Два сапога №22. Жеребьевка

Все вокруг было неподвижным. Деревья замерли, замер ветер, изогнув высокую траву волной. Замерли в полете огнептицы. В этом мире они были источником света. Потому что здесь не было ни дня ни ночи, ни солнца ни луны. И именно огнептицы, огромные как горы, летали высоко над землей, источая единственный свет в юном мире.

Они никогда не опускались на землю. Когда уставали, то падали в океан — и умирали там.

Руон шел по узкой тропе вверх. Пришлось обогнуть стало оленей — они повисли в изящных прыжках, замерев, как и все остальное в этом мире.

Его фортепиано стояло на высоком холме, лакированными ножками утопая в диких цветах.

Он сел на стул.

Положил руки на клавиши, источающие золотистый свет.

И первый звук распорол абсолютное молчание (первые ноты всегда такие — как звенящие ножи. Он не знал почему).

Но затем мелодия полилась легко и нежно. Олени опустили копытца на землю — и побежали дальше, под шепчущимися деревьями. Огнептица высоко в небесах взмахнула крыльями — и свет на миг затрепетал, дробясь золотистыми пятнами.

На дальних холмах поднялась роща — это один из богов создавал лес.

Руон не знал имени этого бога, впрочем имен всех остальных он тоже не знал. Время двигалось и текло — и мир вместе с ним — только тогда, когда он, бог времени, играл музыку.

Не то, чтобы он тосковал, но…

БОМ!

Этот звук породило отнюдь не его фортепиано.

С вершины холма он прекрасно видел внизу, в долине, Кузницу.

Печи, наковальни, груды тлеющих перьев огнептиц — все под открытым небом. Здесь никогда не было дождя — его еще не создали. Да и Богиня, творящая в своей Кузнице, не нуждалась в таких пустяках, как крыша над головой.

Руон смотрел прямо на неё. Волосы черны, лицо испачкано углем — но из-за этого золотые глаза сияли еще ярче. Как звучит ее имя, как звучит ее голос?

Она ударила по наковальне еще раз — и Руон вплел звук молота в свою мелодию, мгновенно импровизируя.

Богиня ковала Солнце.

Началась эта история лет двадцать назад. В то время я учился в третьем классе единственной школы в деревне. Таскал на себе огроменный рюкзак с кучей необходимых третьекласснику предметов, на переменах дергал девчонок за косички, а после уроков часами просиживал в классе «продлёнки». И вот одним теплым осенним утром, стоя на школьной линейке, я узнал новость: с этого года в начальных классах начнутся уроки музыки. Настоящие уроки. До этого, надо сказать, никакой музыки не было и в помине. Преподавателей по этому предмету в школе отродясь не бывало — но зато существовал специально оборудованный класс с причудливо расчерченной доской, плакатами во всю стену, и даже стареньким роялем. Рояль был почему-то белым, хоть и немного потертым. Играть на нем, как и учить нас нотной грамоте никто явно не собирался — в те часы, когда по расписанию стояли уроки музыки, мы просто сидели в классе, болтали, балагурили или корпели над домашним заданием. Учителей в школе не хватало, и многие из них вели по несколько дополнительных предметов — причем зачастую в двух классах одновременно. Но теперь все изменилось. У нас появился специалист!

Специалистом оказался низенький старичок, с копной абсолютно седых волос, спускающихся до самых плеч, и неизменно одетый во фрак. Мы так его и прозвали — Маэстро. Уроки Маэстро всегда были для меня интересными: и хоть я мало внимания уделял нотной грамоте, основы которой он пытался до нас донести, никогда не любил петь — ни хором, ни сольно — но я всегда с нетерпением ожидал того момента, когда старый мастер садился за рояль. Мелодии, что исходили из самого чрева этого громадного белого инструмента, поражали меня до глубины души. Я, как в прорубь, нырял в этот непостижимый мир музыки и, словно опавший лист, плыл по ее бурному и непредсказуемому потоку — то трели радости подступали к самому горлу так, что хотелось ликовать во весь голос; то внезапное оцепенение охватывало тело при звуках торжественных и нездешне-величественных; а то вдруг ноги под партой сами пускались выстукивать ритм залихвацкого плясового мотива…

И вот однажды вечером, гуляя неподалеку от школы, — она находилась всего-то в паре километров от дома — я услышал тихую чарующую мелодию, звучавшую будто-бы в самом моем сердце. На дверях школы уже висел огромный амбарный замок на внушительной железной цепи, и я, подталкиваемый любопытством, стал искать окно, выходящее из музыкального класса.

Я умел управлять временем. Когда я открыл этот дар в себе, то решил уйти, спрятаться в заброшенной башне. И слушать звуки Вселенной, играть, играть, играть…

Моя музыка, словно снежная лавина, спускалась с небес, захватывала в свои тесные объятья. Крушила. Сводила с ума. А потом отпускала.

Моя душа обретала крылья и улетала ввысь, свободная и счастливая. И я парил, парил, вкушая мерцание звездной пыли, подстраиваясь под ритмы космоса и выплетая ажурные кружева туманностей.

Время замирало. И я мог раскручивать его по своему усмотрению, меняя судьбы людей и планеты.

И вот однажды, когда я погружался в сладкие пучины космического эфира, пришла она.

— Здравствуйте. Я так долго Вас искала. Меня зовут Марией.

Я оборвал ноту. Космос разбился на тысячу осколков и разлетелся мотыльками.

— Вы меня нашли.

Ее синий сарафан, грязный и ободранный, ее васильковые глаза и растрепанные рыжие волосы…

Я помню их и сейчас.

Тоска, разъедающая без остатка, сжала бледные и хрупкие плечики девчушки.

— Мне нужно… не могли бы Вы… вернуть моего Витю?

Я растерялся. Да, я разрушал и создавал, лечил и калечил. Но это было там, далеко и безумно. Здесь же… Я боялся услышать ее историю. Боялся, что она меня разжалобит и я встану перед выбором. И придется отвечать за судьбу этой девушки.

Она молчала. Ее глаза заблестели, наполняясь слезами. Я не выдержал.

— Садитесь и рассказывайте.

Мария присела на пыльный диван, а потом буквально улеглась на него. Усталость девушки давала о себе знать. Она попыталась начать свой рассказ, но лишь зевнула и сразу сомкнула глаза. Уснула.

Тишина проглотила время. Качалась на волнах небытия, в такт еле слышного горячего дыхания. Я смотрел на Марию, и в моей груди разгорался огонь, властный и безудержный. Я чувствовал себя живым, привязанным к этой земле, оторванным от неба.

— Спаси его, — шептали мне звезды.

И я начал играть. Тихо. Очень тихо. Мои пальцы плавно скользили по клавишам, робко пробуя их на вкус. Я заново рождался и постигал тайны мироздания. Мне не нужна была история Марии. Я мог ее найти сам.

В музыкальной школе царила неразбериха. Медные инструменты гудели, ударные удивленно постукивали, скрипки нервно взвизгивали. А скрипка-прима рыдала. Вернее, рыдала не сама скрипка, а девочка Люся, которая играла на ней.

В свои тринадцать лет Люся считалась звездой первой величины в созвездии юных талантов. Она привыкла играть первую скрипку не только на уроках и на концертах, но и вообще в жизни. И все вокруг к этому привыкли. Ведь Люсин папа был директором музыкальной школы.

А сегодня в школу пришел Маэстро – главный городской композитор. По этому поводу были отменены уроки, и все собрались в концертном зале.

Маэстро, немного смущаясь, вышел на сцену и сказал:

— Здравствуйте! Вы, конечно, знаете, что наш город готовится к празднику в честь открытия нового вокзала. Я написал симфонию для этого события и предлагаю вашему школьному оркестру исполнить ее.

Ученики, учителя и даже гардеробщица тетя Фира очень обрадовались и разволновались. Прежде Маэстро доверял свою музыку только взрослым оркестрам. А играть на городском празднике – это огромная честь. Но и ответственность тоже. Все понимали: придется потрудиться, чтобы музыка прозвучала достойно.

Маэстро сел к роялю и исполнил несколько отрывков из симфонии. Это была прекрасная музыка! В ней слышались звуки города — голоса людей, шум машин, шелест деревьев, пение утренних птиц.

— А в финале, сказал Маэстро, закончив играть, — все услышат стук колес настоящего поезда, который первым прибудет к перрону нового вокзала, и паровозный гудок. А завершит все бой часов на вокзальной башне. Поэтому играть придется строго по времени: каждая нота – в свою секунду, чтобы и поезд, и часы исполнили свою партию вовремя. Иначе музыка будет испорчена.

— Главную партию, конечно, будет исполнять скрипка? – спросил директор школы.

— Нет! – воскликнул Маэстро. – Звуки скрипки слишком нежны для такой мощной симфонии. Главную партию будет исполнять рояль.

Все ахнули, а Люся – громче всех. Она просто не поверила своим ушам.

— Как же так? – изумился директор. – Но ведь лучшая ученица нашей школы играет на скрипке!..

— Не прибедняйтесь, – Маэстро дружески похлопал директора по плечу. – В вашей школе не одна лучшая ученица. На днях я проходил тут мимо и услышал совершенно невероятное исполнение Лунной сонаты. Я не удержался, зашел в школу, заглянул в класс – и не поверил своим глазам: на рояле играл ученик! Это талант! Несомненный талант! Да вот он, в заднем ряду! Дима, иди сюда, не стесняйся!..

И вот теперь Люся рыдала.

Недосягаемо-высокие потолки зала растворились в зыбкой мгле. Вокруг – лишь колонны: несколько вертикальных бликов, выхваченных пламенем свечей из пустоты. Пустота, и в этой пустоте огромные часы — судьи, отсчитывающие мое искупление. Часы, идущие назад, а под ними, за роялем, я.

Бег сведенных усталостью пальцев по клавишам рояля, рвущая боль в переполненной жаждой спасения груди. Мелодия, то нарастающая, возносящаяся ввысь, к свету и победе, то плавно утихающая, прознающая пустоту слезами мольбы. Пальцы не слушаются, я так боюсь сбиться, но вот стрелка часов вновь двинулась вперед, и это придало сил. Еще секунда повернута вспять. Еще секунда из тех роковых трех минут, что превратили мою жизнь в ад. Всего три минуты. Я задержался всего на три минуты. Ты ждала меня на остановке, оттуда мы должны были вместе пойти в наше любимое кафе. И если бы я не опоздал, мы бы уже отошли далеко, когда туда врезался автобус. Но я лишь успел все увидеть с другого конца площади. Знаешь, наверное, я тогда тоже умер. Помню лишь твое бездыханное, изувеченное тело. А потом я оказался здесь. За своим родным роялем. Мне сказали, что мне нужно сыграть мелодию, наполненную жаждой жизни, такую, чтобы уже перешедшему черту захотелось вернуться. Тогда мне дадут шанс все исправить. И вот уже так бесконечно долго я пытаюсь найти нужное, кажется уже прошла вечность. А я вернул лишь две минуты из тех трех, что потратил в том цветочном магазине.

Если бы я только знал, что все это не зря. Я знаю, ты ведь тоже где-то в таком месте. Только в своем. Если бы я получил от тебя хоть какой-то знак. Я уверен, мне бы тогда хватило сил дотянуться до сердец моих незримых судей.

Под крылом авиалайнера проплывали пушистые облака, похожие на шапки снега на пиках гор, я расслабился, но резкий голос заставил меня вздрогнуть.

— Да, дорогой коллега, вы, что называется, сели в лужу.

Рядом в кресло приземлился один из моих главных оппонентов на симпозиуме: профессор Стаковский. Его вытянутое бледное лицо, изрезанное глубокими морщинами у глаз и рта, лучилось нескрываемым злорадством, которое он скрывал под маской благодушия. Салон был полупустой, но он сел рядом со мной. Не мог отказать себе в удовольствие ещё раз унизить меня.

— Новые идеи всегда воспринимаются в штыки поначалу, — парировал я, ощущая себя уязвлённым до глубины души.

— Какие новые идеи? — тонкие губы профессора растянулись в усмешке. — Вы считаете, эта бредовая теория Тесла об альтернативных мирах никому не известна? Она давно разбита в пух и прах. Тесла был авантюристом, заносчивым и самодовольным. А вы совершенно напрасно пошли по ложному пути.

— Никола Тесла был гением, опередившим время, — не выдержал я. — А мои исследования подтвердили правильность его блестящей идеи о параллельных Вселенных, отстоящих друг от друга на фазы.

— Вы опять за старое, — Стаковский беспардонно прервал меня, зевнув. — Бросьте. Строить вашу теорию создания Земли на основе подобных измышлений весьма глупо.

— Господин Стаковский, я говорил, что это не теория, — возразил я раздражённо. — Это факты, подтверждённые в моей лаборатории. Я работал над этим почти двадцать лет, начал ещё тогда, когда учился в университете.

— Не горячитесь, мой друг. Все мы ошибаемся.

— Если вы приехали бы ко мне, я бы доказал, что прав!

— Что я не видел в вашей лаборатории? Радиотелескоп? Вычислительный центр? Ничего особенного.

— У меня в лаборатории уникальное оборудование…

— Ладно, я подумаю над этим, — в его выпуклых светло-голубых глазах сверкнул хитрый огонёк.

Я отвернулся к иллюминатору и мысленно перенёсся в кажущийся бескрайним зал моего исследовательского центра. Здесь воссоздаются входы в мириады альтернативных Вселенных, взаимодействующих друг с другом, как шестерёнки в огромном механизме. Панель управления, за которой я вижу хрупкую фигурку одной из лаборанток. Её тонкие пальчики, будто по клавишам рояля бегают по клавиатуре. Постепенно проникая все глубже в прошлое параллельных миров, мы смогли стать свидетелями возникновения солнечной планетарной системы. И если удастся, воочию увидим момент рождения Вселенной.

Когда его пальцы касались клавиш, привычный мир переставал существовать. Музыка подхватывала и уносила всех, кто её слышал, вслед за душой композитора в неведомые дали. Люди, которые обычно во всем видели только выгоду и прибыль, вдруг замечали звезды, которые нельзя ни продать, ни купить. Те, кто изо дня в день смотрел только под ноги, внезапно поднимали глаза к небу. Те, кто привык слышать и изрекать лишь упреки и жалобы, в звуках его фортепиано неожиданно для себя различали слова любви и понимания. Время ускорялось или замирало, а иногда даже поворачивалось вспять. Дряхлый старик вдруг отбрасывал палку и, галантно раскланиваясь, приглашал свою жену на тур вальса, а та смущенно краснела и кокетливо улыбалась, как будто ей тоже снова 18. Малыш, которого обижали во дворе, вдруг чувствовал себя большим, сильным и переставал плакать и трусить перед хулиганами. Влюбленные и близкие люди, которые поссорились и собирались расстаться навсегда, ощущали мелодии особенно остро – как отрезвляющую пощёчину, холодный душ или окрик – напоминание о том, что по-настоящему важно.

Для многих его музыка становилась ключом, оберегом, посохом или путеводной ниточкой в дороге. Люди любили и ценили созданные им произведения и были готовы отдать всё за возможность ещё хоть раз очутиться в потоке создаваемого им волшебства. Но никто из поклонников творчества не знал, чего стоит ему каждое произведение, каждый концерт. Цена всегда оказывалась неимоверно велика, но он платил собой и не считал это жертвой.

Никогда не знаешь, какой концерт, какой такт, какой вздох окажутся последними. Он сделал выбор. Пусть сегодня снова звучит музыка!

Каюту покачивало. Стив плюхнулся в кресло. Ощущение качелей не оставляло его с момента посадки. Позади хлопнула дверь.

— Боб? – Стив попытался встать, но пол выскользнул из-под ног. Звякнула откатившаяся бутылка. Полупустая.

— Стив, ты что пьян? – Боб кинул на комод свежую рубашку. — Полчаса до выступления!

Юноша поморщился:

— Не шуми. Это качка, чтоб её.

— Мне-то не ври!

Стив закатил глаза в ожидании наставлений.

— Пара глотков, не более. Моему желудку легче, когда он думает, что мутит его от виски.

Застрекотали винты, вираж заставил Стива опереться на стол.

— Боб, ты посмотри, красное дерево! Везде, даже в этой убогой каюте. Хотел бы я так жить!

Боб фыркнул:

— Провалишься на конкурсе, и мне не на что будет прачку нанять, отстирать батист, в который ты рядишься для выступлений.

— Да ладно, Боб, я здесь уделаю любого.

— Трезвый – да. Но… Ладно, поднимись-ка на палубу, проветрись.

На палубе шалил ветер. Ткнувшись в ткань баллона, он подныривал под его брюхо, скользил между канатами и улетал, унося с собой шуршание лопастей. Стив оперся на борт. Внизу мерцали газовые огни Лондона.

— Поёт, — улыбнулся Стив. – Везде музыка!

— Ага, везде.

Стив оглянуться не успел, как его руки были скручены. Перед ним мелькнула пропасть с огоньками на дне, но чьи-то пальцы вцепились в шевелюру и развернули к нападавшим.

— Он? – прогнусавил один из них. Стив не видел лиц, но голоса говорили ему больше, чем иным портреты.

— Он.

Второй был писклявым.

— Значит — ты виртуозик? – в темноте вспыхнул огонек, пахнуло дешевыми париросами. – На конкурс прибыл, гвришь? Во славу королевы, гвришь? — гнусавый хохотнул. – А ведь ты проиграешь, виртуозик.

Стив упрямо мотнул головой:

— С чего это?

— Ты не та лошадка, на которую поставил босс.

— Может отстрелить ему пальцы? – писклявый достал револьвер и получил тычок.

— Идиот, пальнёшь в баллон — навернёмся вместе с посудиной!

— Чо с ней станется? – заскулил писклявый, но револьвер убрал.

— Ты понял, виртуозик? Выиграешь – и тебе нечем будет жать на клавиши. Понял? Гнусавый толкнул Стива и, пока он поднимался, исчез вместе с напарником.

Зал негромко шептал. Скупо блестели шестерёнки – мода на бриллианты осталась в прошлом, изящные шейки охватывало кружево отполированного металла. Шорох вееров почти заглушал мерное дыхание мехов, накачивающих паром паророяль.

— Стив Беккер, – конферансье выждал паузу, но зал молчал. — Экспромт на тему…- он вскрыл конвертик. – На тему «Туман над Темзой».

Стив прикрыл глаза. Легко. В голове уже рождалась мелодия. Он мягко коснулся клавиш.