи, что мне сделать такого, чтобы все были довольны и всё было правильно, по закону, как твой папочка любит? Ради кого мне здесь оставаться? Ради тебя? Так тебя ж здесь не будет!

— Но я же вернусь! А ты…

— Ты? Ты вернёшься? Келли, ты всерьёз думаешь, что после университета ты захочешь вернуться сюда, в Лоудай? Тебе самой хоть не смешно?

— Мне совсем не до смеха, Джон Фармер! Я не для того пришла сюда, чтобы тебя веселить!

— А для чего ещё?

У Келли на языке вертелась колкость, но после последней фразы девушка осеклась, посмотрела на Джона так, словно не верила в сказанное, затем развернулась и выбежала из гаража. Её бегство сопровождало молчание.

Сан-Франциско, «Авалон». 1968 год

Гитара смолкла. Несколько секунд в тишине раздавался лишь густой перебор струн бас-гитары, поддержанный монотонным, холодным, словно метроном, ритмом ударных, затем раздались первые звуки губной гармоники. И вместе с ними стены зала словно начали раздвигаться, то ли впуская в себя болотистые берега миссисипской дельты, то ли, наоборот, перенося слушателей туда… На какую-то минуту в душном помещении как будто повеяло сыростью и свежестью. Начиная с высоких, пронзительных, гармоника тянула одну ноту, пока у молодого харпера хватало дыхания, затем переходила на низкие, а после… после на слушателей обрушивалась лавина захлёбывающихся звуков, словно человек пытался что-то высказать, но ему не хватало ни слов, ни дыхания. Ноты то резко обрывались, как до этого — аккорды, то, наоборот, плавно перетекали одна в другую, словно речные волны от прошлёпавшего старого парохода; в них слышались голоса обманутых, покинутых, одиноких и негодующих, искавших справедливости у великой Реки и так её не нашедших — и тогда гармоника почти затухала, чтобы через секунду, собравшись с духом, снова взмыть над залом и высказаться в своём негодовании. Джон импровизировал на ходу, заменяя безыскусность эмоциями и вспоминая услышанное им на старых виниловых блюзовых пластинках на 78 оборотов, казавшихся ровесницами самого блюза, и уже не слышал однообразного ритма за своей спиной, на который нанизывалось его горькое соло. Его уносило — вдаль и назад…

Лоудай, Калифорния. 1967 год

Весь оставшийся день он потерянно слонялся по дому, игнорируя встревоженные взгляды родных и робкие вопросы типа “что случилось?” Тим попытался было на правах старшего брата вызвать Джона на откровенность, но тот в ответ лишь посмотрел на него волком и, ни слова не говоря, вышел на улицу. Дома ему было тесно, но после двух часов бесцельного блуждания по городку Лоудай показался Джону запертой тюремной камерой, в которой даже воздух душил, превратившись в прутья.

Джон вышел за окраины и до темноты бродил вдоль фермерских полей и виноградников, пытаясь физической усталостью заглушить мрачные мысли. Со стороны он был похож на человека, который что-то давно потерял, но только сейчас вдруг понял, что он “что-то” потерял, и теперь отчаянно пытается найти потерянное. Где-то в глубине души парень надеялся… на что? На то, что вот эта дорога, которая, словно река, вливается в Тихий океан, что-то изменит? Что в последний момент Келли передумает уезжать, а на призывном пункте забудут о таком военнообязанном, как Джон Фармер, двадцати двух лет от роду? Что под мерный шаг, похожий на шаг тюремного охранника, родится какое-то решение — на тот случай, если Келли не передумает, а на призывном пункте не забудут? Но какое может быть другое решение в мире, где люди, оказывается, не всегда выбирают себе судьбу?.. Что делать? ЧТО ДЕЛАТЬ? Что? Делать? ЧТО? ДЕЛАТЬ? Ч-ТОДЕ-ЛАТЬ? Ч-ТО? ДЕ-ЛАТЬ?..

Он вернулся домой около полуночи. Чуда не произошло — никакого решения не появилось. Несмотря на целый день, проведённый на свежем воздухе, и на ноющие ноги, спать Джону не хотелось. Голода тоже не чувствовалось. Тихонько открыв дверь гаража, он вошёл внутрь; не зажигая свет, прошёл к капоту, где сиротливо лежала его гитара, присел на него, взял её в руки и начал тихо перебирать струны — без всякой связи аккордов друг с другом. Постепенно нестройный мотив превратился в старую, грустную песню Нины Симон, которую Джон недавно разучил вместе с группой в своей интерпретации. Теперь эта песня ничем не напоминала трёхминутный соул-оригинал: музыканты превратили его в семиминутную энергичную рок-балладу в вальсовом ритме, оставив из четырёх куплетов только два, повторявшиеся в начале и в конце. Середину занимало яростно-пронзительное, душевное, пробирающее до дрожи соло Джона — с резкими переходами из минора в мажор и обратно, с вибрациями струны на одной ноте, с частым перебором ладов. Джон гордился кавер-версией, но сейчас ему не хотелось вспоминать о своём мастерстве. Он выводил на гитаре простенький изначальный ритм и бормотал: “I put a spell on you ‘cause you’re mine…” *

— Джонни…

Он услышал зов скорее интуицией, свойственной всем влюблённым людям, оборвал песню, отложил гитару и подошёл к ней. Девушка всегда одевалась скромно, по-простому, и сейчас на ней был обычный джинсовый комбинезон поверх футболки — из тех, что носят автослесари — и кроссовки. Длиннющие тёмно-каштановые волосы болтались сзади задорным “хвостиком”. В этом облике было столько уютного и долгожданного, что Джон почувствовал, как от вновь нахлынувшей тоски сжимается сердце. “Келли, Келли, — хотелось ему сказать, — ну зачем тебе эта учёба, зачем тебе эта журналистика? Ну что я, не смогу обеспечить семью? Ну разве мы не можем быть счастливы тут?..” Но вместо этих влюблённых глупостей он только спросил:

— Ты не уехала?

— Завтра в одиннадцать, — проговорила она.

— Неудобный рейс, — машинально заметил он. — Жара, а потом ещё целый день париться в салоне… Да и рейс, небось, транзитный, да?

Келли кивнула.

— Когда ж ты собираться будешь?

— Уже всё собрано, — отозвалась она и, сделав шажок, уткнулась в его грудь. Джон машинально обнял её за плечи, прижал чуть сильнее и вдруг понял, чего ж ему так не хватало весь день. Он погладил девичьи плечи, отчего Келли ещё сильнее прижалась к нему, затем его ладонь несколько раз приласкала задорный “хвостик”. Девушка подняла голову и нашла прохладными губами его губы.

Они долго целовались — сначала нежно, неуверенно, затем всё уверенней; в ласковых поцелуях начала прорываться страсть. Джон гладил спину Келли, та в ответ ласкала его шею и ухо. Наконец, прервав поцелуй, девушка потянула парня в сторону “форда”:

— Пойдём…

У Джона подпрыгнуло сердце.

— Кел, — пересохшим горлом проговорил он, — я ещё ни разу…

— Я тоже, — пунцовым шёпотом отозвалась девушка и снова потянула его к машине: — Пойдём… Я хочу этого…

Взявшись за руки и спотыкаясь, они добрались до машины. Джон открыл заднюю дверь, подождал, пока Келли окажется внутри, и залез следом. Там они снова припали друг к другу в теперь уже жадном, неистовом поцелуе, выпустив наружу свои чувства, словно изнывающих по свободе собак из вольера. Пальцы Джона расстегнули лямки комбинезона, Келли повела плечами, высвобождаясь из одежды, одним рывком сняла с себя футболку и кинула на переднее сидение; лихорадочно перебирая волосы, гладила крепкую спину, путаясь в движениях, расстёгивала рубашку...

Джон хотел быть нежным — скорее, от неловкости и стеснительности, — но его захватила и увлекла за собой нетерпеливость и страсть девушки. В поцелуях начала прорываться властность, ласки становились всё откровеннее, дыхание — тяжелее. Келли шептала что-то бессвязное, прижимая голову к груди и подаваясь ему навстречу, так что никто из них не заметил, как она оказалась сидящей на коленях у любимого. И только почувствовав упирающееся в живот мужское естество, она чуть отстранилась от Джона и посмотрела на него безумными глазами.

Оба замерли. Ещё можно было отступить назад…просто сделать вид, что всё произошедшее — минутное влияние дневного разговора, эмоций, желание откровенных ласк… Но никто отступать не хотел, просто оба боялись сделать решающий шаг.

Колебания продолжались меньше минуты. “Джонни, — шелестом южного ветерка донёсся её голос, — не бойся… Смелее. Не бойся… мне не будет больно… мне хорошо…” Джон поверил шелесту и, подбодренный поцелуем, осмелел окончательно…

… — Ты придёшь меня провожать?

Уставшие, покрытые капельками быстро высыхавшего пота, они лежали обнявшись в салоне старенького “форда”, ставшего для них самым родным и памятным местом. Их обнажённые тела — крепкое коренастое Джона и хрупкое, даже воздушное Келли — смотрелись на потёртом сидении моделями для картины какого-нибудь мастера европейского Ренессанса на тему “Адам и Ева в раю”. И это было недалеко от истины: в эту ночь ничем неприметный калифорнийский гараж и вправду превратился в кусочек райского сада. И вряд ли вновь созданные люди жалели о том, что их некому запечатлеть для потомства. Они об этом не думали, как не думали об этом в незапамятные времена истинные Адам и Ева — они просто наслаждались друг другом.

В ответ на вопрос парень сильнее прижал полулежавшую на его груди Келли и поцеловал в макушку:

— Я работаю завтра. Вряд ли Дэн сможет меня подменить. Да и захочет ли…

— А ты ему намекни, — игриво хихикнула Келли, — что ты свою девушку провожаешь.

— Он и так знает об этом.

— Да нет, ты не понял. — Джон не видел этого, но догадался, что у тихони Келли в этот момент озорно заблестели глаза. — Ты намекни ему, что ты по-настоящему свою девушку провожаешь…

Джон, не веря своим ушам, отстранился от девушки и чуть повернул её к себе. Глаза Келли искрились озорным смехом маленького шаловливого бесёнка.

— Кел, да он же мне проходу не даст своими распросами! — проговорил парень. — Будто ты его не знаешь… А потом по всему Лоудаю разнесётся, что Джон Фармер наконец-то испортил дочку старого Слипсона. Ты знаешь, что потом будет?

Келли звонко рассмеялась и поцеловала ошалевшего парня:

— Джонни, Джонни… Ты думаешь, старый Слипсон не знает, где сейчас его дочка?.. Да всё он давно и прекрасно знает! И поверь мне, через пару недель он сам пропустит с тобою пару стаканчиков у Шервуда. Ему ж надо познакомиться поближе со своим будущим зятем…

— Как — с “зятем”?

Теперь уже Келли отстранилась от Джона и внимательно, без улыбки посмотрела ему в глаза. Парню даже на мгновенье показалось, что в девичьих глазах мелькнула тень неуверенности.

— Джон… — запинаясь, проговорила девушка, — а что, что-то не так? Это что, для тебя всё — несерьёзно?.. Мы разве не будем вместе?

Джону наконец-то стало понятно, что Келли всё это время мучилась теми же сомнениями, что и он. И внезапно ему стало настолько легко на душе, что он, не говоря ни слова, порывисто обнял девушку. Девичья грудь свежим бризом скользнула по его телу.

— Пус…ти ж ты, мед…ведь! — В голосе Келли вновь прорезалась игривая весёлость, она шутливо стала вырываться из объятий. — Ты какой-то странный сегодня, Джонни. То кричишь на меня, то не понимаешь, теперь вот чуть не задушил…

— Кел, я олух, прости меня, — смущённо проговорил Джон.

— Ну, не без этого, конечно, — с напускной важностью проговорила девушка, — но всё ещё поправимо… Я тобой обязательно займусь, Джон Фармер.

Джон невольно улыбнулся, но тут же помрачнел:

— Только рано мы всё это загадываем, Келли…

Девушка тоже посерьёзнела.

— Джон, — тихо проговорила она, — я думаю, всё наладится… В конце концов, есть много способов избежать призыва.

— Н-да? И каких же?

— Поехали со мной…

— Ну Кееелии…

— Ну Джооонниии… — передразнила парня девушка. — Никуда твои ребята не денутся, можешь мне поверить! А если нет… — Келли с минуту помолчала, собираясь с мыслями: — В конце концов, всегда можно начать всё заново…

— Ты хочешь сказать… — начал было парень, но девушка, как бы не слыша его, продолжала:

— Мне одна подружка рассказывала — не знаю, правда ли… В общем, в Эл-Эе один парень, чтобы откосить от призыва, наглотался ЛСД так, что сбил себе давление. А речь у него стала вообще как каша. И вот так он явился на призывной пункт и заявил о себе, что он — педик. Представляешь? — Келли хихикнула.

— Да ну, — хмыкнул Джон. — Так, может, он и вправду фрик какой-нибудь?

— Да нет, — мотнула головой девушка. — Его часто видели в Школе Киноискусств.

— Они там все малость с придурью, — авторитетно заявил Джон, чем вызвал у девушки новый смешок. — Ну, и что, ты мне ЛСД предлагаешь наглотаться? А потом явиться к твоему отцу в обнимку с Дэном?

Келли ткнула его кулачком в грудь:

— Ты что, шуток не понимаешь?.. А ещё говорят, — продолжила она почти сразу, — что многие просто сжигают повестки… Убегают в Фриско. В хипповские коммуны… — Полузакрыв глаза, девушка мечтательно пропела: — “Коль собрался ты в Сан-Франциско, в волосы свои цветы вплети…”

— Слушай, Келли, — медленно заговорил парень, — я вот слушаю тебя и поверить не могу, что ты, дочь шерифа, который в Арденнах себе ноги обморозил, мне такое говоришь…

Девушка снова замолчала. Когда же она заговорила, парень сначала не узнал её голоса — строгого, не по годам серьёзного, с явно слышимыми следами обиды:

— Джон Фармер… Мы с тобою скоро поругаемся, запомни это!.. Долго ты ещё будешь меня отцом попрекать? Я что, виновата, что его после демобилизации назначили шерифом? Это ж ещё даже до знакомства с матерью было!.. Ты думаешь, он сам был рад этому? Да он бы с радостью простым лесорубом в Монтане остался, если б не та зима в Арденнах! Знаешь, сколько мне мама про всё это рассказывала?..

— Ты не поняла меня, Келли!.. Я просто удивляюсь: твой отец воевал за Америку, а ты сейчас так легко рассказываешь мне, как можно избежать призыва…

— Тогда времена не те были, — так же серьёзно продолжила девушка. — Да, мой отец — герой. И я горжусь им и люблю его. Но я и тебя люблю. И я понимаю, что сегодня он неправ. И страна наша неправа. Но ты-то ведь можешь поступить по-другому. Ты ж ведь тоже в свободной стране живёшь — забыл это?

— Забыл… Такое не забудешь. Но откуда мне знать, что страна моя неправа? Все ж вокруг неправыми быть не могут…

— Это не твои слова, Джонни.

— Как это — «не мои»?

— Не твои, — убеждённо повторила Келли. — Ты не думаешь так.

— Да тут и думать не надо.

— Правильно, милый. Не надо думать. Надо чувствовать. А как ты сам чувствуешь — правы все вокруг или нет? Ведь не фрики же из Чайна-таун повестки сжигают… Мир слишком большой, Джонни. Слишком. И в нём не только твоя свобода есть. И если твоя страна неправа, а ты её любишь — в чём же тогда твой долг? Может, открыть ей глаза на её неправоту?..

— Это слишком сложно для меня, Келли.

Девушка покачала головой:

— Тебе так кажется… На самом деле это — просто.

Парень не нашёл что возразить и вновь прижал девушку к себе, губами нашёл её бархатные, чуть влажные губы. Она ответила на поцелуй, чуть прикрыв глаза; затем, когда воздуха уже не стало хватать, оторвалась от губ и, тихо проговорив “Правильно, Джонни… мы и так много времени зря потеряли…”, слегка толкнула его навзничь…

* * *

Как Джон и предполагал, его напарник ни за что не согласился остаться в одиночестве на автозаправке даже на двадцать минут, несмотря на то, что работы в этот день почти не было. Флегматичный Джон обозвал его в сердцах “скотиной”, однако распространяться подробнее не стал, как Дэн ни приставал к нему с намерением выяснить, что же такое произошло и для чего ему понадобилось отлучиться в город.

Около одиннадцати недалеко прогудел “Грейхаунд”. Джон представил себе, как автобус останавливается на остановке, где под жарким калифорнийским солнцем одиноко мается хрупкая девичья фигурка… как Келли садится в душный салон… как выбирает место (хорошо бы, если б у окна)… как автобус мягко отъезжает, увозя девушку в прекрасное неизвестное… Сердце снова сжалось от предчувствия чего-то окончательного и бесповоротного.

Ближе к полудню на заправку заехала машина шерифа. Пока Дэн заливал бензин, шериф Слипсон, угрюмо поглядывая на Джона из полуоткрытого окна, как бы нехотя сообщил ему, что Келли проспала дневной рейс и уедет вечером. Затем он уехал, а Джон почувствовал странную радость — не потому, что девушка проспала, а, значит, ещё на день задержалась в Лоудае. Ему было радостно от того, что ей не придётся целый день ехать в духоте, что за ночь она может выспаться — пусть даже и в не очень комфортных дорожных условиях. А ещё ему было радостно то, что он сможет её проводить.

Но надежда не сбылась: ближе к вечеру на заправку неожиданно заехал бензовоз, и Джон с Дэном до темноты закачивали баки бензином. Вдобавок ко всему неожиданно разразился ливень. К концу работы оба парня промокли до нитки — от дождя не помогли даже найденные в подсобках старенькие плащи. За авральной метушнёй Джон пропустил огни вечернего автобуса, только по звуку поняв, что он уже проехал. Парню ничего не оставалось делать, как возвращаться домой.

Дома на него накатила страшная усталость. Даже не поужинав, Джон пошёл спать.

Перед тем, как провалиться в чёрный сон, он услышал, как по мокрому городку пролетели байкеры, и отметил про себя: “байкеры… ночью… как странно…”

Утром его разбудил рёв полицейской машины, промчавшейся мимо его дома. И поскольку в Лоудае выезд машины, да ещё с сиреной, случался крайне редко и всегда предвещал что-то необычное, парень, быстро одевшись, выскочил из дома и быстрым шагом пошёл в ту сторону, куда помчалась она.

Идти пришлось долго.

* * *

Байкеры… Конечно, это были они. Те самые — с татуировками, в кожаных куртках с металлическими заклёпками, увешанные нацистской символикой, но понятия не имевшие, что она значит… Бравые славные парни из “Ангелов Ада”, никому не мешавшие жить так, как он хочет, и желавшие, чтоб и им не мешали жить так, как они хотят...

Как потом оказалось, они не зря отправились на свою вечеринку ночью. Для неё было выбрано новое место, и они хотели оказаться на нём с рассветом, чтобы не пугать во время дневного проезда своим видом местных жителей. Так, по крайней мере, они договорились с мэром.

Как обычно, они неслись во всю ширину дороги плотной колонной, заставляя все редкие встречные машины притормаживать у обочины. Их не смущал даже начавшийся ливень — что может остановить настоящего байкера, если он идёт прямо к своей цели, да ещё не один, а в компании таких же отвязных ребят?..

Водитель “Грейхаунда” был не слепой и, конечно же, заметил их. Но вместо того, чтобы свернуть на обочину, он продолжал быстро мчаться по своей полосе, отчаянно сигналя.

Когда до колонны оставалось чуть больше одного фурлонга, водитель всё-таки одумался и резко затормозил, одновременно принимая вправо. Но он совершенно забыл про мокрое шоссе… Автобус развернуло и поставило поперёк дороги; водитель отчаянно попытался выровняться, но вместо этого громадину лишь развернуло в обратную сторону, и, пару раз перевернув, кинуло в кювет.

Байкеры промчались мимо. В конце концов, им всегда уступали дорогу…

* * *

Всё это Джон узнал потом. А тогда он соляным столбом стоял возле оцепления и наблюдал, как суетятся полицейские и врачи “скорой помощи”, как несут на носилках стонущих, плачущих и ругающихся пассажиров, как санитары морга выволакивают из автобуса трупы… Он не замечал ничего, кроме этого, поэтому не заметил подошедшего к него шерифа Слипсона. И только услышав его глухой голос, парень вздрогнул и посмотрел на него невидящим взглядом.

— Подонки… — только и смог выговорить шериф.

Джон с минуту молча смотрел на него, видя, но не осознавая, как тот осунулся, и постепенно в его мозгу начало шевелиться страшное предчувствие. Парень пытался от него отмахнуться, спорил с ним… но предчувствие змеёй раскручивалось в породившем его мозгу, цепляя хвостом все тайные закоулки, отравляя собой всё, к чему прикасалось. Наконец, запинаясь, боясь услышать ответ, парень спросил:

— А как Келли? Её уже увезли? Она сильно пострадала?

Шериф сумрачно посмотрел в глаза Джона, и тот всё понял. Да это и было очевидным — старый Слипсон никогда не был бы таким подавленным, сколько б людей ни погибло: слишком много он пережил в Арденнах в своё время… Но парень не хотел об этом думать.

— Она сразу погибла, Джонни… — Парень даже не обратил внимания, что он его назвал по имени. — Автобус упал на правую сторону, а она там сидела. В правом ряду. Её прямо в стекло…— Шериф махнул рукой и отвернулся.

Джон почувствовал, как глаза наполняются непрошеной влагой. Он пытался сдержаться, но не мог; хотел развернуться и уйти — ноги словно приросли к месту. Где-то в глубине души в предсмертной агонии ещё отчаянно билась надежда: да нет… не может быть такого… может, перепутали… Беспощадная реальность добивала надежду неумолимыми аргументами и фактами. Влага начала выливаться из глазниц.

И в этот момент парень почувствовал знакомый шелест возле уха — лёгкий, похожий на тихий вздох. В отчаянной надежде он обернулся — никого. Но он готов был поклясться, что слышал голос Келли и её слова, сказанные совсем недавно: “Мне не больно, Джонни… мне хорошо…”

…Через несколько дней Джон получил письмо из Службы Призыва. Вопреки опасениям, в нём оказалось освобождение от армейской службы. Видимо, Дядя Сэм решил, что страдающий приступами бессонницы Джон Фармер — не самый лучший солдат для того, чтобы с его помощью нести мир и демократические свободы в развивающуюся страну, и решил оставить его в покое. Так осуждённому в конце оглашения приговора внезапно объявляют амнистию, на которую он даже не надеялся. Узнав об этом, парень в первый раз улыбнулся с того времени, как узнал о смерти Келли.

На следующий день он собрал вещи, получил расчёт у хозяина автозаправки, встретился с друзьями и коротко объявил им, что уезжает в Сан-Франциско. Они же, мол, пусть делают то, что считают нужным. Если захотят присоединиться к нему, он через Тима передаст адрес.

В тот же вечер Джон уехал.

В Сан-Франциско он снял комнатку в районе улицы Хэйт, где в то время обитала вся неприкаянная богема Калифорнии, и написал короткое, в пару строчек письмо Тиму с адресом — так, для очистки совести, ни на что не надеясь. И поэтому когда буквально через несколько дней все трое — Тим, Дик и Харви — объявились у него на пороге и Тим на правах старшего по возрасту как ни в чём не бывало спросил: “Ну что, парень, где репетировать будем?”, Джон от неожиданности поначалу потерял дар речи.

За неделю они окончательно переехали и перевезли инструменты, сняли старое бунгало на побережье и с удвоенным рвением принялись репетировать, заодно стараясь не пропускать ни одного концерта в городе — а в те времена группы выступали чуть ли не каждый день.

Они оттачивали мастерство. Их заметили и стали приглашать в большие концертные залы. Затем с группой заключили серьёзный контракт, и музыканты смогли записать альбом, который неплохо раскупался, так что музыкантам хватало и на себя, и на то, чтобы поддерживать родных. У группы появились поклонники, особенно в кругу сан-францисских диджеев…

Джон же писал новые песни. И как-то ночью, вспомнив в очередной раз аварию, он написал “Домогильный поезд” — надрывный блюз о смерти и о горе. Правда, девушку в песне звали не Келли, а Рози. Почему? — Джон этого не знал и сам. Может, у него в голове, “плывущей” от постоянного недосыпа, в этот момент вертелись строки старой тюремной песни “Полночный экспресс” (“Молодая мисс Рози, что о жизни знала ты?”); может, он вспомнил шутливо-нежное прозвище девушек, работавших в годы второй мировой войны на военных заводах — “Рози-клепальщицы”… А может, он просто постеснялся так открыто рассказывать о своей боли и чувствах — ведь, несмотря на славу, он до сих пор оставался застенчивым немногословным увальнем из Лоудая, штат Калифорния.

Но совершенно не имело значения, как звали героиню песни — Келли ли, Рози ли, Рита или Джудит. Главным было то, что Джон знал, о ком идёт речь. И, видимо, знал это кто-то ещё, кроме него… Когда он подбирал к стихам мелодию, ему показалось, что гитара вздрогнула и потеплела в руках — будто в ней вдруг проснулось что-то живое. И снова в пустой тёмной комнате ему послышались знакомые слова: “Мне не больно, Джонни… мне хорошо…”

И это был первый раз, когда он улыбнулся своей прежней улыбкой — смущённой, неловкой, но такой милой, что Келли однажды призналась ему, что влюбилась в него только из-за улыбки. После её смерти он улыбался по-другому.

Сан-Франциско, «Авалон». 1968 год

Едва стих последний аккорд и Харви завершил песню тихой дробью барабанных палочек по тарелкам, как зал разразился аплодисментами и восторженным свистом. Джон отирал пот со лба и непонимающе оглядывался, как человек, только что проснувшийся от долгого тяжёлого сна. Крики восторга доносились до него словно издалека, заглушаемые дымчатой завесой полубессонного состояния, владевшего его разумом. На какую-то секунду ему даже показалось, что это приветствуют не его…

Кто-то подбадривающее хлопнул его по плечу.

— Молодец, парень, — пробасил ему в ухо не подлежащим обжалованию тоном Тим. — Хорошо придумал с гармоникой-то. Да и вообще… Ты мокрый весь.

Джон взглянул на брата и, кажется, только теперь понял, что всё это ему не чудится. Он коротко кивнул, до конца расстегнул рубашку и выпустил её поверх джинсов, затем потянулся к микрофону.

— Спасибо большое, — скупо произнёс он, отчего крики из зала усилились ещё больше. — Ну а теперь немного веселья…

Повернув голову к барабанщику, Джон кивнул: “Раз, два…”, Харви отстучал на палочках ритм, и в обрамлении “рок-н-ролльного квадрата”, словно в простенькой деревянной рамке, по сцене понеслась, загремела, закуролесила бесшабашная “Good golly miss Molly”. Это могло казаться кощунством — после столь личного, надрывного блюза-исповеди вдруг перейти на непритязательный рок-н-ролл про мисс Молли, целыми днями танцующую в «доме голубого света», — однако это было не более кощунственно, чем обычай испанцев танцевать на похоронах: ведь жизнь-то не заканчивается с чьей-то смертью… Джон смутно понимал это, и, похоже, гитара считала точно так же.

Послесловие

С тех пор его гитара всегда была тёплой. И Джон чувствовал её тепло на каждом концерте, на каждой репетиции. Он знал, что это — не случайно. Мысленно он обращался к ней по имени — “Келли…”, — и она ему отвечала.

А про Лоудай, откуда так и не смогла уехать девушка, он тоже написал песню. И про Вьетнам, куда должен был попасть, но не попал. И его песни распевала молодёжь на антивоенных и антиправительственных демонстрациях, выкрикивая в лицо осатаневшим полицейским, что тащили студентов в участки: “Ни за что! Ни за что я солдатом не стану…”

Примечания

*Текст песни из репертуара группы “Creedence Clearwater Revival”, послужившей источником вдохновения для данного рассказа.

Graveyard train

On the highway, thirty people lost their lives.

On the highway, thirty people lost their lives.

Well, I had some words to holler, and my Rosie took a ride.

In the moonlight, see the Greyhound rollin on.

In the moonlight, see the Greyhound rollin on.

Flyin' through the crossroads, Rosie ran into the hound.

For the graveyard, thirty boxes made of bone.

For the graveyard, thirty boxes made of bone.

Mister undertaker, take this coffin from my home.

In the midnight, hear me cryin out her name.

In the midnight, hear me cryin out her name.

I’m standin on the railroad, waitin for the graveyard train.

On the highway, thirty people turned to stone.

On the highway, thirty people turned to stone.

Oh, take me to the station, ‘cause I’m number thirty-one.

Перевод песни, принадлежащий автору рассказа.

Домогильный поезд

На дороге смерть нашли тридцать ребят.

Прошептать сумел я только: “Рози там была моя”.

Видишь ли, как “Грейхаунд” мчится под луной?

Рози. Перекрёсток. Рёв и грохот. Час ночной.

Для погоста тридцать сделаны гробов.

О, вынеси и гроб мой, гробовщик, на мой порог.

Её имя я шепчу — как ворожу.

На железной я дороге домогильный поезд жду.

Стали камнем тридцать молодых ребят.

Отведи меня к вокзалу — стану тридцать первым я.

* “I put a spell on you ‘cause you’re mine” — «Заворожил тебя я, ведь ты — моя» — строка из песни Нины Симон (1933 — 2003).