Блиц Министров № 36. Голосуем.

Густые сумерки, заполнившие грязную подворотню, нарушил слабый свет от экрана мобильника. Тишину потревожили звуки шагов, звонкий короткий звук удара, и громкий тяжелый шлепок упавшего тела.

Осторожно присев на корточки, у того, кто так искал меня, так хотел встречи со мной, кто принялся следить за мной, я привычно обшарил его карманы. Кошелек, мобильник, банковская карта, все это отправилось в полиэтиленовый пакет, к обрезку трубы, которым я проломил череп неудачнику. Все это должно исчезнуть из этого мира в костре или реке. Паспорт. На фото чему-то дурацки лыбится этот молокосос. И кого же он мне напоминает?.. Где я его видел? Как там его звали… Виктор?.. Тёзка, надо же. Уже не важно. Но Ему теперь не надо, а мне…

Я киллер. Профи. У меня много врагов, но мало тех, кто хоть что-то сможет мне «предъявить». С моим-то стажем. Поэтому, тому, кто принялся вдруг искать меня в этом тихом городке, не стоило этого делать. И тому, кто меня заказал, стоило два раза подумать. В конце-концов, все под одним небом живем. Свидимся ещё. Впрочем, я не злопамятный.

Паспорт отправился в пакет, следом за другими вещами. Все теперь говорит об ограблении. Травма черепа, не совместимая с жизнью, нет кошелька и мобилы… Отсутствие «ксивы» только добавит в это дело темных пятен. Я встал, еще раз осмотрел место происшествия, и заметил «упущение». Возле пакета, на брусчатке лежала фотокарточка. Похоже, выпала из паспорта. Подняв её, поднеся к глазам, и подсветив себе синим светом фонарика-зажигалки, я вздрогнул. Я ожидал увидеть свое лицо, и я его увидел. Осторожно спрятав снимок с карман, я пожалел, что мой преследователь так неудачно упал. Его остекленевшие полузакатившиеся глаза теперь смотрели мне в душу. Зло сплюнув, я подхватил пакет и зашагал через дворы к набережной. Кусок трубы нашел свое место в куче строительного мусора, симка из телефона – в канализационном колодце, батарея – в ближайшем мусорном баке. Паспорт я пока оставил. Кошелек… деньги в карман, кошелек в другой мусорный бак. Планы менялись. Теперь дотошливый сыскарь проследит мой путь к реке. Ну, если конечно будет рыться в помойках. А что у нас на реке? Конечно же мост, извечное прибежище деклассированного элемента. Бомжей, и прочей шушеры. Банковскую карту я тоже пока приберёг. В ней есть ответы на внезапно возникшие у меня вопросы.

Парой часов позже, уже заполночь, я сидел в кресле, в своей крохотной съемной квартирке, курил и разглядывал старый, слегка пожелтевший снимок. С него на меня глядел я сам, молодой и наивный. В военной форме с аксельбантом, в «тельнике» и голубом берете. Веселый, беззаботный. Обнимающий за талию девушку. Нет, Девушку. Ту, которой на протяжении всей службы писал длинные романтические письма. Девушку, которая дождалась, чтобы через пару дней уйти.

«Ты нищее быдло! Что ты можешь по-жизни?! Мне нужен тот, кто меня обеспечит! А ты!.. Ты… сдохнешь в своей Чечне! Тебе там Дудаев бошку отрежет, а МНЕ тут как? Нахрен МНЕ это?.. Голодьбу плодить?!!! Катись!!!» — сказала моя ДЕВУШКА. «Вали!!!» — сказала ЛЮБОВЬ. И всё. «Сколько же это лет-то назад было? Шестнадцать?.. Восемнадцать? Как же её звали? Хорошо хоть переспали мы с ней.»

«Нет! Плохо!» фотокарточка упала на пол. Открытый паспорт – через всю комнату, в мусорную корзину. Слишком знакомое лицо. Слишком. «Люк! Я твой отец!» — прохрипел я и налил себе рюмку. Что-то тяжелое и липкое ворочалось на душе. Налил еще. Потом с трудом взгромоздился на табуретку. Из старого, изможденного чемодана, год пылившегося на антресолях, достал большой «дембельский» блокнот. С трудом слез, еще налил себе, и зашуршал страницами. А вот и то, что искал. То, что старался забыть. И успешно забыл. «Как же её звали?.. А-а! Вот! Анжела! Анжелочка, Ангелочек. Анхела-лала-ла-лаЛа…» Номер домашнего телефона. Как неожиданно и приятно! – не изменился. Гудки. Встревоженный женский голос: «Витя?.. Витенька?!!! Где ты, сынок?..» — слезы в голосе.

– Дура ты, Анжелка. Не везет тебе на Викторов…

– Что? Кто это?.. – истеричные нотки, страх.

– Просрала ты своего Витю, сука. Двоих просрала.

– Кто говорит?.. ужас в голосе. Понимание.

– Витя и говорит. Пока еще…

– Что с ним!? Кто… где… — голос захлебывается и смолкает.

– Сдох он, дура! Оба сдохли!

Клацанье трубки об рычаг. Табуретка. Старый изможденный чемодан. Аккуратно кладу блокнот на место. В руке ТТ. Выщелкнул магазин – тускло блеснула головка пули. Щелчок – магазин обратно. Щелчок –клацанье – на боевой взвод. Щелчок – курок на мягкий спуск.

– Лю-юк!!! Я! Твой! Оте-е-ец!!! Су-ууука-а…

Успел увидеть, как комнату озарила вспышка выстрела…

Он стоит передо мной, как я сам… точно такой же. Улыбается радостно и весело: «Здравствуй папа! Как хорошо, что ты меня нашел! Я об этом мечтал всю жизнь. Ты знаешь, мне так много надо тебе рассказать…

Старая фотография… Стоит мне закрыть глаза, как она передо мной. Чёрно-белая, местами потрескавшаяся, как будто от старости. На снимке – мать с отцом и бабушка – держит на руках Катю. Все они счастливо улыбаются, не замечая беды, раскинувшей свои чёрные крылья прямо над ними. Одна только я вижу за их плечами чёрных ангелов смерти.

Об их существовании я узнала, когда мне было лет пять. Я тогда капризничала, не слушалась родителей.

— Вот умрём мы с папой, — плача, проговорила мама. – И ты, Лиза, останешься одна.

— А что такое умрём? – спросила я.

— А это значит, прилетят чёрные ангелы смерти, — объяснил папа, — и заберут нас с мамой.

— Как? Насовсем?

— Насовсем. Заберут и в землю закопают.

Боясь за родителей, я стала образцом послушания. Мама с папой с тех пор нарадоваться на меня не могли – как чудесно изменился ребёнок. Меня же всё не отпускал страх, что ангелы смерти всё же решат их забрать. Когда родители куда-то уезжали, я считала минуты до их возвращения. Ночами боялась засыпать, прислушиваясь к каждому шороху. Я чувствовала постоянное присутствие этих чёрных ангелов, и больше всего на свете мне хотелось защитить дорогих людей. Но я не знала, как.

Подсказка пришла, когда мне было лет тринадцать. Папа в гараже ремонтировал машину, я ему помогала, задавала вопросы.

— Тормоза – это вообще вещь серьёзная, — объяснял папа. – Если вот тут повредится – считай, всё. У нас на заводе два мастера поехали, тормоза не проверили – было лень. В итоге не вписались в поворот – врезались в стенку – и фьють – прямиком в облака!

В облака? Как же я раньше не додумалась? Вот как просто, оказывается, можно спасти маму с папой!

Когда в тот день я пошла в магазин за хлебом, никому и в голову не пришло, что по дороге я забегала в гараж. И ключи никто не искал.

В субботу родители поехали на рынок. Камаз, в который машина влетела на полной скорости, не только превратил её в груду металлолома, но и мгновенно освободил души сидящих в ней. Даже тел не досталось ангелам смерти – вспыхнувший огонь вознёс их к небесам.

Осиротевшую меня взяла к себе бабушка. Я продолжала учиться в школе, стараясь получать одни пятёрки. Бабуля очень любила, когда у меня хорошие оценки. Потом было поступление в институт, учёба, красный диплом. И встреча с Пашей. С первого же взгляда стало понятно, что мы созданы друг для друга. Но бабушка не разделяла моих чувств:

— Лизок, он тебе не пара.

Мы с Пашей продолжали встречаться, хотя бабушке я об этом не говорила. И вот настал тот день, когда Паша сделал мне предложение. Бабушка была категорически против:

— Ни в коем случае не соглашайся! Ты не будешь с ним счастлива. И меня, старую бабку, в гроб загонишь.

В тот момент я вдруг отчётливо увидела ангела смерти. Он стоял у бабушки за плечами, предвкушая новую жертву.

— Хорошо, бабуля, я ему откажу.

Главное – обмануть ангела смерти, чтобы он поверил и пока бабушку не трогал. Пока я не сумею её освободить, увести из-под носа…

Избавлением я занялась той же ночью. Когда я положила на лицо спящей бабушки подушку и села сверху, чёрный ангел принялся отчаянно сопротивляться её руками. Но я не сдавалась. Не отдам злодею желанной жертвы!

Тела я ему тоже не отдала – как единственный родственник настояла на кремации.

Теперь я могла сказать Паше: да, не опасаясь за дорогого человека. Мы поженились. А через год у нас родилась Катя. Паша в ней души не чаял, называл маленькой принцессой и баловал до невозможности. Впрочем, я тоже баловала своё маленькое чудо. Мне трудно было ей в чём-либо отказать. Даже попроси моя любимая дочь звёздочку с неба, я бы в лепёшку разбилась, только бы порадовать моего котёнка.

С Пашей же за семь лет брака мы всё заметнее друг от друга отдалялась. Уже не было той любви, которая прежде кружила нам головы, того радостного волнение, которое неизменно охватывало нас, стоило лишь друг друга увидеть. А разлука уже стала восприниматься не как маленькая смерть, а как возможность, наконец-то, отдохнуть друг от друга. Поэтому я вздохнула с облегчением, когда Паша с один прекрасный день сказал мне:

— Лиз, я не могу так больше. Давай разведёмся.

Катя, узнав об этом, плакала, устраивала истерики, просила нас этого не делать. Но мы с Пашей твёрдо решили: вместе жить не будем.

Но всё оказалось не так просто. Наша маленькая принцесса заболела. Доктор сказал: воспаление лёгких – и настоял на госпитализации. Мы с Пашей буквально дневали и ночевали в больнице. Однажды, когда мы, по обыкновению, сидели у её кровати, Катя сказала:

— Мама, папа, пообещайте, что всегда будете вместе. Тогда я выздоровею. А если разведётесь – умру.

— Этого я не обещаю, — мягко возразил Паша. – Но обещая одно: мы с мамой всегда будем тебя любить.

А у меня вдруг сердце чуть не остановилось, заставив кровь застыть в жилах. Ангел смерти… Он стоял прямо у изголовья и смотрел на моего ребёнка.

— Паша, выйди, пожалуйста, — попросила я. – Мне нужно поговорить с Катей прямо сейчас.

— Лиз, ты…

— Выйди! – я почти прокричала.

Паша, напуганный и ошеломлённый, потопал к двери. Я же, схватив дочь за руку, сказала:

— Конечно, котёнок, мы с папой всегда будем вместе. Я обязательно поговорю с папой. Мы не будем разводиться.

— Спасибо! Ты самая лучшая мама на свете!

Ангел смерти от этих слов вроде бы успокоился. Только бы он до ночи не передумал, только бы дал мне возможность спасти своё единственное дитя!

Когда утром медсестра с полными ужаса глазами сообщила, что Катя задохнулась во сне, Паша потерял сознание. Врачей тогда несказанно поразило моё спокойствие и выдержка. Списали на шоковое состояние от неожиданно свалившегося горя.

Разумеется, я не собиралась отдавать ангелу смерти Катино тело. Но Паша категорически воспротивился кремации:

— Катю надо похоронить по христианским обычаям.

— Ты предлагаешь нашу дочь закопать в землю? – я не поверила своим ушам. – Закопать как мёртвую? Ты хоть понимаешь, что говоришь?

— Опомнись, Лиза! Катя умерла!

Это уже было слишком. Паша откровенно предаёт собственную дочь, желая отдать в лапы ангела смерти! А ещё имеет наглость называть её мертвой!

На улице рабочие как раз сорвали асфальтовое покрытие, чтобы выложить плитку. Под руку подвернулся кусок асфальта…

— Зачем Вы убили своего мужа?

Я не тая рассказала следователю всё как есть. Скрывать, что это не судьба, а именно я, любящая мать, освободила Катюшу от преследования ангела смерти, уже не было смысла. Экспертиза установила, что на подушке, которой Катя была задушена, мои потожировые. Другая экспертиза объявила меня невменяемой и освободила от уголовной ответственности, отправив в психушку.

Я знаю, что уже никогда отсюда не выйду. Также я знаю, что когда ангел смерти придёт по мою душу, он отыграется на мне по полной программе в наказание за то, что лишила его четырёх жертв. Но я ничуть не жалею о том, что сделала. Ради спасения своих близких я готова страдать всю жизнь.

Старичок, а какой крепкий – молодые позавидуют. Да, дед строил дом на совесть, думал, что и внуки будут в нём жить, и правнуки. Потому и нашлись на «старичка» аж три покупателя.

Иван вздохнул и обвёл глазами комнату. Подошёл к ходикам, потянул гирьку – и те сразу пошли. Слово-то какое забавное – ходики. В детстве он закрывал глаза и слушал. А, ведь и впрямь, ходят. Топ-топ. Разве что половицы не поскрипывают.

Нет, их он тут не оставит, заберёт с собой, повесит над столом, а ночью будет слушать их тихие, и такие знакомые, шаги. Часовые. Уют охраняют.

Пыль тонким слоем лежала на мебели. Надо бы немного прибраться до приезда покупателей. Сколько он тут не был? Почти год. С прошлого лета, а сейчас весна. За окном поют воробьи, заливаясь соловьями, пахнет талым снегом, солнцем, теплом…

А тихо как! Слышно, как в стекло бьётся проснувшаяся мушка.

Иван снова огляделся, взгляд его на этот раз остановился на фотографии деда, стоящую на комоде. Подошёл, взял в руки, провёл ладонью, смахнув пыль. Фотографию он тоже заберёт с собой. Правда, точно такая же есть у него в семейной папке – давно отсканировал все фотографии из старых альбомов. На диске-то они уже не испортятся, не пожелтеют, как та, что держал сейчас в руках. Да и качество куда лучше – он немало потратил времени, чтобы отретушировать старые фото, улучшить качество. А вот сейчас держит одну из них в руках и понимает, что живая она, куда живее той, что в папке. И пусть чуть загнут уголок, и пусть чуть пожелтела. А дед, как живой. Именно таким он его и помнил, живым.

И ворвался в сознание калейдоскоп воспоминаний, от которых сердце чуть сжалось, а потом распахнулось настежь, впуская в себя детство, и наполнилось радостью.

Как же давно он не испытывал подобных чувств, чтобы вот так, всем сердцем, всей душой чувствовать сопричастность жизни, наслаждаясь каждым её мигом.

Речка, на берегу дед и он… ах, да, рядом ещё и Мишка. Мишка-то так и остался в деревне.

Счастливый…

Иван вздрогнул. А разве он не счастлив? Вроде бы, всё есть. И квартира в городе, и хорошая работа, и семья… раньше сюда вместе с семьёй приезжал, пока жене не полюбилось заграничное море. Море – оно, конечно, и есть море. А чем хуже их река? А природа такая, что дух захватывает!

А дух и захватывает всё от тех же воспоминаний. И будто и не воспоминания это – а сама жизнь. Время не любит городов, не городское оно, как и он сам. Несётся, не оставляя ничего в памяти. Порой и вспомнить не может – а что было вчера? А здесь оно всегда рядом шло, в ногу. А часто и само останавливалось, давая хорошенько запомнить те или иные моменты. Будто фотографировалось на память.

И не сердцу ли чувствовать – где оно, настоящее? Ишь, как сразу радостно забилось.

Подошёл к окну, распахнул его, выпустив на волю жужжащую пленницу.

У калитки увидел женщину. Тётя Маня. Нет, теперь уже баба Маня. Но окликнул:

— Тёть Мань!

Та сразу обернулась, заулыбалась:

— Ваня? Давненько не был. Навестить приехал?

Навестить? Иван засмеялся. Навестить! Конечно же, навестить! Вспомнил…

«Заодно возьму что-нибудь на память…»

Но пока ещё не придумана такая сумка, чтобы в неё влез целый дом.

Подошёл к комоду, поставил фотографию на место:

— Спасибо тебе, дед.

— Валька! Валька, черт! Ты приехал? Молоток! По такому поводу надо немедленно гопнуться в одну кучу!

Я улыбнулся. Гришка намекал на призыв из нашего далекого детства – пролетарии усих стран, в одну кучу гоп! Хотя… не очень-то и далекого. Десять лет, как мы закончили школу. Как я уехал из родного Муринска в областной Вятоград.

Мы стояли с Гришкой возле его дома. Ни дом, ни Гришка почти не изменились. Да и городок такой же, как я его помню.

И родители.

Я-то думал, отец забыл о нашей размолвке. Увы мне! Мама, когда я переступил порог родной квартиры, посмотрела виноватыми глазами и слабо улыбнулась. Губы ее дрожали. Но при отце не подошла, не обняла. Отец же сухо поздоровался. И все.

А я-то надеялся. Оказалось зря.

— Ну? – Гришка нетерпеливо теребил меня за рукав. – Пошли гопнемся! Я девчонок позову, Витюху, Пашку… Ой, Валька! Я тебе такую штуку покажу! Закачаешься!

Гопнулись через два часа. Пока сгоняли в магазин, пока собрали ребят. Гоп-компания шлепала Вальку по плечам, обнимала, а прекрасная половина компании целовала.

Наконец расспросы («Ой, а ты, говорят, там у себя в столицах не последний человек, да?»), рассказы («А у нас тут ничего нового… Ну, Ленка развелась… Лешка женился… Катька тройню родила…») и большая часть выпивки и закуски закончились, и Гришка извлек обещанную «штуку».

— Во! – сказал он и поставил ее на стол, отодвинув в сторону часть тарелок. – Глядите! Машк, повесь на шкаф экран!

— Это диапроектор, что ли? – Витюха потыкал пальцем в «штуку». – У меня в детстве такой был.

— Это хронопроектор, балда! Мое изобретение, между прочим, — гордо заявил Гришка.

— Чего это? – недоверчиво спросила Машка. – Чего такое хронопроектор?

— Щас узнаете!

Гришка достал пухлый фотоальбом.

Тут надо пояснить: Гришка увлекался фотографией. И не просто увлекался. Он ею жил, болел и бредил. Еще лет в тринадцать он получил от отца подарок – дорогущую камеру, цифровую, с кучей мегапикселей и двумя сменными объективами, я уже не говорю про фильтры, бленды и штативы.

С той поры Гришка регулярно устраивал фотосессии. Правда, называл он их фотоэкзаменами, утверждая, что сессии в институтах, а мы пока в школе. В общем, назначал время, приходил по очереди ко всем домой и мучил часа два-три-четыре, выстраивая и усаживая нас в самые невероятные позы. Ну, и просто природу щелкал. И интерьеры. Срез времени, говорил он, это сохраненный срез времени.

Что самое замечательное – обработанные кадры он печатал в фотостудии. Нет, не все, конечно, но многие. Показывал нам. Дарил. Сохранял в альбомах.

Один из таких альбомов он сейчас держал в руках.

— В общем, ребзя, я вам сейчас такое покажу…

Гришка перевернул пару листов, вытащил большую фотографию – маленьких он не печатал и вообще презирал формат десять на пятнадцать – и положил ее внутрь проектора. Произнес торжественно:

— Покрылись пылью наши фото, но мне их оживить охота!

И нажал на кнопочку сбоку.

Хронопроектор засветился изнутри, луч света озарил экран на котором возникла Машкина квартира.

— Я же говорю, диапроектор, — прогундосил Витька. – Тоже мне…

Комната на фото десятилетней давности пробудила множество воспоминаний. И как мы навещали больную Машку, и как я ее поцеловал впервые на этом самом диванчике. Наверное, Машка вспомнила то же самое, потому что покраснела и отвернулась.

— Маш, а Маш, — сказал Гришка, не обращая внимания на занудливого Витьку. – Видишь, вон там заяц сидит. На фотографии. Хочешь такого же?

— А вот хочу, — Машка с вызовом вскинула голову.

— Без проблем.

Он подошел к экрану.

Дальнейшее произошло так быстро, что мы и охнуть не успели. Гришка запустил в экран руку, взял зайца, что сидел на столе, и выдернул его за уши.

— Ой, — сказала Машка. – Ой, Мазайчик мой!

Она протянула было руку, но Гришка спрятал зайца за спину:

— А что мне за это будет?

И подставил щеку для поцелуя.

— Потом тебе будет, — сказал я, сдерживая внезапно нахлынувшее раздражение. – Объясни лучше, что за фигня происходит? Ты фокусником, что ли, заделался?

— Ничего не фокусником, — раздраженно ответил Гришка. – Не видишь разве?

Я увидел. Зайца на фото не было.

— Поставь его обратно, — сказала Машка.

— Я думал, тебе приятно будет, — пожал Гришка плечами и вернул Мазайку на место, в фотографию.

Потом он долго рассказывал про хронопроектор, как его изобретал и наконец изобрел, и что теперь мы можем ненадолго погружаться в воспоминания в полном смысле этого слова.

— Ну ведь здорово же, правда? – он обвел нас счастливым взглядом.

Мы согласились, что здорово.

Смотрели старые фото, доставали вещи, разглядывали, смеялись, убирали на место.

А потом дошли до моей квартиры.

И когда Гришка потянулся и достал небольшой альбом с марками, внутри у меня все перевернулось.

— Положи на место, — тихо сказал я.

— Да положу я, положу, — ответил Гришка недоуменно. – Ты хоть посмотри сперва. Это ж, поди, такая реликвия.

— Положи, я сказал.

Я резко поднялся, порывисто шагнул к Гришке.

Слишком порывисто.

Хронопроектор, задетый моей рукой, со звоном упал. Брызнули осколки стекла.

— Ты чего наделал?! – завопил Гришка.

А я вырвал из его рук альбом с папиными дорогими и редкими марками.

Тот самый альбом. Бесследно пропавший десять лет назад.

Из-за этой пропажи и произошел конфликт в нашей семье. Отец до сих пор уверен, что его стащил я или кто-то из моих приятелей. Мы очень сильно поругались, и я, вместо того, чтобы после выпускного, как договаривались, пойти работать к нему в фирму, уехал и поступил в университет. Даже ребятам ничего не рассказал, уехал и все. Ну не верил, что кто-то из них мог оказаться вором. А дальше… Закончил универ с отличием, устроился на завод. Теперь работаю начальником отдела. Получаю очень даже неплохо, на порядок больше, чем зарабатывал бы здесь. Дали квартиру по программе помощи молодым специалистам. Здесь я бы до сих пор жил с родителями.

Я десять лет не был в гостях у родителей. Из-за этого самого альбома, который держу сейчас в руках. И не имею возможности вернуть его на место, в тот далекий год.

В общем, когда Гришка закончил причитать, я все рассказал.

— То есть, — спросил Витька, — это Гришка спер альбом, да?

— Спер? – возмутился Гришка. – Да я бы его на место положил, если бы этот медведь руками не махал!

— Ну, и что делать? – резонно спросила Машка. – Ребзя, как хотите, но надо Вальку с родителями мирить!

Как? Как мирить? Принести альбом и сказать – вот, случайно нашли. Все равно один из нас вором окажется.

Мы не придумали ничего лучше, как послать альбом заказной бандеролью с доставкой, приложив небольшое письмо за подписью «Доброжелатель».

Марки доставили в тот же день, точнее, вечер.

Я слышал, как охает и ахает мама, как недоуменно бормочет что-то отец.

Может, надо было рассказать, что произошло на самом деле? Но ведь не поверит! А, что сделано, то сделано. Главное, альбом снова у отца.

Я зашел в зал. Лицо отца, разглядывающего свое пропавшее много лет назад сокровище, светилось от счастья. Он лишь раз поднял голову, увидел меня и сказал:

— Мать там ужин готовит. Иди на кухню… доброжелатель.

На маленькой кухне, у стола, сидела миловидная девушка, и тихо плакала. Похоже, опера уговорили ее выпить водки. Это правильно. Несколько часов в одной квартире с таким трупом – никакие нервы не выдержат.

Эксперт Мешарский вздохнул. Комната, была большой. Гоша-фотограф уже упаковывал свои камеры.

— Я все сделал, Пал Ваныч, можно работать. А дежурный следователь уже был. – Он спохватился, — доброе утро.

Мешарский покачал головой:

Да уж какое доброе… Ладно. Приступим.

Он поздоровался с оперативниками.

Олег, помощник Мешарского, бесшумно заскользил по комнате, аккуратно снимая отпечатки пальцев и внимательно оглядывая все углы. Незнакомый опер просматривал бумаги на столе. Все были заняты, никто не смотрел на пол. А там, почти на середине комнаты, в луже крови лежал страшный труп. Пора было им заняться.

Пока Мешарский его осматривал, старший опер рассказал предполагаемую картину преступления.

— Все непонятно. Девушка вот этого, — он кивнул на труп, — бывшего гражданина, вернулась с ночного дежурства из больницы. А тут вот такая картина. Говорит, вечером, когда уходила, все было в порядке. Парень был дома, никого не ждал. Мы уже запрос сделали, парень никому не звонил, и входящих на его телефон не было. Дверь закрыта. Следов взлома нет. Следов обыска нет, ничего не пропало. Кроме его головы.

Мешарский кивнул. У лежащего на полу трупа отсутствовала голова. Под телом расплылась большая лужа крови.

Так, а это что? – старый эксперт заметил что-то под левой рукой покойника. Это был край старой фотографии, которую Мешарский аккуратно вытянул из-под тела. Видно, в момент смерти покойник её рассматривал.

– Олег, посмотри. — эксперт протянул фото помощнику. Тот осторожно принял карточку.

— Очень старая фотография. Возможно, середина позапрошлого века. Сохранность плохая, пыль въелась, потертости есть. Изображение нечетко просматривается, и сильный красноватый оттенок у сепии. Раритет, конечно, но в принципе ценности не имеет.

Мешарский чуть прищурился. Изображение на фото было нечетким и мелким. Эксперт попытался разобрать подробности. — Пристань, пароход. Толпа. Кажется, солнечный летний день.

Долго его рассматривать было некогда. Надо будет эту карточку упаковать отдельно.

Мешарский, кряхтя, поднялся на ноги. Старший опер поинтересовался:

— Ну, что скажете по делу, Пал Ваныч?

— Все заключения послезавтра.

— А на словах если? Что мне следаку доложить?

— На словах… презанятно получается. — Эксперт собрался с мыслями. – Парень был в квартире один. Между полночью и половиной первого, он находился в комнате. Стоял лицом к этому столу и рассматривал фотографию. Вдруг перед ним появилось что-то или кто-то, откусило голову и исчезло. Парень даже испугаться не успел. То, что кусало, находилось спереди и чуть сверху. Судя по характеру повреждений, голову именно откусили. Зубы крупные, плоские, треугольные, острые как скальпель.

Но никаких других следов напавшего, как видишь, вроде бы нет. После падения тело никто не трогал.

Такое впечатление, что голову съели. – От головы должны были лететь капли крови во все стороны. А их нет. Будто мгновенно откусили и пасть закрыли. Звучит это все, как бред. Но я эксперт, а не следователь — рассказываю, что есть.

Опер после этого монолога стал бледен и задумчив.

— А что же мне следаку доложить?

— А вот это и докладывай, — усмехнулся Гоша.

— Но ведь так не бывает!

Гоша хлопнул опера по плечу:

— Все бывает. Просто не во всем мы умеем разобраться. Ты не грей голову. Помурыжат этот висяк пару месяцев, да и сдадут дело в архив. Вот увидишь.

Осенние вечера начинаются рано. Мешарский сидел за рабочим столом и, вооружившись лупой, рассматривал старое фото, которое вынул из-под обезглавленного покойника.

Было темно. Мешарский не любил искусственного света люминесцентных трубок дневного освещения на потолках экспертного отдела. Горела только настольная лампа, и ее света эксперту хватало.

Сейчас фото было на удивление четким, контрастным. Были видны все мелкие детали. Пароход у пристани. Чайка над ним, и солнечные блики на волнах.

У человека, спускающегося по трапу, на кителе видна каждая пуговица.

Но при всей своей безмятежности, было в изображении что-то зловещее. Что-то было не так. Но что?

Вот у трапа, кудрявый мальчик, присев, завязывает шнурок. Легкий ветерок шевельнул кудри. Стоящая рядом женщина, шагнула в сторону мальчика. Длинное платье, рука в перчатке держит зонт. Из-за широкополой шляпы не видно лица. Дама поворачивает голову и на Мешарского черными провалами глазниц смотрит череп. Эта чернота клубиться, затягивает. Череп будто поплыл навстречу, заслоняя собой весь мир.

Тоненько вскрикнув от ужаса, Мешарский швырнул лупу и откинулся на спинку стула, прикрыв глаза рукой. Сердце бешено колотилось, ужас держал за горло.

— Олег! – Закричал он. – Олег!!!

Помощник залетел в полуоткрытую дверь.

— Что случилось, Пал Ваныч?!

Мешарский опомнился. Встал из-за стола, стараясь не касаться столешницы, на которой под светом лампы уютно светилось желто-коричневой сепией старое фото…

— Извини, Олежек, я думал, ты в дальней кладовке. Слушай, у нас остались еще фотографии с воскресного выезда?

— Конечно остались, у Гоши лежат. Пойдемте.

И старый эксперт, вслед за помощником вышел из комнаты, чувствуя взгляд в спину.

Пока смотрели фото, Мешарский успокоился. Хотя интуиция по-прежнему вопила об опасности. Фотография была опасна, Мешарский теперь был в этом уверен.

— Знаешь, что, Олег, а давай-ка ты мне химанализ этой фотографии сделай.

— Да зачем?

— Я не знаю, откуда у парня взялась эта фотография, но он держал ее в момент смерти. Мало ли что. Сделай анализ, будь другом.

Вернувшись к столу, Мешарский надев перчатки, отрезал маленький уголок от карточки и отдал Олегу. Саму же фотографию сложил в полиэтиленовый файлик, а потом в непрозрачный конверт.

— А это мы отправим к прочим вещдокам!

В вещдоках этот конверт будет пылиться десятилетиями.

Теперь Мешарский знал, что интуиция не подвела. Что череп под женской шляпкой – не галлюцинация. Никакое старое фото не могло само по себе изменить цвет сепии с красно-серого, на желто-коричневый за пару дней. Что химанализ ничего не даст, Павел Иванович был уверен. Но рассказывать об этом хоть кому-то не было смысла.

Через пару месяцев, Мешарского вызвал к себе следователь Романов. Честный, хороший служака, но без фантазии в голове. Мешарский его не любил, а потому и не очень торопился подняться из экспертного отдела на третий этаж.

Постучав в дверь, Мешарский вошел.

— Вызыва…

Слова застыли у эксперта на губах.

Стол следователя стоял у окна. За окном ярко светило зимнее солнце, освещая жуткую картину.

На столе лежала половина человеческой руки, видная примерно по локоть. В руке, между пальцев, была старая фотография. Та самая. Павел Иванович осторожно подошел к столу и заглянул за него. Вторая рука валялась на полу, на стуле сидела нижняя половина человека. Верхней не было. И всё было залито кровью — стол, пол, и то, что осталось от следователя Романова.

Фотография была малиново-багровая. Ее глянец сыто переливался на солнце.

Время будто остановилось. Мешарский осторожно взял со стола пару листов бумаги и медленно скомкал. Взял дешевую зажигалку, лежавшую у пепельницы, щелкнул колесиком. Маленький язычок пламени легко поджег смятую бумагу. Мешарский бросил горящие бумажные комки на старую фотографию. Схватил еще несколько листов и тоже скомкал и подложил в огонь. Потом из какой-то папки выхватил пачку листов и ворохом насыпал поверх огня. Костер разгорался легко и весело. Листы шевелились, сгорая.

Вдруг из огня, охватившего уже почти весь стол появилось что-то мутное, призрачное, белесое — нечто на длинной шее, с горящими красными глазами. Оно метнулось к эксперту, раскрыв зубастую пасть.

Мешарский кинулся прочь от стола, споткнулся и, налетев на дверь плечом, вывалился из кабинета.

— Пожар, — просипел он, держась за сердце, — пожар…

А за его спиной металась в огне на столе следователя, не дотянувшаяся до старого эксперта, белесая чудовищная голова.

Но к тому времени, когда в кабинет ввалились люди с огнетушителями в руках, костер на столе уже догорал, На столе были только черные хлопья сгоревшей бумаги.