Вы об этом уже писали-11 Голосование!

Толстые мохнатые лапы свешивались с дубовой ветви прямо над тропой. Не проехать, не пройти — зацепит. Хозяин тела, удобно расположившись, сладко спал, тихонько подхрапывая. Добрыня Никитич наклонился, пытаясь проскользнуть под лапами…

— Правильно делаешь, мил человек, — вдруг раздалось над самым ухом, — мне кланяться надо…

От неожиданности путник резко выпрямился, впечатываясь головой в ветвь, только гул прошел по дубраве, да как ветром сдуло с ветки большущего рыжего кота. Тот шмякнувшись на землю, неодобрительно посмотрел на богатыря.

— А вот так-ссс больше не делай! — почти прошипел котище, сверкая зелеными глазами, и потерев лапой бок, продолжил:

— Да ты и не сделаешь… — и усмехнулся, облизываясь.

— Так прости путника, уважаемый, — проговорил Добрыня, — не хотел твой сон потревожить. Да не вышло. Не серчай.

Кот молча разглядывал богатыря, Добрыня так же молча оглядывал кота. Рыжий сидел ровно посредине тропы, опять не обойти, не объехать. И двигаться не собирался. Сколько бы эти переглядки длились неведомо, терпения у обоих хватало, но тут вмешались не иначе как боги, в лице, т.е. в морде добрыниного коня. Тот, потянувшись к коту, фыркнул на мохнатого и заржал.

— Какой наглый у тебя конь, путник, — проворчал кот, шарахаясь от лошадиного оскала, — никакого уважения к волшебным существам! Вот рассержусь и сожру!

— Да, что ты, батюшка, нельзя его жрать, как же я дальше-то поеду? — спросил Добрыня, старательно пряча усмешку в усах. И продолжил — Ты что ли голоден? Так давай пообедаем?

— И тебя сожру, — продолжал кот, неодобрительно косясь на богатыря, — и обед твой мне на один укус…

— Да неужто на один? — удивился Добрыня, — да у меня котомка полна: и хлебы, и мясо вяленое, и рыбка запечённая, и творог утренний, и… — глядя на загоревшиеся кошачьи глаза богатырь усилил нажим, — и сала шматок… большой такой, тяжелый… а рыбу-то, как есть надо быстрее съесть, а то пропадет, вон жара какая стоит…

— Рыбка, говоришь? — спросил кот, — жареная? Карасики?

И не удержавшись облизнулся.

— Ну да, — подтвердил Добрыня, — караси в сметане запечённые… — слезая с коня и ведя того в просвет между деревьями на маленькую полянку.

— Ох, пропадут! — взвыл кот, семеня за богатырем.

— Так не переживай, батюшка, — успокаивал Добрыня, — не дадим пропасть, насладимся трапезой, да беседой доброй…

Проезжающему путнику открылась бы занимательная картина. На крохотной полянке посреди дубравы удобно расположилась удивительная парочка. Большой пушистый, яркий как солнце кот, да рядом с ним тоже не маленький мужчина. И они негромко беседовали, расправляясь попутно и с карасиками, и с салом… Только иногда доносилось:

— И что станут кормить?

— Токмо людей жрать нельзя будет…

— А почет и уважение?

— И детишек заведешь, такие рыженята любому любы будут…

— А в подвале не запрут?

— А уж сказки твои записывать будут, да детям рассказывать из века в век…

***

На двор Киево-Печерского монастыря въехал богатырь русский Добрыня Никитич. Удивленно глядел на него, встречающий игумен. Спешившись и поклонившись отцу духовному, достал богатырь из короба заплечного большого рыжего котищу, и подал со словами:

— Подарок прими, батюшка, от сердца чистого, на радость люду доброму, на славу Руси великой!

Кликнул игумен отрока молодого, передал из рук в руки подарок мохнатый, да приказал сторожить, с лаской заботиться… И смотрели два мужа, сединой уже убеленные, как идет через монастырский двор мальчик с пушистым котом, только и слышалось:

— Слышал? Лелеять и холить! А то сожру…

— Да неужто? И не подавишься? А тебя как зовут-то? Ух ты! Баюн? Тот самый? Правда, не врешь?..

Белоснежная луна на полчетверти уходила в небольшое озеро, создавая блики на воде. Теплый южный ветер играл моими волосами. Устав от дворца, ярких нарядов и обязанностей, я сидела в обычном синем платье и смотрела в туманную даль, сквозь нее были еле заметны огни ночного города. Город, в котором меня считают важной…Столько лет прошло, столько потерь, чтобы добиться целей, мечты построить город на руинах прошлого…

Лепестки сакуры медленно падали на землю, покрывая землю и озеро светло-розовым одеялом, я любила это место, здесь время замирает, прежняя безмятежная жизнь снова приходит. За спиной слышится спокойный бархатный голос брата. Тихие слезы на глазах, смахнув их, встала с земли. Когда-то я была жизнерадостной, доброй девушкой с светлыми мечтами, разделяя их с братом. Потеряв его, мое сердце разделилось, со мной остался лишь его подарок – нефритовый амулет.

— Ю Лань, — услышала знакомый до боли голос, вспомнив, когда в детстве болела, брат пел песни. Мои родители умерли рано, Мэ Чжань стал для меня самым дорогим человеком.

Я оглянулась, но была одна, в последнее время мое здоровье ухудшалось, знала, что времени у меня осталось немного, редкий яд проникал и отравлял меня, допустив ошибку, скоро придет расплата. Мой конец близок. Город, который я полюбила, теперь в надежных руках.

— Ю Лань, ты меня слышишь?

В растерянности смотрела по сторонам, пытаясь понять откуда голос. Но у озера была одна. Гладь озера замерла, лунные блики были похожи на волны. Неожиданно ощутила чье то легкое прикосновение, оглянулась. Перед мной стоял мой брат в белом парчовом халате с золотой вышивкой дракона, символом нашего города. Узор был точен и изящен, на его лице появилась светлая улыбка, он подошел ко мне, крепко обняв.

— Мэ Чжань, — тихо окликнула брата, не выпуская из объятий, он бережно гладил меня во волосам – Ты…?

— Я всегда был с тобой, рядом. Мой дух, память были в амулете, когда тебе грозит опасность, нефритовый амулет призывал меня.

Я выпустила его из объятий, вытерла слезы и внимательно посмотрела на него. Вся моя жизнь медленно прошла перед моими глазами. Столько была на грани смерти, но каждый раз …

— Ты всегда охранял меня?

— Да, сестра. Тебе пора вернуться, и помни я рядом…

Поезд остановился. Очень резко. Я проснулся от сильного толчка. Голова была будто налита свинцом. Смутно помню, что вчера сел в поезд, а что было дальше?.. Пустота. Сплошная белёсая, непроницаемая пустота. Где я, что я?..

Свесил ноги с верхней полки, ощупал себя. Понял, что одет. Спрыгнул вниз. На столике стоял чай. Выпил. Вспомнил, что обычно люди умываются по утрам, но не найдя ничего подходящего, махнул рукой. Но что-то же надо делать!

Нетвёрдой походкой выбрался из вагона. Обдало каким-то странным ветром. Он был затхлым и меньше всего напоминал воздух любого города. Скорее это был воздух кладбища, в нём чувствовалась неутолимая печаль, слышались стоны, плач, виделись изувеченные лица и окровавленные руки… Голова кругом. Где я, чёрт побери?!

Глаза понемногу привыкли к темноте, немного разбавленной чадящим светом белёсого фонаря. Я мог уже различить контуры зданий, а поезд всё стоял и стоял… И ни души. Может дойти до машиниста? И что я ему скажу? «Извините, я не помню, кто я и куда еду, вы случайно меня не помните?», — бред. Билеты! Как же я сразу не догадался! Билеты и паспорт. Всё должно лежать в сумке. Чёрная сумка с тряпичными ручками, нашивка «Marlboro» на боку… Пора в купе.

Гудок, и поезд уходит, не оставляя мне никакой надежды на то, чтобы узнать, кто я и что произошло. Благо, рядом скамейка. Сажусь и, сам не понимаю как, засыпаю.

***

Проснулся от пристального взгляда, приоткрыл один глаз, второй, повернулся на девяносто градусов и увидел… темноту. Темноту и пустоту. А на уровне моих глаз слегка вытянутые миндалевидные влажные женские глазки кокетливо подмигивают мне…

Покрутил головой в разные стороны, зажмурился, посмотрел снова. Глаза приблизились ко мне, послышался смех… Ощущение, скажу вам, не из приятных. Я, конечно, читал в детстве «Алису в зазеркалье» Кэрролла, но то, что было передо мной, имело мало общего с чеширским котом. Вроде бы не пил вчера… А на плече уже невидимая ручка. Нежная такая, маленькая, будто детская… И глаза всё улыбаются и слышен звонкий смех, и ветра нет… А язык как будто примёрз к нёбу — сказать ничего не могу… Что же это творится?!

— Ничего, — голосок как будто колокольчик или весенний ручеёк. — Просто ты. Просто я. Просто время. Просто станция…

— Как у тебя всё просто… А, как ты считаешь, я сошёл с ума? И вообще, кто я?

— С ума ты не сошёл, это точно, а кто ты я сказать не могу.

— Слушай, почему ты хотя бы не назовёшь своё имя?

— Катя.

— Катя? Вот уж не думал.

— Не нравится? Можешь называть меня как хочешь, — на коленях почувствовал её вес, руки обвили мою шею, наши губы слились в долгом поцелуе… Очень странно целовать призрака… В том, что это призрак я уже не сомневался, сомневался я в другом: не призрак ли я?..

— Скажи-ка мне, Катя, почему я вижу только твои глаза?

— Потому что не хочешь видеть ничего другого.

— А если хочу?

— Закрой глаза. Что видишь?

— Старая фотография. Станция. На рельсах, раскинув руки, стоит девушка в платье в горошек. Длинные волосы до плеч… Красиво развеваются на ветру…

— Это я.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Смотри внимательнее…

***

Полуденное солнце. Здание вокзала с облупившейся краской. Медленно идёт девушка, русыми волосами искусно играет ветер, куда-то за горизонт, в слепую бесконечность уходит железная дорога. Она очень любила эту дорогу, казалось, что по ней можно было уйти, улететь туда, где никто, никогда не найдёт, где будет всегда тепло и солнечно…

Сегодня она отправится туда. Шагнёт за грань. Шагнёт, чтобы не вернуться, чтобы забыть и захлопнуть за собой дверь без ручки…

Поезд приходил точно по расписанию. В полдень она встала на пути и, раскинув руки, засмеялась в небо.

Искажённое лицо машиниста, мокрый звук удара, изящная головка отлетает на несколько метров… В изувеченном лице можно узнать мою случайную знакомую… Её миндалевидные, распахнутые глаза кажется смеются надо мной и всем этим суетным миром…

Два бывших однокурсника встретились случайно, спустя восемь лет после окончания института. Один был столичный житель. Дом был недалеко от института. Другой приехал поступать именно в этот вуз, именно на этот факультет из маленького далекого городка. Все пять лет учебы жил в общежитии, учился хорошо, потому что выхода другого не было: либо учишься, либо деньги платишь, либо летишь, откуда прибыл, белым лебедем.

При этом в общаге вдоволь не поспишь, не поешь. Хотя весело, конечно…

Москвич этих проблем не знал. Он поступил в этот институт на этот факультет, потому что так получилось. Учился спокойно, жилы не рвал, где надо, платил. Да и что? Дипломы все получили одинаковые, синенькие.

И вот случайно на улице… У киоска, где один покупал воду, второй хот дог.

— Вить, это ты что ли? — не сразу спросил москвич.

Витя оглянулся, оторвался от хот дога, присмотрелся.

— О, привет! Леша?

— Да, да, я.

Пошли вопросы, как, где, в общем, про жизнь.

Оказалось, что москвич Леша устроился на госпредприятие. Сначала было не очень. Потом втянулся, выбился в начальники отдела. Зарплата приличная, машина, женился два года назад. Жена с маленьким сынишкой пока дома, он кормилец и счастливый человек.

— Ну, а ты? — спросил Леша, ожидая, что услышит про не менее, а может, и более успешную карьеру. Леша знал, да и ни для кого не секрет, что москвичи более ленивые, им не надо добывать место под солнцем, как приезжим. Поэтому приезжие зачастую более успешны.

Но Витя замялся.

Оказалось, что толком устроиться никуда он не смог, поменял кучу фирм. Все хотелось денег, да побольше, но не получалось. О женитьбе и речи не было. Зачем себя обременять женами ( он так и сказал: женами).

Леша думал: странно, вроде парень-то нормальный был. Учился хорошо, значит, цель была. Ведь недаром именно в этот вуз, именно на этот факультет! Про это Леша слышал несколько раз и от самого Вити, и еще от кого-то, что ИМЕННО сюда, в вуз, на факультет…

— Подожди, а где же ты живешь?

— А я, Леша, в общаге все в той же и живу! — с каким-то вызовом ответил Витя.

То, что дальше предложил Леша, было только из человеколюбия и какого-то непонятного ложного чувства вины, что у него все, а у Вити ничего. Хотя и сам Витя, и то, что и как он говорил, становились Леше все более неприятным. Но Леша предложил Вите идти к нему в отдел.

— Кем? — неприятно прищурившись, спросил тот.

— Пока рядовым сотрудником. А там посмотрим.

— Это почему же так? На большее не гожусь? — агрессия нарастала.

— Это потому, что я не знаю, на что ты годишься. Поработай, посмотрим.

— А зарплата?

— Поначалу небольшая. Потому что испытательный срок. Три месяца. — Леша вначале хотел взять без испытательного срока, но потом неожиданно решил так.

— Чего? Испытательный срок? Да я в гробу видал твой срок и тебя! Сволочь! Сам весь в шоколаде, а меня за шавку держишь?

— Так, стоп! Рот закрыл! — Леша умел ставить на место. — Давай-ка, дорогой однокурсник, расходиться в разные стороны. Считаем, что встречи не было.

Витя грязно ругнулся. Леша поехал домой.

Там, около жены и сынишки, забылся и стряхнул гадкий эпизод.

На следующий день Лешу вызвал к себе в кабинет директор.

— Алексей, тут какой-то мужик пришел. На тебя ссылался. Говорил, что ты ему место начальника отдела обещал. Ну, вместо Егорова. Отдел-то без начальника сейчас. А он вправду с тобой учился?

У Леши сжались кулаки.

— Где этот мужик, которому я что-то там пообещал?

В кабинет вошёл Витя. Гадко улыбаясь, нагло смотря на Лешу.

— Это тебе я обещал?

— Мне! А разве забыл?

— Я тебя, гада, вчера послал, если помнишь. И совсем в противоположную сторону отсюда! Так что катись!

Вмешался директор.

— Так, стоп. Я понял. Теперь Вы, — он обратился к Вите, — какое образование, стаж? Резюме есть?

— Нет у меня резюме! Образование — вот! — он положил на стол директора диплом.

— Трудовая книжка?

— Не заимел.

— Это как же? Не работали?

— Работали! Только без трудовой.

— Ясно. Значит так. У нас есть место начальника отдела. Освободилось три дня назад. Прежний начальник был превосходным специалистом, отдел работает отлично. Ушел, потому что с ним несчастье случилось. Так бы не бросил нас. Так вот. Если я возьму Вас, как Вы хотите, начальником отдела, то вольетесь в дружный коллектив, где все работают хорошо. Вольетесь — и, судя по всему, развалите там все. Поэтому начальником отдела Вы не пойдете. Рядовым сотрудником разве что… На испытательный срок.

— Да пошли вы…

Витя забрал диплом и вышел из кабинета. Ушел.

Когда Леша выходил с работы и подходил к машине, то увидел, что лобовое стекло разрисовано краской из баллончиков. Но это было не все. Рядом с машиной, нахально ухмыляясь, стоял Витя и ждал.

Леша оценил ситуацию. Вынул из багажника растворитель, тряпку. Стал смывать краску. Смыл. Витя стоял и гадко улыбался. Леша медленно подошел к нему и врезал тому. Витя отлетел, схватился за скулу, куда пришелся удар. Леша ждал, что будет драка и был к ней готов. Но… Витя как-то поник. Он стоял, опустив руки. Потом поднял на Лешу глаза. В них было столько тоски!

— Слушай, подожди, Лех. Ну прости. Только скажи ты мне, почему так? Ну несправедливо же! Я же учился, как проклятый! Я же многое умею! Почему ничего? Почему мне — НИЧЕГО?!

Леша помолчал.

— Я всего не знаю, Вить. Но вчерашнего и сегодняшнего дня мне хватило. Ничего — потому что ты — дерьмо. Говно, одним словом. Откуда его в тебе поднабралось, не знаю. Но прет и воняет. Нам неприятно.

И Леша уехал.

На следующий день, приехав на работу, Леша увидел Витю. У того в руках были папки.

Улыбнувшись Леше заискивающе и приниженно, он сказал:

— Здравствуйте, Алексей Павлович. Я Вам на подпись бумаги несу. Курьером вот к вам устроился.

" Ну, что-то теперь будет", — с тоской подумал Леша, пропуская Витю в свой кабинет.

— А ты знаешь, что деревья могут оживать, — Митька подмигнул, сжимая мою ладонь в своей потной руке.

Мы шагали по пыльной дороге к школе.

— Опять врешь! – выдернула я руку. – Тогда почему вчера, когда Кирилл ломал ветки у леса, они не дали сдачи?

Митя нахмурился, его веснушчатое лицо стало серьезным:

— Деревья терпеливые… — пристально посмотрел он на меня. – У тебя глаза красные. Плакала? Обижают – дай отпор!

Я закусила губу. Как объяснить, что внутри меня будто вырастает ледяная глыба, когда надо дать отпор? Я торопливо пошла вперед, вспоминая, как попала сюда.

После похорон папы, мама привезла меня к своей сестре Раисе. Ее дом встретил нас печным дымом и покосившимся забором. Тетя Рая пропадала на работе, поэтому меня «приставили» к ее сыну Мите. Он хмурился – к экзаменам надо готовиться, а тут я. Мама навещала редко, а в последний раз они с тетей закрылись на кухне. Сквозь щель возле дверной петли доносились приглушенные голоса и звон ложек о чашки. Я притаилась. Тетя Рая что-то терпеливо объясняла, а потом вскрикнула:

— Кукушка!

Мама, прижав синий платок к глазам, схватила сумочку. Отскочив от двери, я удивленно смотрела, как она бежит по ступенькам давно не крашенного крыльца.

На следующий день тетя Рая повела меня в местную школу. За одноэтажным, коричневым зданием, приютившемся на краю поселка, желтело поле, разрезанное серой дорогой. А дальше стена дремучего леса загораживала горизонт.

— Теперь учиться будешь здесь, — объяснила она.

— Я к маме хочу! — не соглашаясь, замотала я головой.

— Светочка, миленькая, так надо, понимаешь? – тетя Рая, присев на корточки, погладила меня по голове.

— Когда мама заберет меня? – я ничего не понимала.

— Потом, Светочка, попозже, — старалась успокоить тетя Рая. Сначала меня обдало жаром, потом похолодели руки, голова закружилась и мир покачнулся.

— Посиди здесь, на скамеечке, — забеспокоилась тетя Рая, пихая мне в руку носовой платок, — я Митюху найду.

И ушла.

— Ха-ха-ха! Сиротинушку привели! – нагло засмеялись, подошедшие неизвестно откуда, ребята.

— У меня мама есть!

— Уже — нет! Тетка Рая всем рассказала, что твоя мама снова замуж выходит, и ты ей — лишняя!

Я со страхом смотрела, как самый рослый из ребят сжимал кулаки, и, вдруг вспомнила: вчера, его отец, пьяный, с гибким ивовым прутом…

— Это ты — лишний! Это тебя твой отец… — слова застряли у меня внутри.

Лицо парня побледнело, глаза расширились и недобро блеснули – он понял, что я знаю то, что должно было остаться тайной.

— Кирюха! Давай, проучим городскую выскочку! – неожиданно прокричал парень поменьше.

Я бросилась на обидчиков первая. Но что может девочка, которую с рожденья оберегали от «гнилости мира»? Ухватив за кружевной воротник, Кирюха отбросил меня. Кто-то крикнул, схватил за рукав, но я рванула так сильно, что ткань затрещала. И побежала прочь от школы, ребят, тети Раи и Митьки. Хотелось только одного – утонуть в мрачной темноте деревьев и пропасть навсегда. Уворачиваясь от веток, все дальше погружалась в лес, но, вдруг, нога за что-то зацепилась.

Вставать сил не было, и я заревела, уткнувшись лицом в колючую траву. Но и реветь то же не получилось, плач перешел в судорожный хрип.

— Вставай, — раздался рядом тихий голос Мити, — ты думаешь что-то изменится, если будешь лежать?

Он схватил меня за плечи и попытался поставить на негнущиеся ноги.

— Я к маме хочу!

— Не сейчас, — помрачнел Митька. — Через год тебя отвезу.

— Мне плохо здесь…

— Привыкнешь. Я уверен, что человек так устроен, что может выжить везде. Вон, смотри, даже деревья могут приспособиться. А ты, что, хуже их?

Я медленно подняла голову. Ветер повалил старое, засохшее дерево на молодую березку, отломив ей макушку. Но из нижних ветвей березки вытянулись два новых побега. Оказавшись в плену у засохших сучьев, березка продолжила расти, и, изогнувшись, как лучник, натягивающий тетиву, превратилась в кудрявую красавицу с изящно выгнутым стволом.

— Если побежишь дальше, то совсем заблудишься. Леший ветками захлестнёт, закружит, заморочит и ты сгинешь.

Я молчала. Конечно, про Лешего это опять сказки, но пропадать расхотелось.

— Деревья похожи на людей, и могут нас понимать. Веришь? – Митя резко развернул меня.

Толстый, в три моих обхвата, ствол дуба был изборожден глубокими трещинами, между которых ютились голубоватые пятна лишайника. Изогнутые ветви, похожие на скрюченные руки, тянулись в разные стороны, а их концы украшали молодые побеги – будто старик -великан протягивал к нам костлявые пальцы.

– Ты не просто здесь упала, – продолжил он, — это дуб тебя остановил. Пожалел реву и остановил. Бабка Агафья, та, что живет на краю деревни, и такая же старая, как ее дом, рассказывала, что этот дуб вырастили духи, охраняющие обиженных детей.

Я мало что знала о лесе и деревьях, поэтому рассказ Мити вызвал интерес.

— Обними дуб, — предложил он, — почувствуй, как под корой течет сок, дающий силу.

Я нерешительно коснулась дерева. Муравьи, щекоча, побежали по пальцам. Прохладный ствол дуба под ладонями потеплел, странный узор на коре, словно из застывших капель слез, покалывал. Может, здесь и правда плакали обиженные дети? Прижалась щекой – дуб вздрогнул! Это не толчок сока — сердца! Муравьи замерли на моей руке. Я перевернула ладони — странный узор перешел на них. Дуб почувствовал меня! Не Митьку с его выдумками, не Кирюху, а именно меня – чужую городскую. Митька нетерпеливо потянул за локоть, и я понуро побрела за ним…

Тетя Рая молчала по поводу побега, а Митя теперь всячески старался не оставлять меня одну.

Весна заявила о себе теплым солнцем, молочным цветением садов и зеленой нежностью травы. Весенние соки пробудили и мой дуб – его почки набухли, словно готовясь к чему-то. Я по-прежнему скучала по маме, но старалась держать грусть внутри. Огорчало одно: оказываясь в поле зрения компании Кирилла, я тут же получала тычки, дергали за волосы. В последний раз не просто толкнули, а ударили книгой по голове. Митя заступался, но он не всегда оказывался рядом, а тете Рае жаловаться было бесполезно.

— Терпи, — говорила она, замазывая зеленкой царапины, — а лучше – ответь, каждый должен уметь постоять за себя сам. Смотри, что у меня от детства осталось. И ничего!

Тетя Рая подняла край юбки: ногу пересекал неприятно-темного цвета шрам.

И я терпела. Но Кирюхина банда знала все мои тайные места, и безжалостно выгонял из новых. Но все же, одно спасение было – когда становилось невмоготу, убегала в лес. Вот и сейчас я сидела, прислонившись к шершавому стволу дуба. Солнечные пятна дрожали на моих коленях, а я наслаждалась покоем, тем самым, что получала только здесь, между могучих корней, обнимающих землю, словно узловатые пальцы старика.

--Тише! Вон она! – эхо разнесло между деревьев, заставляя мурашки побежать по спине.

Я узнала визгливый голос Валерки, прихвостня Кирилла. От страха залезла на дуб. Кирилл вынырнул из кустов, сверкая в пальцах складным ножом. Сталь холодно блеснула, оставляя полосы на коре.

— Слезай — прикрикнул он.

Снова ощутив успокоительную теплоту коры, я лишь крепче вцепилась в сук. Кирилл подпрыгнул, но до сучьев не достал. Плюнув, он вцепился в дуб, мучительно подтянулся и ухватился за ветку. Вися на одной руке, он извивался, пытаясь закинуть ногу. Вдруг ветка под ним странно заскрипела – будто дерево тяжело вздохнуло — затем резко качнулась и с треском обломилась. Кирюха с воплем полетел вниз, а тяжелый сук рухнул следом, едва не задев. В глазах Кирилла появился растерянность.

— Что, ивовые прутья померещились? – захихикала я.

Погрозив кулаком, он махнул рукой ребятам, и, хромая, ушел.

А я, забравшись выше, нашла дупло под раскидистой веткой. Обложив его мягкой травой, сделала тайный уголок и принесла туда зеленую тетрадь и ручку. Ветер играл волнистыми листьями дуба, заставляя их трепетать. Тени дрожали и переплетались, образуя забавное очертание – лохматое, смешное существо с синими глазами танцевало забавный танец. Существо подмигнуло и растворилось в солнечных бликах, оставив на тетрадке капельку смолы – слезу дуба. Я написала об этом маме, смахивая слезы с щек. Смешно шевеля усиками, муравьи деловито засновали по листам, словно предлагая стать почтальонами.

Лето наполнило воздух запахом созревших фруктов, малосольных огурцов и высушенного сена. Кожа покрылась коричневым загаром. Таким же, как цвет созревших желудей «моего» дуба. Он щедро раздавал их белкам, птицам и просто ронял вниз, чтобы, полежав на земле, они прорастали крепкими побегами. В один из последних августовских дней, когда воздух уже пах скорой осенью, я пошла за водой. Кирилл с компанией азартно выбивали палкой чурку за черту, соревнуясь в меткости. Я молча защелкнула замок карабина на ручке ведра.

— Сейчас мы тебя умоем! – завеселились ребята.

Громкий стук ведра о колодезное кольцо, словно выстрел, заставил их притихнуть.

— Дочка, набери еще, — нарочито громко произнесла подошедшая тетя Рая.

Кирюха скривился в усмешке, сжимая свою палку.

Дома нас ждал собирающий вещи Митя.

— Учиться уезжаю, — он избегал моего взгляда, а тетя Рая украдкой смахивала слезу.

Я кивнула, чувствуя, как внутри снова заворочалась знакомая боль. Не в силах этого вынести, я выскользнула из дома к золотистому, пшеничному полю с голубыми искорками васильков. Краем глаза заметила движение за старым забором — кто-то мелькнул и скрылся. Но мне было не до этого. Быстро миновав поросль молодых осинок, я свернула на знакомую тропинку.

Мой дуб радостно зашумел листовою, а ветер взъерошил игриво волосы. Забравшись в дупло, я устроилась на подсохшей траве, но внезапно…

— Быстрее! Она там! – ледяной ужас охватил меня.

Выглянув, я увидела ребят с самодельной лестницей. Они явно готовились к «охоте».

– Теперь это место наше! – радовался Кирюха, карабкаясь вверх.

Схватив за ногу, он вытащил меня, толкнул, и я почувствовала острую боль в спине.

— Будешь приносить нам еду, тогда, может, не тронем! – нагло заявил Кирюха, и поднял палку, заметив зажатые в моей руке письма. – Это что? Давай!

Закрыв глаза, я вжалась в шершавую кору. Дерево вспыхнуло жаром, задрожало, наполнило воздух горьковатым ароматом дубовых листьев. Раздался треск – не просто ломающихся веток, а будто дуб вскрикнул от негодования. Когда я осмелилась приоткрыть глаза, передо мной на склонившихся ветвях, стояло Оно. Точь-в-точь, то лохматое существо из теней, что я видела раньше. Темно-синие глаза, как у маминого платка. Листья дуба зашевелились, повторяя: «Довольно… Хватит…»

Ужас отразился в глазах ребят, палка выпала из трясущихся рук Кирилла. А я поняла – дуб защищал! И не просто защищал, а возвращал то, что у меня отняли.

Ветка хлестнула моего обидчика, оставив ярко-алый след на его лице. Крики ребят смешались с уханьем филина, когда они бросились врассыпную…

— Ты в порядке? – голос Мити дрожал от волнения. – Я два часа тебя искал! Хорошо догадался в лес пойти, там услышал плач. Это ты плакала?

Не дождавшись ответа, он продолжил: — Я видел, как они бежали… Их лица… Свет. Что здесь произошло?

Заметив сочившиеся смолой царапины на стволе, он потянулся к ним, и тут же резко отдернул руку. На ладони загорелись бордовые полосы, словно ожог.

Митя непонимающе посмотрел то на меня, то на дуб.

— Дуб… он действительно ожил. Он меня защищал, – пробормотала я.

— Дуб? Ты уверенна? А может, еще Кирилла побил? Послушай, я же шутил, говоря о том, что деревья оживают! – Костя отказывался верить своим глазам, поэтому просто потрогал мой лоб. — Ты как себя чувствуешь? И зачем, вообще, сюда пришла?

— Я хотела попросить дуб … передать это маме… — разжав кулак, я показала смятые листы тетради, исписанные моим подчерком.

Не сводя глаз с шевелящихся без ветра веток, Митя понимающе кивнул.

— После экзаменов. Сразу поедем. – он обнял меня. – Но поклянись – больше не приходить сюда одной. Здесь что-то не так! И смолой сильно пахнет, даже голова заболела.

Он не решался повернуться спиной к дубу, пока мы не вышли на опушку. И даже тогда он то и дело оглядывался, как будто за нами все еще кто-то следил из глубины леса…

Она

(«Я расскажу вам страшную сказку»)

Обычно в этом кафе набиралось много народу часов после шести-семи. Ну, а сейчас, хоть уже вечерело, ещё было полно пустых столиков. Здесь всегда было уютно. И мои джинсы и толстовка с капюшоном смотрелись тут вполне органично.

Я села у окна, чтобы глядеть на октябрьский дождь, фонари и разливающиеся чернила ночи…

Я была здесь года полтора назад с одной моей подругой. Прежней подругой. Мы поссорились — как выяснилось, десяток резких слов перевесили девять лет дружбы. Так бывает… Просто всегда думаешь, что так бывает исключительно с кем-то другим.

В конце зимы я проходила мимо «нашего» кафе и увидела её в глубине зала — в розовой блузке, юбке, со знакомыми мне серёжками с аквамаринами и таким же кулоном. Перед ней стояла панна-котта и большая чашка латте.

У неё в жизни ничего не поменялось (я знала, так как время от времени заглядывала на её странички на разных литературных сайтах) — по-прежнему вереница скверных стихов и кое-что из довольно-таки приличной прозы, подпорченной, впрочем, штампами (общими и её собственными). Прочитаешь десяток рассказов (я прочла гораздо больше) и будешь знать все основные сюжеты: обиды детства, насилие, справедливая плата за добро и зло. Один из любимых — появление некоей мистической сущности, воздающей злом за зло. Разорванное горло, смерть в петле… Не скажу, что Стивен Кинг отдыхает, но некое впечатление оставалось.

Индивидуальности в её прозе хватало только на главную героиню. Все остальные укладывались в десяток типажей (десяток?… хм, возможно, я даже слишком щедра). Хотя… именно поэтому ей отлично удавались сказки. Там типажи и их мотивация определены заранее. Глубокая психология тоже не предполагается. Тасуй колоду и твори новые сюжеты, вот и всё.

Чувствую, что слишком зла, перехожу границы, ехидничая и насмешничая… Да, я зла на неё. Сколько раз я просила у неё прощения? Без толку. Впрочем, она в самом деле меня бесила… Потому, повинившись, я снова принималась иронизировать и насмешничать. И к чему бы это могло привести? Верно — ни к чему хорошему.

Почему мне вспомнились сказки? А, ну да…

Официант принёс чай с лимоном в прозрачном чайнике и пиццу. Я разрезала кусок с горячим тянущимся сыром и снова принялась вспоминать.

Как раз в ту нашу встречу, последнюю, мы обсуждали сказку, которую решили написать вместе. Точнее, она предложила, и я, не подумав, согласилась.

Она зачитала начало, написанное однообразно-распевным, псевдонародным стилем. (И говорит ему Марья: «Что ж ты, добрый молодец, невесел, али ты...»… и так далее).

— Я бы не стала брать готовые типы героев, да и стиль… И можно рассказать что-то из их прошлого — откуда страхи, комплексы, как они преодолевали это…

— Так это же сказка!

— Ну да… Но почему не добавить немного постмодернизма.

— Что такое постмодернизм?

Я подавила вздох и кратко рассказала, что это такое.

— Ну…

Я её не переубедила. Она промолчала, потом, встряхнув головой — мелкие кудряшки подпрыгнули на кружевном воротничке — оживлённо продолжила:

— А в конце там появится Королева ночи…

— Хм. Похоже на Царицу ночи.

— Это откуда? — она поглядела недоуменно.

— «Волшебная флейта». И слишком много красивости… И почему королева? Если наш исходник — русский фольклор…

— Так он же за границу уехал! Я придумала название: «Месть Королевы ночи», — увлечённо продолжала она. — Или «Страшная сказка»!

— Можно так: «Я расскажу вам страшную сказку»…

— Ага, давай, точно! А королева будет с крыльями. Немного похожа на насекомое и немного — на человека. Она будет очень красивая, такая… с длинными волосами, в плаще. Подкараулит злых братьев в тёмном переулке, разорвёт на части и выпьет кровь.

Я поняла, что тут она будет стоять насмерть.

— Ладно, пусть выпьет… Но что они делали в тёмном переулке?

— Грабили прохожих, которые в одиночку шли поздним вечером после церковной службы.

— Хм. Грабили? Не бедные ведь люди.

— А они были очень жадные… Им всего было мало.

И вот это я тоже должна как-то написать? Oh my God…

— И не лучше ли сделать неопределённый финал. Дать намёк на то, что они задумались… что встреча с этой сущностью их могла изменить…

— Ну…

Она не желала никакой неопределённости. Разорвать на части — так им и надо, злодеям.

Я не стала настаивать. Это её сказка, в конце концов.

Впрочем, мне всегда было её жаль. И я написала положенный мне отрывок. Дальше должно было пойти её продолжение, потом снова вступила бы я… Но — мы поругались…

Неспешно допивая чай, я размышляла.

Она изживала свои обиды, выплескивая их в слова, квитаясь и наказывая. Но для этого ли стихи и вообще творчество? Нет, ну можно использовать томик самых лучших стихов, чтобы подпереть ножку стола — тоже вариант…

А впрочем… Я снова ехидничаю, но, в конце-то концов, разве у меня нет обид, которые я не могу ни забыть, ни перешагнуть? Хм… А может и мне написать такой вот рассказец, где я поубиваю злодеев, перережу шайку обидчиков и дураков (впрочем, последние, как гидра, неистребимы), победно подниму к небу блистающий меч? Напишу — и полегчает?

В душе людской столько всего намешано, неужели из своей я не вытяну на свет Божий несколько тёмных созданий, достаточно мерзких и пугающих?

Кстати, я тщательно искала в её последних творениях историю нашей ссоры. Небось всё перескажет по-своему, перепутает… да ещё и нашлёт очередную злую сущность… Так я думала — и было какое-то горько-сладкое чувство, что вот я жалею о нашей ссоре, а она…

Я брела по улице, освещённой яркими витринами и фонарями. Домой не хотелось — хотелось к этого нарядного света, музыки, доносившейся из перехода…

Зашла в церковь, где уже заканчивалась вечерня.

Поставила свечи, слушая тихое пение немногочисленного в будний день хора. Служили в одном приделе, большая часть храма оставалась в полутьме.

На душу сошло умиротворение и покой. Я много раз молилась, чтобы мы помирились. Что ж… всё когда-нибудь случается? И чудеса тоже

Ближайший вход в метро отчего-то был закрыт. Придётся идти к другому, и это куда быстрее вон тем переулком.

Он опустелый, с закрытыми уже офисами и филиалом института, тоже с тёмными окнами и запертыми дверями… но здесь, в центре, слишком уютно и людно, чтобы бояться чего-то. Я была одна, как мне казалось… пока не услышала странное потрескивание… шорох… Мои шаги словно обрели двойника, отголосок. Тень…

Показать страх было неловко, и я глянула мельком, вполоборота.

Она двигалась ко мне. Сложенные крылья, в самом деле, напоминали плащ, готовый разойтись надвое в полёте. Потрескивал при каждом шаге хитин. Что-то шевелилось на голове, похожее на волосы, но, конечно, это были не волосы. И эта мерзкая насекомья морда…

Чувства вопили: «Беги и кричи! Как можно громче!»

Разум же требовал: «Пойми! Это не реальное живое существо! Это плод ночи, той темноты, которая клубится около стен, под деревьями, от которой эта сущность почти отделилась. Что может помочь, подумай? Против тьмы? Свет! Свет, который в тебе».

И я не стала кричать и бежать.

Пусть ей противостоит то, что разгонит чернильную темноту, выплюнувшую это существо.

Свет, который во мне…

Свет, который…

Свет.

Нелюдь пьёт чай, я тоже —

в одном купе.

За белыми занавесками —

чёрное пространство,

пересекаемое

вверху и внизу

огнями станций, городов, созвездий.

Лента Мёбиуса: огни-ночь, огни-ночь…

Я смотрю,

как он облизывает пальцы

после масляного бутерброда —

обыденно, с неспешным удовольствием,

как вынимает скомканный носовой платок

и несколько прилипших к нему зубов

(золотых и ещё два-три детских),

клочки каких-то записок — разным почерком,

залитых слезами,

с отпечатками жирных пальцев поверх,

обрывки (тают дымком) чьих-то душ.

Он обстоятельно кладёт шпроты,

цепляя за хвост,

на широкий хлебный кусок —

мне видятся худые длинные человечки,

безвольные, отданные нелюдю на ужин.

Он то ли откашливается, то ли икает,

вытирает рот тем же платком.

Всё это

было шоком,

не меньшим, чем от его рассказов.

Да что! Само его существование

шокировало…

И то,

что не сотрясалась в десять баллов Земля,

не врывалось пламя,

пожирая всё,

начиная с беленьких занавесок —

тоже не укладывалось в голове…

Украдкой поглядываю на стены —

они немного подрагивают,

но это, конечно, не было ожидаемой

казнью египетской.

Так, вагонная тряска,

мерное гудение времени,

движение шестерёнок,

постукивание

беспристрастного карандаша Истории.

Я бормочу то стихи, то молитвы —

то, что вне диапазона его слуха,

из которого вытравлены

высокие, заоблачные ноты

и совсем низкие —

грядущего гула возмущённой Земли.

Не хочу, не хочу быть причастной, но

мы заперты в стенах

обстоятельств, хронологии, географии.

Что ж, куплен билет —

это выбор, а не вавилонская лотерея.

Совесть точит — помолись о них:

переломанных,

перемолотых,

расфасованных по консервным банкам,

коль не имеешь сил выйти, — есть же иные дороги —

шагнуть

в безвинную темноту.

«Всё пройдёт», — сказал мне один еврей,

и под пальцем моим задрожал курок.

В небесах седых назревал апрель,

прорывался в мир ледяным дождём.

Ветер бил в лицо, намокал мундир,

у стены еврей приоткрыл глаза:

«Мёртвых не спасти, не всходи на крест...».

Выстрел прогремел, стал пустыней сад.

«Всё пройдёт», — сказал мне один еврей,

я в пустыне той до сих пор стою,

стал уже давно ноябрём апрель,

и вино горчит, и всё уже круг

тех, с кем быть собой не считал за грех,

тех, кого любил, чей был хрупок сон,

мою пытку длит простотой ответ,

что случилось бы, если бы курок

не был спущен мной много лет назад.

Я бы только встал к той стене спиной,

воспалённые приоткрыл глаза,

и себе сказал: «Это всё пройдёт».

Мы навстречу идем друг другу,

Мы стучим каблуками в тоске.

Ищем сквозь жару и сквозь вьюгу

По следам на зыбучем песке,

По цветочному запаху луга,

По окошку в далекой избе.

Мы хотели б увидеть друг друга,

И об этом поется в мольбе.

Эта песня звучит над всем миром!

Эта песня слышна Небесам!

Чтобы вышли мы из квартиры

Отыскать. Отыскать чудеса.

Звенящая тишина сковывает в цепи,

Бессмертный дух веков среди холодных льдов,

Жадными глотками власти

Забирал чужие жизни,

Каждая душа — победа Тьмы

На их губах — последняя мольба,

Дикий хоровод воспоминаний,

Моя душа давно уже черный сад

Сухие листья, былые дни, под ногами

Память этих душ, как звонкая пустота,

Горька на вкус,

Столько раз они были пустыми марионетками,

а я вершил их Судьбы

Играл с их воспоминаниями,

А потом с лёгкостью осеннего ветра забирал,

Мое сердце — чёрная бездна,

Мои мысли — шепот Пустоты.

Моя жизнь — танец на чужих костях.

***

Я видел ее в ночной тишине

Среди безмолвных огней

Родная и близкая мне,

В ее глазах — мой ад

И черное сердце забилось

Сильнее.

В ее глазах — боль тех душ.