Разбор по-мастерски-36. НАЧАЛО. КРИТИКА.

1. Победитель предыдущего тура — Ведущий — выбирает произвольный текст объемом 5-25 тысяч знаков с пробелами (согласие автора обязательно) и создает новую тему с заголовком «Разбор по-мастерски — <порядковый номер>»

2. Любой желающий новым комментарием пишет критический разбор на предложенный текст. Форма произвольная, но от нее зависит результат голосования.

3. Участники, зрители и критикуемый автор вправе вступать в вежливую и доброжелательную дискуссию с критиком в комментариях к критическому разбору.

4. Участники, зрители и критикуемый автор голосуют плюсами и минусами за критические разборы.

5. Через неделю Ведущий объявляет Победителя — автора критического разбора с наибольшим количеством голосов.

1. Критический разбор просим публиковать с новой ветки, тогда он точно не потеряется среди других комментариев;

2. Просим не прятать разбор в оффтоп, чтобы он выделялся среди других веток;

3. С той же целью убедительно просим помечать каждый разбор вот таким заголовком:

КРИТИКА НА КОНКУРС

4. Желательно, чтобы в обзоре содержались разделы: соответствие названия тексту, насколько полно раскрыт сюжет, насколько глубоко проработаны персонажи, стиль, язык, легкость чтения, достоинства и недостатки, выводы.

1. Общее впечатление от рассказа

2. Сюжет

3. Повествование

4. Герои

5. Язык и стилистика

6. Достоверность

7. Фантдопущение

8. Психология отношений

9. Основная мысль текста

10. Отображение основной мысли текста

11. Оригинальность идеи

12. Ошибки и ляпы

13. Мои ощущения

Бом-м-м, бо-о-о-ом-бом…

Удары колоколов разрывают воздух. Новый день всегда начинается именно так. Людям почему-то нужно слышать Начало, словно видеть его недостаточно.

Люди. Они любуются мной издалека и приходят под каменные своды искать здесь собственную душу. А есть ли она вообще? У меня – только это «бо-о-ом-бом», звёзды над шпилями и собственные мысли.

И никакой души.

Зато есть сердце. Сосланный на чердак маленький орга́н, на котором когда-то играли молитвенную музыку, пока не сочли его звучание неподходящим для священных служб – из-за одной, странно звучавшей струны. Голос ее, похожий на человеческую жалобу, отнимал у молитвы всю возвышенность. А я… я прислушивался, и каждый раз ждал именно этого звука, более живого и искреннего, чем все остальные. В нём оживала моя собственная мелодия, полужалоба-полуобвинение.

Белая клавиша, клавиша черная, тихая музыка, ветру покорная, старый порог и высокие своды, сами спешите бежать от свободы. Видно свободы у вас слишком много, значит, ко мне вам прямая дорога. Белое, черное, сердце пустое, про́сите Света, но ждете покоя, важное не различая и вздорное… Белая клавиша, клавиша черная…

Упрекая, я завидую людям, способным на сильные чувства. Меня мучает ирреальный внутренний голод, едва-едва утоляемый чужими эмоциями. Обычные люди с маленькой душой долго и старательно молятся, пытаясь решить мелкие проблемы с помощью высших сил. Те крохи чувств, которые они вкладывают в свои молитвы, достаются не Богам, а мне, но не слишком-то греют. Только разжигают голод, не давая сойти на нет острому осознанию моей ущербности. И зависти к людям, этим живым бурдюкам с эмоциями. Они приходят, чтобы сбросить лишнее, и уходят, практически без ущерба для себя, без ощущения потери. Живут дальше, накапливая по крохам свои чувства для следующего визита ко мне. И я, как нищий, жду милостыни. И продолжаю думать о странности людей, которые не ценят то, что имеют.

Думать о других – значит не думать о себе. Это мой вариант молитвы, способ забыть о пустоте.

Но, оказалось, есть и другой.

Ее привел младший служитель. Дочку или племянницу, «способную девочку, которая сможет вести партию в хорале, когда потренируется». Но не на большом же органе ей тренироваться! Поэтому тоненькая девушка с детским лицом взошла по лестнице на самый верх. Поднялась – как поднимаются к моим сводам человеческие голоса в самых страстных молитвах. Постояла, привыкая к полумраку. Шаг. Другой. Прислушалась.

Вернись. Встань на колени. Поведай, что тебя гложет, что волнует больше всего на свете. Чем ты хочешь поделиться с небом. С удовольствием приму этот дар. Не важно, что он не для меня. Достанется-то мне, и я хоть на миг смогу уподобиться тебе.

Гостья решила иначе.

Откинутая крышка, белая бумага с черными нотами, тонкие пальцы на двуцветных клавишах.

Это так странно, когда на тебе играет не ветер, а кто-то другой.

Так хорошо. До боли.

Боль – разная, как клавиши, как мелодии, которые можно на них сыграть. Упавший стонет, а влюбленный вскрывает грудную клетку и отдает свое сердце, ничего не прося взамен. Как вообще люди отличают одну боль от другой?

Вот я чувствовал ее — и жил, пока девушка играла. И с каждым новым звуком все острее ощущал возрастающее напряжение – внутри моих стен и потолков, и в воздухе, пропитанном запахом пыли и ладана. Точно мне вдруг стало тесно в себе самом.

Черная клавиша, клавиша белая, словно касание чье-то несмелое. Словно зависший вопрос без ответа, это пришло, только знать бы, что это! Стены глухие заходятся в дрожи, что-то течет из-под каменной кожи, густо разбросаны зависти зёрна… клавиша белая, клавиша черная…

Клавиша… Крайняя левая. Залипла. Ей играть не хочется. Как и мне не хочется испытывать это чувство. Впервые. Чужие чувства… они всегда разрушают. Напрочь! До основания… только не сразу. Поэтому века, а не годы… Может из-за этого люди так мало живут?

Клавиша… черная… белая… Легкое касание, а меня рвёт на части. СТОЙ!!! Не трогай! Прошу тебя… Ты двинула пальцем, не придавая значения этому движению. Ты просто читаешь ноты, кем-то написанные… не вникая в их суть… не слыша их… не чувствуя. А что делать мне? У меня нет ушей, которые можно заткнуть. Нет глаз, которые можно зашорить. Нет души… вокруг которой смогу поставить стену… и никого за нее не пускать. Я и не пускал.

Не пускал.

Но тебе не потребовалось разрешение.

Ты увидела то, чего нет, и взяла мою стену, не прилагая, к этому усилий.

положила пальцы на клавиши.

На клавиши моей сути.

Ты разбудила мое сознание.

И остановила сердце.

И это был только первый раз. Девушка уходила и возвращалась.

Я ждал – и ее, и ощущения, когда мои собственные стены раздвигаются – не трогаясь с места, хотя кое-где раствор, старый, семисотлетней давности, осы́пался, и меж камней появились щели, и плиты пола прилегали друг к другу уже не так плотно. Плевать! Свобода стоит щелей и разрушенной кладки!

Белая клавиша, черная клавиша, что-то проснулось. Похоже душа. Что-то рванулось осколками острыми, чувствовать — больно и очень непросто. Чувствовать начал — не перестанешь, и безразлично отсутствие клавиш.

Мы делили это. Когда мне хотелось радостного, она играла веселые песенки. Когда чувствовал отчаяние — била по клавишам так, что причиняла себе боль. Девушка понимала меня и могла отвечать. И очень скоро я привык ждать ответа, ждать понимания и жаждать его больше всего остального, больше чувств, которыми делились приходящие. Потому что понимание слаще них, ведь оно именно для меня, поднимающее надо всем, наполнявшее окаменевшую за столетия пустоту.

Пустота отчаянно сопротивлялась, не желая заполняться, окаменевшее равнодушие не хотело растворяться в музыке, в чувстве общности моей души с чужой. И после того, как девушка уходила, я снова откатывался назад, к себе прежнему, ощущал, как уходит подаренное ею чудо. И не знал, как сохранить его. Искал ответ, прислушиваясь к себе, слушал, и жил – дрожью стен, шелестом осыпающегося раствора, скрипом дерева и глухим молчанием камня. Пока не понял: люди давно нашли способ обрести и сохранить свет.

И когда зал в очередной раз опустел, когда единственным светом остались горящие перед алтарем свечи, я отпустил то, что звучало во мне, заставил старый инструмент играть, как музыку, мою мучительную неполноту и внутреннюю тесноту, мое одиночество.

Это была уже не молитва.

Исповедь.

Страшная – как почти все они. Играя, я признавался в грехе, и отпускал его. Я хотел успеть, обязательно успеть очиститься перед тем, как девушка снова придет. Инструмент рыдал и ревел, издавая звуки совершенно не свойственные ему. Камни стен впитывали эту музыку, и я ощущал, как все больше слабеет кладка, и это было зна́ком, что однажды смогу выйти из себя, выйти и взять мир, его стену, как девушка взяла мою, показав, как это делать.

Как делать правильно.

…Я успел. Три ночи подряд удивлял тех, кто никогда не покидал храма, самовольно играющим маленьким органом. Заставил их говорить о Чуде… Чудо происходило, но не для них. Для нее. И когда она вернулась, я был чист и пуст – не как раньше, а как новорожденный, как тот, кому отпустили все грехи.

А она пришла на рассвете – так символично, что моя новая жизнь начнется с того самого Начала, которое люди хотят не только видеть, но и слышать. Кажется, теперь я понимал, почему.

Девушка не села сразу за орган. Бродила меж каменных стен и не замечала зарождавшегося внутри витражей стеклянного звона, похожего одновременно и на мольбу, и на требование. «Ну что же ты? Я жду, жду… долго ждал, никогда не смог бы так раньше. Я хочу твою музыку, любую. Хочу каждое движение, которое ты сделаешь, даже если оно прозвучит фальшивой нотой. В тебе нет ничего фальшивого, даже когда ошибаешься. Подари мне это. Подари себя».

Наконец, она подошла к инструменту, но лишь провела ладонью по крышке органа и вышла на крошечный балкончик. Смотреть на поднимающееся солнце. И я смирился, и смотрел вместе с ней, пока не ощутил какое-то еще напряжение – не ожидания, а другое. Оно возрастало с каждой минутой, от каждого ее движения. Похожее на то, которое рождала во мне музыка. На напряженное желание стен раздвинуться, впустить в храм больше воздуха, больше света и неба.

Не сте́ны. Пол-плита маленького балкончика, готовая вот-вот рухнуть. А она стояла на ней и не уходила. Красота рассвета была слишком большой, слишком яркой, не отпускала.

Я начал кричать. Мысленно, внутри стен, витражей, потолков, потому что это первое пришло в голову. Потому что времени не осталось, и я боялся не успеть. Потому что…

Но девушка не слышала, и тогда я все-таки вспомнил об органе. Инструмент, который нас сблизил, мог ее спасти. Правда, единственная музыка, какую я умел играть – мелодия одиночества. Да наплевать! Только бы она ушла с балкона!

И я ударил по клавишам всей своей силой, и бросил ноты в бой, как солдат, или как бросают веревку тому, кто падает в пропасть.

Услышав, она резко обернулась, отпустив перила балкона. Слишком резко. Внутри меня что-то хрустнуло, не выдержав, и каменная плита выскользнула из кладки и начала падать… падать… И девушка падала вместе с ней и вместе с мелодией, которую на самом деле не протянешь, как руку, не сделаешь из нее крылья для того, кто падает, как делают их из исповеди. Она падала… падала… падала…

Слишком долго. Слишком далеко… И когда ее падение закончилась внизу, на камнях двора, расплескав по ним ее жизнь, все мысли, которые она могла бы подумать, все мелодии которые могла сыграть, все шаги которые сделала бы, если бы не я, когда всё закончилось, я понял, что теперь оно не закончится никогда. Мое падение.

Бом-бом-м-м. Бом-бом-м-м…

Я все еще здесь. Все еще звучу. Не маленьким органом, унесенным с чердака, который освободили, когда проверяли кладку и чинили балкон, а другим, в общей зале храма. Я стал крепче, чем прежде – на место высыпавшегося раствора положили новый, раны-щели зарастили. Сделался громче и пронзительнее, заставляя орган петь и кричать за меня. Но мелодия осталась прежней, и я повторяю ее снова и снова. Единственную, какую могу играть.

И завидую тому, что люди могут умирать насовсем, а я – лишь так, выкрикивая, вынимая из себя новообретенную или новосозданную душу, чтобы не чувствовать так остро и яростно себя самого. Я заставляю органистов ощущать мою боль, и они играют ее так точно, как могут. Я исповедуюсь каждый день, голосом органа крича о своих грехах, но никто не слышит грехов. Лишь музыку.

Завидую и этому тоже. Их глухоте к себе и другим, которая делает жизнь простой и гулкой, как колокол моей колокольни.

Свободу можно обрести только через других. Но что делать, если они не слышат? Никто не примет мою исповедь и не разделит со мной мое чувство. А если разделит — не убью ли я и его тоже? Потому что свобода одного всегда разрушает другого. Теперь я точно знаю это. И уже не стремлюсь к свободе. Только к покою. Может быть, они не так уж отличаются друг от друга.

Клавиши… сущности черно-белые.

Белой душе – черное тело.

Зависти черной – изобилие.

Тьме беспросветной – светлые крылья.

Холоду – теплую, теплую нежность.

Облако – солнцу. Капле – безбрежность.

Судьбе безразличной — мечты непокорной.

Клавиши… музыка… белая… черная…